Островитяне

– Успеть-то, конечно… А я это… Да ну, видела я, Идочка, жениха. Не нравится он мне, мой дружочек: во-первых, стар он для нее, а во-вторых, так что-то… не нравится: а она, говорят, будто его любит, да я этому не верю.

– Не знаю, мамочка.

– Говорят, что любит; да только вздор это, я думаю. Уж кто кого любит, так это видно.

Ида промолчала и, взяв в руки одну из принесенных сюда сестрою гравюр, посмотрела ее и тотчас же равнодушно положила снова на место.

– У вас, Ида Ивановна, есть идеал женщины? – спросил Истомин.

– Есть-с, – отвечала, улыбнувшись, Ида.

– Покажите нам ее здесь.

– Здесь нет се.

– Кто же это такая? Антигона, верно?

– Нет, не Антигона.

– Нет, без шуток, скажите, пожалуйста, какой из всех известных вам женщин вы больше всех сочувствуете?

– Моей маме, – ответила спокойно Ида и отправилась к бабушке с кружкою шалфейного питья, приготовленного на ночь старушке.

– Роман Прокофьич! – тихо позвала Софья Карловна художника.

Истомин нагнулся.

– Какая, я говорю, у меня дочь-то!

– Это вы об Иде Ивановне?

– Да, Идочка-то; я о ней вам говорю. Ведь это, истинно надо сказать правду, счастливая и пресчастливая я мать. Вы знаете, как это странно, вот я нынче часто слышу, многие говорят, и Фриц тоже любит спорить, что снам не должно верить, что будто сны ничего не значат; а я, как хотите, ни за что с этим не могу согласиться. Мы все с Авдотьюшкой друг другу сны рассказываем. – Старуха подвинулась к Истомину и заговорила: – Представьте вы себе. Роман Прокофьич, что когда я была Иденькой беременна… Маничка, выйди, моя крошечка; поди там себе пелериночку поправь.

Маня, слегка покраснев, встала и вышла за сестрою.

– Да; так вы представьте себе, Роман Прокофьич, девять месяцев кряду, каждую ночь, каждую ночь мне все снилось, что меня какой-то маленький ребенок грудью кормит. И что же бы вы думали? родила я Идочку, как раз вот, решительно как две капли воды то самое дитя, что меня кормило… Боже мой! Боже мой! вы не знаете, как я сокрушаюсь о моем счастье! Я такая счастливая, такая счастливая мать, такие у меня добрые дети, что я боюсь, боюсь… не могу я быть спокойна. Ах, не могу быть спокойна!

Истомин, мне показалось, смутился при выражении этой внезапной и неудержимой грусти Софьи Карловны. Он хотел ее уговаривать, но это ему не удавалось.

– Представьте себе, если посудить здраво, – продолжала старуха, – ведь сколько есть на свете несчастных родителей – ведь это ужас! Ведь это, Роман Прокофьич, самое большое несчастие. У кого нет детей, говорят, горе, а у кого дурные дети – вдвое. Ну, а я – чем я этого достойна… – старуха пригнулась к полу и, как будто поднимая что-то, с страхом и благоговением шептала: – Чем я достойна, что у меня дети… ангелы?.. Мои ангелы! мои ангелы! – заговорила она громко при появлении в эту минуту в дверях обеих дочерей своих.

– Иденька! Иденька! дитя мое! друг мой! – звала она и, раскрыв дрожащие руки, без всякой причины истерически заплакала. – Идочка! Ангел, министр мой, что мне все что-то кажется страшное; что мне все кажется, что у меня берут вас, что мы расстаемся!

Она обхватила руками шею дочери и, не переставая дрожать и плакать, жарко целовала ее в глаза, в лоб и в голову.

– Успокойтесь, мама, я всегда буду с вами.

– Со мною, да, со мною! – лепетала Софья Карловна. – Да, да, ты со мною. А где же это моя немушка, – искала она глазами по комнате и, отпустив Иду, взяла младшую дочь к себе на колени. – Немуша моя! рыбка немая! что ты все молчишь, а? Когда ж ты у нас заговоришь-то? Роман Прокофьич! Когда она у нас заговорит? – обратилась опять старуха к Истомину, заправляя за уши выбежавшую косичку волос Мани. – Иденька, вели, мой друг, убирать чай!

Ида кликнула кухарку и стала сама помогать ей, а Софья Карловна еще раз поцеловала Маню и, сказав ей: «Поди гуляй, моя крошка», сама поплелась за свои ширмы.

– Идочка! бабушка давно легла? – спрашивала она оттуда.

– Давно, мамаша, – ответила Ида, уставляя в шкафы перемытую посуду, и, положив на карниз шкафа ключ, сказала мне: – Пойдемте, пожалуйста, немножко пройдемтесь, голова страшно болит.

Когда мы проходили залу, Истомин стоял по-прежнему с Маней у гравюр.

– Куда ты? – спросила Маня сестру.

– Хочу пройтись немножко; у меня страшно голова болит.

– Это вам честь делает, – вмешался Истомин.

– Да, значит голова есть; я это знаю, – отвечала Ида и стала завязывать перед зеркалом ленты своей шляпы. Ей, кажется, хотелось, чтобы и Маня пошла с нею, но Маня не трогалась. Истомин вертелся: ему не хотелось уходить и неловко было оставаться.

– Ида Ивановна, – спросил он, переворачивая свои гравюры, – да покажите же, пожалуйста, какая из этих женщин вам больше всех нравится! Которая ближе к вашему идеалу?

– Ни одна, – довольно сухо на этот раз ответила Ида.

– Без шуток? У вас нет и идеала?

– Я вам этого не сказала, а я сказала только, что здесь нет ее, – произнесла девушка, спокойно вздергивая на пажи свою верхнюю юбку.

– А кто же, однако, ваш идеал?

– Мать Самуила.

– Вон кто!.. Родители мои, что за елейность! за что бы это она в такой фавор попала?

– За то, что она воспитала такого сына, который был и людям мил и богу любезен.

Истомин промолчал.

– А ваш идеал, сколько я помню, Анна Денман?

– Анна Денман, – отвечал с поклоном художник.

– То-то, я это помню.

– И должен сознаться, что мой идеал гораздо лучше вашего.

– Всякому свое хорошо.

– Нет-с, не все хорошо! Если бы вы, положим, встретили свой идеал, что ж бы, какие бы он вам принес радости? Вы могли бы ему поклониться до земли?

– Да.

– А я свой мог бы целовать.