Еврей в России

Кто продолжал и довершил начатое целовальниками дело народного распойства и разорения, это тоже известно. Довершали разорительное дело кабака торговый «кулак» (см. поэму Никитина) и сельский «мироед» (см. Погосского); но оба они тоже прирожденные русские деятели, а не иноплеменники. Даже более того: и кулак, и мироед везде азартнее всех других идут против евреев. Еврей им неудобен, потому что он не так прост, чтобы даться в руки мироеду, и не так ленив, чтобы дать развиться при себе кулачничеству. Как человек подвижный и смышленый, еврей знает, как найти справу на мироеда, а как труженик, предпочитающий частый оборот высоте процента, – он мешает кулаку взять все в одни его руки. Самый страшный из кулаков – «ссыпной кулак» в старинном, насиженном гнезде кулачества – в Орле недавно сознался, как ему вреден и противен еврей, и орловский кулак выжил еврея. Теперь он остался опять один на свободе от жидовской конкуренции и опять стал покупать хлеб у крестьян за что захочет, по стачке.

Это не измышление и не частный случай, а настоящее дело. В издаваемом правительством «Сельском Вестнике» (июнь 83 г.), конечно, недаром сделано разъяснение народу насчет «барышников, которые торопились выжать сок» из попавших в их рукидворянских имений, и насчет мелких кулаков, во множестве выраставших повсюду из местных же сельчан.

Мы верим правительственному органу и еще более недоумеваем: может ли быть страшен великорусскому крестьянству пришлец-еврей при таком сильном, цепком и бесцеремонном домашнем эксплоататоре, каковы кулак и мироед? Еврей может быть страшен только этим кулакам и мироедам и то в таком только разе, если этот пришлец в состоянии обмануть этих местных людей, бессовестных, крепких тонкой сметкой и способных не остановиться ни перед чем на свете. Но в этом можно сомневаться. Вспомним одно, что в целом мире ни у какого народа нет такой эпопеи обмана, как «Мертвые души», и не забудем характерного замечания того англичанина, который, по прочтении поэмы Гоголя, сказал, что «этот народ непобедим», ибо «такой плут, как Чичиков, ни в каком другом народе не мог родиться».

Кто может лучше устоять в деле народного распойства – еврей или христианин, одинаково в том заинтересованные, – для этого есть пригодное сравнение.

Каждому винному откупщику нужно было, чтобы народ в его откупной черте пил как можно больше вина. В этом была откупщикова польза. Отрезвление народа в каждой данной местности равнялось разорению откупа, который содержал очень большое число своих служителей и кроме того множество казенных чиновников. Но вот незадолго перед уничтожением откупов, в царствование Александра II, – с почина католических ксендзов начались было «общества трезвости». Они очень быстро и свободно распространились по Литве и на Жмуди, где откупщиками были евреи, и эти откупщики в здешних местах скоро и основательно разорились, но вопиять против христианской проповеди не посмели, да не придумали и никаких других средств, чтобы повредить распространению трезвости.

Совсем не то видим, когда дело дошло до Калуги, где кто-то из местных духовных тоже было пожелал подражать ксендзам в призыве христиан к трезвости. Откупщики русского происхождения и православного исповедания тотчас же нашли средство остановить эту попытку отрезвить народ словом христианского убеждения и положили трезвости прочный конец. Уста проповедников трезвости были запечатаны, но только не от иудеев.

История эта нашла для себя изображение в хронике Лескова «Соборяне». Откупщики-жиды оказались и ненаходчивыми и бессильными в сравнении с откупщиками из православного купечества и частию из знатного российского дворянства.

После такого примера мы не видим, за что бы можно было дать еврею какой-нибудь преферанс в уменьи вести распойное дело в народе. И в почине, и в мастерстве устранять неблагоприятные для распойства случайности все преимущества оказываются на стороне православных русских.

IX

Остается все-таки тот факт, что евреи шинкуют. Это верно. Но пусть никто не подумает, что это весьма распространенное в еврействе занятие есть тоже и излюбленное занятие.

Совсем нет!

Еврей и пьянство между собою не ладят. Известно всем, что между евреями нет пьяниц, как между штундистами, молоканами и некоторыми другими из русских сектантов евангелического духа. Пьяный еврей несравненно реже даже, чем пьяный магометанин. Человеку трезвому противен самый вид пьяного, а докучная, бестолковая и часто безнравственная беседа пьяницы – омерзительна. Сносить целые дни на своих глазах такое безобразие за грошовую пользу может заставить только самая тяжелая нужда. Притом хмельной человек дерзок и буен, и от слов он легко переходит к драке, для которой поводом может служить самое ничтожное обстоятельство. Среди нескольких таких, вкупе собравшихся, пьяниц еврей нередко остается один… Положение его постоянно рискованно, а еврей жизнелюбив, – очень нежный отец, – он очень любит и жалеет своих бахеров. Почему же он все-таки сидит в кабаке? На это стоит ответить.

Еврей сидит в шинке по трем причинам: 1) потому, что при непомерной скученности евреев в черте их оседлости слишком сильна всякая торговая конкуренция на малые средства, и еврей хватается за все, за что только возможно. 2) Еврей шинкует потому, что он также любит производство, на которое более спроса. В местности, где живет еврей в России, всего более спроса на водку, и еврей является продавцом этого ходкого продукта. На книгу здесь спрос всего менее, и евреи книгами не торгуют, но в Варшаве, в Вильне и в Петербурге они торгуют и книгами. Их живой коммерческий смысл сейчас же везде прилаживается к спросу.

Двадцать лет тому назад евреи не издавали в России газет, но появился спрос на газеты, и сейчас же в Одессе нашелся еврей Рабинович, который явился с предложением своих услуг; теперь их есть уже несколько. Усмотрев в Киеве, сколь прибыльно дело от торговли изображениями святых, евреи занялись даже этим, по-видимому, совсем не подходящим для них издательством. Они, как известно, заказывают в Берлине хромолитографические изображения, которые, по правде сказать, значительно лучше и дешевле таких же изображений местного производства. Евреи – люди торговые, а не филантропы, и коммерческий склад их ума всегда стремится изыскать всевозможные средства к тому, чтобы получить заработок посредством удовлетворения существующему или возникающему спросу. Где спрашивают только водку, там еврей тем и озабочен, чтобы подать водку. Ему нельзя здесь производить иные предметы, которых у него никто не потребует. Вот отчего еврей и шинкует, – не без отвращения к этому делу.

Политическая экономия, правда, учит, что «как запрос вызывает предложение, так и предложение вызывает запрос», и законы этой науки, быть может, верны, но только в применениях более широких, а частный человек с бедными средствами всегда будет стараться применяться к запросу, какой существует и дает скорый, немедленный заработок. А как запрос на водку везде по России очень оживлен, то нет ничего естественнее, что еврейская приспособительность стремится дать именно на этот живой запрос самое соответственное предложение. Это, разумеется, не рыцарственно, но и не так возмутительно низко, как то стараются представить враги еврейства, которые забывают или не хотят знать, что услуги евреев в распродаже питей в черте еврейской оседлости признаются нужными и самим правительством.

Несколько лет тому назад евреям было запрещено держать шинки, но распоряжение это было отменено по представлениям акцизного ведомства, и отмена эта была необходимою, потому что местные крестьяне не хотели заниматься беспокойным и грязным шинкарским промыслом, а от того казне угрожал очень серьезный убыток.

Следовательно, пока акциз с вина составляет важнейшую статью государственных доходов, еврей даже необходим в шинке во всей той местности, где нет других предприимчивых людей, сродных терпеть этот грязный род торговли. А в таком случае и порицать евреев за то, что они занимаются непочтенным, но в силу условий существующего положения необходимым промыслом, – совершенно напрасно, да и не предусмотрительно.

Если бы евреи имели то кагальное всевластие над своими единоверцами, о котором довольно много лишнего написал г. Брафман, то они давно бы воспретили шинкарский промысел всем своим единоверцам, ибо всем порядочным людям из евреев крайне неприятно, что их соплеменников беспрестанно этим попрекают. Для евреев это было бы полезно, но тогда в Малороссии сейчас же остановилась бы торговля вином, и, чтобы сохранить доходы казны, пришлось бы, может быть, делать вызов целовальников из России, из московских людей, «за которых и в тамошнем соборе никто не ручается» (Полное собрание законов, 1603), и «приводить их к вере по святой евангельской, непорочной заповеди» (103). Так это было в старину, когда таковых людей «выкликали через бирючей»… И было бы возобновить эту старину наново, – значит не унять нынешнее пьянство на Руси, а создать некую последнюю вещь горше первой. Лучшие люди в еврействе, однако, не могут сделать этого, весьма им желательного, запрета только потому, что в их распоряжении нет такого кагального авторитета и такого террора, о каком с преувеличениями говорит Брафман. Пусть это и было в те времена и в тех случаях, на кои указывает г. Брафман, но все это более не существует, и то, что мы говорим, – не голословная фраза. Еврейство, живучи между христианами, тоже испытывает на себе влияние идей века и тоже чувствует сильное ослабление старых учреждений, основанных на авторитете религии. Кагал, как религиозная община, есть своего рода миф, власть его не более сильна, как власть простого общественного мнения, которое нынче уже нигде не обнаруживает такой силы, чтобы сдерживать человека на идеаль-. ной высоте помыслов, когда ему угрожает реальная опасность – погибать от голода.

Да и стоит ли хлопотать, чтобы не шинкарил еврей, а сидел вместо него орловский или калужский обирало-цело-вальник? Какая польза была бы от такой замены? Как еврей-шинкарь не может быть филантропом, точно так же никогда таковым не будет и православный кабатчик, – точно такой же, если не хуже, ростовщик и обирало. Вспомним, что сами воеводы и их дети, продавая чарки крестьянам, «с иных все платье снимали в заклад» (Соловьев, т. IX, 401).

Если стоит о чем в этом деле подумать, то это совсем о другом… Пока брак, крестины, похороны и всякое храмовое торжество – им же несть числа – у православных, будто как у язычников, только и «красны „пьянством“ и мужик, прося в долг вина, жалобно стонет, что „ему без того нельзя помолиться“», – то при жиде ли или православном кабатчике он все равно понесет в заклад шинкарю какую-нибудь нужную в хозяйстве вещь из тех, что на официальном языке удобно называется «крестьянскими излишками». Еврей и русский кабатчик одинаково примут заклад и возьмут проценты, – еврей несколько меньшие, а православный гораздо побольше.

Только и разницы.

Не лучше ли смотреть в другую сторону, ще можно видеть кое-что наводящее на более плодотворные мысли.

Вот факт: где появляется штунда, или, как ее называют, «непитущая вера», там православный кабатчик сначала делает доносы, а потом бежит оттуда, ибо видит, что ему «тут уже делать нечего». Он нащупывает себе место среди людей более православных, а еврей-шинкарь, которому некуда отбежать от еретиков, бросает шинкарство и приспособляется заняться тем, что указывает ему запрос образующегося нового культа. Среди штундистов еврей часто начинает с того, что подвозит контрабандным путем для новых христиан русские Библии лондонской или венской печати (без апокрифов); или он открывает чайную, или, наконец, строит стодол с поместительною залою для собраний нововеров, любящих читать вместе слово Божие. Вообще еврей сейчас применяется и делает что-нибудь такое, что подходит к изменившимся условиям жизни окружающей его среды.

И да не очернит ложь уста христиан, – еврей сам уже таковую перемену похваляет и сам ей радуется, ибо, повторяем, он по натуре своей как не любит крови, так не любит и пьяных, с которыми ему в шинке беспокойно и небезопасно.

Словом, при первой возможности оставить это ремесло без потери выгод, еврей сейчас же спешит этим воспользоваться и является перед соседом-христианином с таким новым предложением, какого тот спросит. А пока дела в околице стоят так, что для всех всего милее водка, – до тех пор ненарушимо будет исполняться экономический закон: «каков спрос – таково и предложение».

Х

Все нехорошее, что сделает еврей, обыкновенно приписывается его злой натуре или его плохой вере, причем, к великому греху христиан, из них и об одном и о другом редко кто имеет настоящие понятия. Доказательства налицо: большая газета, как «Новое Время», посвятивши еврейскому «врожденному мошенничеству» многие столбцы, наконец в июне месяце 1883 года узнала на всемирной выставке в Амстердаме, что все алмазы и брильянты на 33-х амстердамских промышленных фабриках гранят евреи и что они не только искуснейшие в этом деле люди, но что между ними нет также ни одного вора.

Еврей – и не крадет ни алмаза, ни брильянта, которые так легко спрятать и которые могут выпасть!

Но это в Голландии. Наш русский жид, быть может, иной природы, или инакова природа людей, окружающих жида в Голландии, где ему верят, и в России, где ему беспрестанно мечут в глаза, что он плут и бездельник…

Последнее, кажется, едва ли не вернее. Стоит ославить человека канальею, относиться к нему, как к каналье, и в нем в самом деле явится нечто канальское.

Так у нас и сделали. И факт, что жид живет честным человеком на берегах Амстеля, не в силах изменить мнение тех, кому хочется настаивать, что на берегах Днепра жид может быть только эксплоататором и плутом.

Во время царствования в России императора Николая Павловича в Англии возник спор за евреев, и благородные друзья человечества, не отрицая очевидных фактов нравственного повреждения в нищенствующей и полунищей массе еврейства, признали своим христианским и человеческим долгом помочь этим людям исправиться немедленно же. Было сказано: «начнем это не с завтрашнего дня, а с сегодняшнего». Так, кажется, должен бы сказать и всякий, кто хочет видеть еврея лучшим человеком, чем каков он есть при нынешнем загоне. Что именно предполагалось «начать» в Англии для того, чтобы уничтожить специфические еврейские пороки? Уничтожить все удерживающее евреев в изолированном положении и признать их равными по правам жизни с другими, т. е. уничтожить все особые о них положения, поддерживающие изолированность.

Слово «еврейская изолированность» сделалось тогда таким же модным, как в последние десять лет «еврейская эксплоатация», и пришло в Россию.

Между государственными людьми Англии были умы, в которых робкая осторожность превозмогла инициативу. Эта осторожность внушала страх, что сравненные со всеми другими евреи вредно повлияют на общие нравы, но люди более широкого и дальнозоркого ума указывали на пример Голландии, где жидовское рассеяние и смешение сильнее, чем во всякой другой стране, и между тем жид здесь не только не возобладал над христианским населением, но евреи представляют класс страдальческий («Так это и поныне», – как свидетельствуют отчет «Нового Времени» об амстердамской выставке 14 июня 1883 года). К чести века и к удовольствию добрых просвещенных христиан в Англии, идея человеколюбия и справедливости восторжествовала над традиционными страхами, и худого не вышло. «Еврейская изолированность» исчезла, и жида в Англии теперь даже трудно стало распознать от англичанина, как и от голландца. Произошла гражданская ассимиляция.

В тогдашнее время газеты в России передавали европейские события глухо и невнятно. Достоинства или недостатки капитальных общественных реформ даже на чужбине не встречали в России новых оценок, которые позволяли бы судить о настроении умов в здешнем обществе; но, однако, есть приметы, что тогдашнее русское общество было на стороне уничтожения «изолированности» и, что всего важнее, на этой же стороне был сам император Николай Павлович. Что касается общества, то благосклонность его к евреям мы видим в том, что в городках, смежных с чертою еврейской оседлости, местные обыватели постоянно привечали и укрывали евреев-ремесленников, ибо находили их очень для себя полезными. Местные власти тоже везде им мирволили, ибо и для них, как и для прочих обывателей, евреи представляли значительные удобства.

Когда в сороковых годах по указу императора Николая были отобраны крестьяне у однодворцев, поместные дворяне увидели, что и их крепостному праву пришел последний час и что их рабовладельчество теперь тоже есть только уж вопрос времени. Увидав это, они перестали заводить у себя на дворе своих портных, своих сапожников, шорников и т. п. Крепостные ремесленники стали в подборе, и в мастеровых скоро ощутился большой недостаток. Единственным ученым мастеровым в селах стал только грубый кузнец, который едва умел сварить сломанный лемех у мужичьей сохи или наклепать порхницу на мельничный жернов! Но и то как это делалось! Наверно не многим лучше, якоже бысть во дни Ноевы… Даже чтобы подковать порядочную лошадь, не испортить ей копыт и раковины, приходилось искать мастера за целые десятки верст.

Во всем остальном, начиная от потерянного ключа и остановившихся часов до необходимости починить обувь и носильное платье, за всем надо было относиться в губернский город, отстоящий иногда на сотни верст от деревни, где жил помещик. Все это стало делать жизнь дворян, особенно не великопоместных, крайне неудобною, и слухменые евреи не упустили об этом прослышать, а как прослышали, так сейчас же и сообразили, что в этом есть для них благоприятного. Они немедленно появились в великорусских помещичьих деревнях с предложением своих услуг. Шло это таким образом: еврей-галантерейщик, торговавший «в развоз» с двух или трех повозок, узнав, что в России сельским господам нужны мастера, повел с собою в качестве приказчиков евреев портных, часовщиков и слесарей. Один торговал, – другие «работали починки». Круглый год они совершали правильное течение «по знакомым господам» в губерниях Воронежской, Курской, Орловской, Тульской и Калужской, а «знакомые господа» их не только укрывали, но они им были рады и часто их нетерпеливо к себе ждали. Всякая поломка и починка откладывалась в небогатом помещичьем доме до прихода знакомого Берки или Шмульки, который аккуратно являлся в свое время, раскидывал где-нибудь в указанном ему уголке или чулане свою портативную мастерскую и начинал мастерить. Брался он решительно за все, что хоть как-нибудь подходило под его занятия. Он чинил и тяжелый замок у амбара, с невероятною силою неуклюжего ключника, поправлял и легкий дамский веер, он выводил каким-то своим, особенно секретным, мылом пятна из жилетов и сюртуков жирно обедавшего барина и артистически штопал тонкую ткань протершейся наследственной французской или турецкой шали. Словом, приход евреев к великорусскому помещику средней руки был весьма желанным домашним событием, после которого все порасстроившееся в домашнем хозяйстве и туалете приводилось руками мастерового-еврея в порядок. Еврея отсюда не только не гнали, а удерживали, и он едва успевал окончить работу в одном месте, как его уже нетерпеливо тащили в другое и потом в третье, где он тоже был нужен. Притом все хвалились, что цены задельной платы у евреев были гораздо ниже цен русских мастеров, живших далеко в губернских городах.

Это, разумеется, располагало великорусских помещиков к перехожим евреям, а те с своей стороны ценили русский привет и хлебосольство. Путешествовавшим евреям давали угол, хлеба, молока, овощей, гарнец овса для их кляч и плошку или свечку, при свете которых евреи-мастера производили свой энциклопедические занятия, чуть не во всех родах искусства. В хозяйстве помещиков такое хлебосольство стоило очень мало, но еврей хороший счетчик: он берет и расчет все. Он не простофиля, – он знает, во что бы ему обошлись все эти великодушно даром ему предложенные удобства, если бы ему пришлось за них заплатить дома, в его «бисовой тиснотй», как он называет переполненную черту своей «постоянной оседлости». И вот он всю эту стоимость скинул со счета на цене сделанной им работы. Еврей ничего не потерял на такой сбавке, а помещик был в восторге от очевидной выгоды и хвалился, что он заплатил денег гораздо менее, чем взяли бы с него в губернском городе. И оба – и еврей, и помещик – оставались чрезвычайно довольны друг другом.

– Прощай, Борис! – говорил еврею помещик, давая ему, не в счет всего прочего, четверик овса и гарнец пшена на дорожную кашу. – Не забудь меня, когда опять будешь!

А жид раскланивался, приговаривая:

– Будем, будем, – не забудем.

Таковы были эти законопреступные отношения, проторившие еврею первые тропы к тем великорусским людям, к которым и нынешние евреи стремятся.

XI

Власти, как коренные, так и выборные, начиная от дворянских предводителей до городничего и станового, нуждались в сказанных услугах евреев столько же, сколько все другие обыватели, и потому евреи в сороковых годах, несмотря на всю тогдашнюю будто бы строгость, свободно обтекали ближайшие великороссийские губернии и везде по деревням у дворян торговали и работали.

Богу одному ведомо, с какими они ездили паспортами, но в городе Кромах, Орловской губернии, раз один любознательный солдат из грамотных отобрал у евреев при городской заставе документ с печатью, который оказался объявлением Оподельдока о его майском бальзаме или летучей мази. В другом случае там же было получено красивое печатное объявление о папиросах Спиглазова. Уголовщины из этого не вывели. Оба документа только возбудили смех да заставили евреев произвесть бесплатно в городническом доме некоторые необходимые починки. Затем те же самые объявления были– им возвращены для дальнейшего свободного следования.

Фальши тут не находили, а видели, так сказать, только «игру фантазии».

Великорусское дворянство и средний класс мелких городов открыто покровительствовали евреям и завидовали жителям тех мест, где «всегда есть под рукою услужливый еврей». Еврей в Кромах никому не мешал, не исключая самого уездного отца-протопопа, которому он выверял солнечные часы на его широком, как площадь, дворе и доставлял превосходную «нежного блеска лоснящуюся ваксу» для его опойковых со скрипом сапог. Иногда отец-протопоп указывал на еврея и в «беседах» – «как-де он крепок в своем заблуждении, а мы, обладая спасительною истиною, – слабы и малодушны».

Еврей так всеми своими боками и пришлифовался. Живой и общительный характер великорусских людей, не питавших тогда в здешних местах тупой казацкой презрительности к жидовину, породил между ними отношения только приятные.

Рассказанное здесь движение еврейства никогда не указывается ни врагами, ни друзьями еврейского вопроса, а оно составляет достопримечательный и несомненный факт сороковых годов. Об нем словно не знают газеты, ни еврейские, редактируемые людьми, бытовая опытность которых началась со вчерашнего дня, ни русские, во главе которых нередко стоят люди очень незначительного беспристрастия. А эти факты важные, как доказательство, что еврей пришел в Россию в новейшее время не перед погромами, а гораздо раньше, и что он вначале искал возможности жить здесь без шинкарства, и никому не был в тягость.

Если бы тогда, в тех сороковых и пятидесятых годах, великорусское дворянство, купечество и мещанство было вопрошено: желают ли они оставить у себя на оседлости тех прихожих евреев, которых они передерживали у себя, нарушая законные постановления, то невозможно сомневаться, что самый искренний ответ был бы в пользу евреев. От всех этих великороссов получился бы такой же ответ, каковой дали в «Московских Ведомостях» московские купцы.