Железная воля

– О, ничего, ничего: у меня есть известные ожидания, которые зависят от получения известных средств.

– И эта прибавка, о которой я вам принес известие, конечно, сокращает срок ожидания?

– Вы отгадали: оно сокращает его ровно на год одиннадцать месяцев. Я должен сейчас написать об этом в Германию. Скажите, когда у нас едут в город на почту?

– Едут сегодня.

– Сегодня? очень жаль: я не успею описать все как следует.

– Ну что за вздор! – говорю, – много ли нужно времени, чтобы известить о деле своего компаниона или контрагента?

– Контрагента, – повторил он за мною и, улыбнувшись, добавил: – О, если бы вы знали, какой этот контрагент!

– А что? конечно, это какой-нибудь сухой формалист?

– А вот и нет: это очень красивая и молодая девушка.

– Девушка? Ого, Гуго Карлыч, какие вы за собою грешки скрываете!

– Грешки? – переспросил он и, помотав головою, добавил: – никаких грешков у меня не было, нет и не может быть таких грешков. Это очень, очень важное, обстоятельное и солидное дело, которое зависит от того, когда у меня будет три тысячи талеров. Тогда вы увидите меня…

– На верху блаженства?

– Ну, нет еще, – не совсем наверху, но близко. На верху блаженства я могу быть только тогда, когда у меня будет десять тысяч талеров.

– Не значит ли все это попросту, что вы собираетесь жениться и что у вас в вашем Доберане или где-нибудь около него есть хорошенькая, милая девица, которая имеет частицу вашей железной воли?

– Именно, именно, вы совершенно правы.

– Ну, и вы, как настоящие люди крепкой воли, дали друг другу слово: отложить ваше бракосочетание до тех пор, пока у вас будет три тысячи талеров?

– Именно, именно: вы прекрасно угадываете.

– Да и не трудно, – говорю, – угадывать-то!

– Однако как это, на ваш русский характер, разве возможно?

– Ну что, мол, еще там про наш русский характер: где уже нам с вами за одним столом чай пить, когда мы по-вашему морщиться не умеем.

– Да ведь и это, – говорит, – еще не все, что вы отгадали.

– А что же еще-то?

– О, это важная практика, очень важная практика, очень важная практика, для которой я себя так строго и держу.

«Держи, – думаю, – брат, держи!..» – и ушел, оставив его писать письмо к своей далекой невесте.

Через час он явился с письмом, которое просил отправить, – и, оставшись у меня пить чай, был необыкновенно словоохотлив и уносился мечтами далее горизонта. И все помечтает, помечтает – и улыбнется, точно завидит миллиард в тумане. Так счастлив был разбойник, что даже глядеть на него неприятно и хотелось ему хоть какую-нибудь щетинку всучить, чтобы ему немножко больно стало. Я от этого искушения и не воздержался – и когда Гуго ни с того ни с сего обнял меня за плечи и спросил, могу ли я себе представить, что может произойти от очень твердой женщины и очень твердого мужчины? – я ему отвечал:

– Могу.

– А как вы именно думаете?

– Думаю, что может ничего не произойти.

Пекторалис сделал удивленные глаза и спросил:

– Почему вы это знаете?

Мне стало его жаль – и я отвечал, что я просто пошутил.

– О, вы шутили, а это совсем не шутка, – это действительно так может быть, но это очень, очень важное дело, на которое и нужна вся железная воля.

«Лихо тебя побирай, – думаю, – не хочу и отгадывать, что ты себе загадываешь!..» – да все равно и не отгадал бы.

VI

А между тем железная воля Пекторалиса, приносившая свою серьезную пользу там, где нужна была с его стороны настойчивость, и обещавшая ему самому иметь такое серьезное значение в его жизни, у нас по нашей русской простоте все как-то смахивала на шутку и потешение. И что всего удивительней, надо было сознаться, что это никак не могло быть иначе; так уже это складывалось.

Бесконечно упрямый и настойчивый, Пекторалис был упрям во всем, настойчив и неуступчив в мелочах, как и в серьезном деле. Он занимался своею волею, как другие занимаются гимнастикой для развития силы, и занимался ею систематически и неотступно, точно это было его призвание. Значительные победы над собою делали его безрассудно самонадеянным и порою ставили его то в весьма печальные, то в невозможно комические положения. Так, например, поддерживаемый своею железною волею, он учился русскому языку необыкновенно быстро и грамматично; но, прежде чем мог его себе вполне усвоить, он уже страдал за него от той же самой железной воля – и страдал сильно и осязательно до повреждений в самом своем организме, которые сказались потом довольно тяжелыми последствиями.

Пекторалис дал себе слово выучиться русскому языку в полгода, правильно, грамматикально, – и заговорить сразу в один заранее им предназначенный день. Он знал, что немцы говорят смешно по-русски, – и не хотел быть смешным. Учился он один, без помощи руководителя, и притом втайне, так что мы никто этого и не подозревали. До назначенного для этого дня Пекторалис не произносил ни одного слова по-русски. Он даже как будто позабыл и те слова, которые знал: то есть «можно, не можно, таможно и подрожно», и зато вдруг входит ко мне в одно прекрасное утро – и если не совсем легко и правильно, то довольно чисто говорит:

– Ну, здравствуйте! Как вы себе поживаете?

– Ай да Гуго Карлович! – отвечал я, – ишь какую штуку отмочил!

– Штуку замочил? – повторил в раздумье Гуго и сейчас же сообразил: – ах да… это… это так. А что, вы удивились, а?

– Да как же, – отвечаю, – не удивиться: ишь как вдруг заговорил!

– О, это так должно было быть.

– Почему же «так должно»? дар языков, что ли, на вас вдруг сошел?

Он опять немножко подумал – опять проговорил про себя:

– «Дар мужиков», – и задумался.

– Дар языков, – повторил я.

Пекторалис сейчас же понял и отлично ответил по-русски:

– О нет, не дар, но…

– Ваша железная воля!

Пекторалис с достоинством указал пальцем на грудь и отвечал: