– А ей что такое?
– Как что такое? Она вас рекомендовала, за вас старалась, просила, а вы пошли, обругали знакомого ей человека в его же доме и при его же слуге. Ведь это же так не водится.
– Отчего – не водится?
– Ну вот еще: «отчего?» – не водится, а вдобавок ко всему, может быть, вы поступили не только грубо, но и совершенно несправедливо.
Шерамур сделал вид резкого недоумения и вскричал:
– Как это… я несправедливо сделал!
– Да; вы несправедливо сделали; этот чиновник в самом деле мог быть занят, мог и позабыть.
– Ну, перестаньте.
– Отчего?
– Какие у них занятия!
– У дипломатов-то?
– Да!
– А сношения?
– Все глупости.
– Покорно вас благодарю.
– Разумеется; у них жрать всегда готовое. Я, батюшка, проходил, сам видел: внизу там повар в колпаке, и кастрюли кипели. Чего еще: жри пока не надо.
Я дольше не выдержал, рассмеялся и приказал подать еще вина.
Шерамур осветился; он почувствовал, что его пытка кончилась: он опять изловил мою руку, помял ее, поводил, вздохнул и сказал:
– Бросим… не надо ничего.
– Это дело о вашей судьбе бросить?
– Да; какая судьба… Ну ее!..
– А мне, – говорю, – ужасно даже это ваше равнодушие к себе.
– Ну вот – есть о чем.
«Русский человек, – думаю себе, – одна у него жизнь, и та – безделица». А он вдруг оказывает мне снисхождение.
– Вы, – говорит, – можете, если хотите, лучше в Петербурге.
– Что это такое?
– Да прямо Горчакову поговорите.
– А вы думаете, что я такая персона, что вижу Горчакова запросто и могу с ним о вас разговаривать и сказать, что в Париже проживает второй Петр Иванович Бобчинский.
– Зачем Бобчинский – сказать просто, так, что было.
– А вы думаете, я знаю, что такое с вами было?
– Разумеется, знаете.
– Ошибаетесь: я знаю только, что вас цыгане с девятого воза потеряли, что вас землемер в тесный пасалтырь запирал, что вы на двор просились, проскользнули, как Спиноза, и ушли оттого, что не знали, почему сие важно в-пятых.
– Вот, вот это все и есть, – больше ничего не было.
– Неужто это так – решительно все?
– Да, разумеется, так!
– И больше ничего?
– Ничего!
– Припомните?
Припоминал, припоминал и говорит:
– Я у одной дамы был, она меня к одному мужчине послала, а тот к другому. Все добрые, а помогать не могут. Тогда один мне работу дал и не заплатил – его арестовали.
– Вы писали, что ли?
– Да.
– Что же такое?
– Не знаю. Я середину писал – без конца, без начала.
– И политичнее этого у вас всю жизнь ничего не было?
– Не было.
– Ну так вот же вам последний сказ: как вы себя дурно ни держали в посольстве, ступайте опять к этой даме и расскажите ей откровенно все, что мне сказали, – и она сама съездит и попросит навести о вас справки: вы, верно, невинны и, может быть, никем не преследуетесь.
– Нет; к ней-то уж я не пойду.
– Почему?
Молчит.