Караси и щуки. Юмористические рассказы
– Да ведь кабы тебе на потребу чайные-то деньги, кабы ты их для дома уберег, а ведь ты их сейчас бы взял и пропил, – опять сказала дворничиха.
– Много ли я пью-то? Сейчас уж и пропил! Дал бы он мне двугривенный, так гривенник действительно бы пропил, а гривенник бы все-таки на семью остался. Пропил! Много ли я за зиму-то пропил?
– По осени одиннадцать рублев ты чайных денег пропил, когда жильцы съезжали и на чай давали. Мало это?
– Так то было по осени, а я про зиму говорю. То пропил я свои кровные, мне их давали. А много ли я за зиму из хозяйского добра пропил? Два медных замка у дверей в большой даче отвинтил да кольца от качелей – вот и весь мой пропой.
– А докторскую-то скамейку из маленькой дачи?
– Так то не хозяйское добро, а жилецкое. Зачем доктор в саду скамейку оставил? Ее украсть могут. Чем бы ее украли, так лучше уж…
– Клетку попугаечью, что на чердаке стояла, пропил.
– Клетку! Есть о чем разговаривать! Клетку! Зачем ей там зря стоять? Вот кабы с попугаем вместе, а то пустую клетку.
– А барин приедет и спросит, где клетка.
– А пущай его спрашивает. «Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю». Украли, да и делу конец. Нешто я клетку сюда приставлен караулить? Я дачу стерегу. Вот ежели бы кто частокол стал разбирать либо доску из забора… А то клетку… Да что такое клетка? Тьфу – вот что она, клетка. Вся цена ей грош.
– Однако ты ее за два полштофа отдал. Клетка была хорошая.
– Ну так что ж из этого? Так ли еще дворники пользуются. Вон у графини Храмцовой на даче дворник с двух балконов обивку пропил, четыре индюка да селезня хозяйского, два флага, шар стеклянный да вазу с бюстой. И то она только поругалась, да на том и покончила. А это какой же пропой за всю зиму? Это пропоем назвать нельзя.
Пауза. Ребенок, возивший башмак, споткнулся и упал. Мать подняла его и дала ему подзатыльника. Дворник сделал из газетной бумаги махорочную папиросу и закурил.
– А уж за скамейку доктор тебя скрючит. Как переедет к нам на дачу – сейчас тебя, как пить даст, скрючит, – начала дворничиха. – Да и поделом. Скамейка на чугунных ножках была, хорошая.
– Нет, за скамейку-то он меня не скрючит. Как скамейку уберечь, коли он ее в саду оставил? А за детскую колясочку, что докторша в даче оставила, пожалуй, не простит, – согласился дворник.
– А ты разве и детскую колясочку?.. – удивленно спросила дворничиха и прибавила: – Ну, Никифор, тебе несдобровать! Человеку жильцы вещи оставили на хранение до лета, а он…
– Ну так что ж из этого? За что я его вещи охранять буду? Много он мне дал, с дачи уезжавши! Рубль целковый. Эки деньги, подумаешь! Да барыня дала полтину.
– Однако ты к ним в Новый год в город ходил и докладывал, что все обстоит благополучно, так еще полтинник на чай получил.
– Важное кушанье – полтинник! Какие такие разговоры из-за полтинника!
– Однако ты ходил и сказал, что все благополучно, а теперь ни скамейки, ни колясочки нет.
– Я про дачу говорил, что все обстоит благополучно, а про небель ничего не сказывал. Да небель и цела. Только вот разве лоханка рассыпалась, так мы ее сожгли.
– Какое же дело жильцу до дачи? Дача не его, а хозяйская. Он тебе полтинник за сохранение своего добра на Новый год дал.
– Давал бы три рубля, так все цело бы было. Велики ли это деньги – полтинник! Да я уж и раньше говорил, что от немца не попользуешься! – махнул рукой дворник. – Хуже немца на этот счет и барина нет. Немец – завсегда сквалыга… А вот теперь за это поищи свою скамейку и колясочку.
– Он тебя доймет, он тебе покажет. Будешь ты знать, как жилецкие вещи пропивать!
– Ничего не доймет и не покажет. Нешто я ему давал расписку? Где расписка? Знать я не знаю ни про какие вещи. Какие такие вещи? Я их совсем и не видал, и мне даже оченно удивительно это слышать. Небель я видел; так небель и цела. И шкаф цел, и комод цел. Вот только разве лоханка, так она вся рассыпавшись была. Он бы еще вздумал про кегли и про шары меня спрашивать, что он в даче оставил!
– Ты разве и с кеглями и с шарами покончил? – спросила дворничиха.
– Что ж им зря в даче-то лежать? Еще растеряются. Нешто кто такую мелочь в даче оставляет? В даче оставляют крупные вещи.
– Ну, Никифор, угодишь ты в тюрьму! Сколько вещей-то, оказывается, ты пропил! – покачала головой дворничиха.
– Из хозяйского добра только два медных дверных замка отвинтил, кольцы от качелей снял да большую щеколду от сарая, а то все жилецкое добро, а не хозяйское, – спокойно отвечал дворник.
– Да и хозяин тебя за медные замки знаешь как!
– За медные замки он меня очень-то уж не тронет.
А вот за пол в сарае, что мы сожгли, да за купидона каменного из клумбы – доймет.
– А разве и купидона нет?
– С Михайлова дня уж нет. Только ты молчи… Чехол деревянный на клумбе стоит, а только под чехлом-то ничего нет. Ну да только бы чехол был цел, а что там под чехлом – не наше дело. Есть ли купидон, нет ли, почем мы знаем? Нет его, так украли, да и делу конец.
– Боже милостивый! – всплеснула руками дворничиха. – Так вот ты на что пил-то. А я-то думала: «Господи, да на какие такие шиши он всю зиму пьет?»
– Ты, Степанида, молчи! – погрозил ей дворник. – Ты молчи. Не твое это дело. Ты баба и больше ничего.
Снова водворилась пауза. Дворничиха высморкала нос ребенку. Показалась карета с барином и барыней. Дворник поднялся с места и вопросительно поклонился и даже махнул рукой, как бы приглашая остановиться, но карета проехала мимо.
– Погодка-то разгулялась. Теперь господа поедут дачи нанимать – это верно, – сказал дворник и прибавил со вздохом: – Эх, кабы Господь съемщика послал хорошего! Насчет найма-то уж Бог с ним… А только бы хоть посмотрел дачи да на чай дал. А то праздник – и выпить не на что.
– Чего пить-то! – упрекнула его дворничиха. – Ребенку бы вон сапожонки купить надо.
– А вот жильцы переедут, за воду буду деньги получать, так купим.
– Переедут жильцы, так я обносочков у них для него выпрошу, а теперь-то он в дырьях.
– Ну что за важность! А вот выпить действительно хочется. Постой, кажется, кого-то Бог дает. Вон барин с барыней идут.
На аллейке действительно показались барин с барыней. Дворник отвесил поклон.
– Почем ходит у вас эта дача? – спрашивал барин, указывая на лицевой домик.
– Двести двадцать пять рублев.
– Двести двадцать пять? Ну, нам эта дача дорога. Я подешевле ищу.
– Да вы пожалуйте, сударь, посмотреть. Что ж из этого, что дорога? Вы посмотрите.
– Зачем же я буду ее смотреть, ежели я ищу дачу не дороже полутораста рублей.
– В июне при крайности жида жильцом пустим, так и тот дороже полутораста даст. А только вы пожалуйте прежде посмотреть.
Барин махнул рукой и пошел дальше. Дворник почесал затылок.
– Просить или не просить у него на чай? – спросил он дворничиху.
У самоварниц
В увеселительном саду «Аркадия» есть русская изба. В избе этой румяная немка-колонистиха в цветном ситцевом чепце продает жиденькое молоко по гривеннику за небольшой стакан и имеются русские горничные, переряженные в розовые сарафаны. Горничные вплели себе в распущенные по спине косы цветные ленты и подают желающим кипящие самовары, из которых они сами могут заваривать себе чай в чайниках. Горничных этих прозвали «самоварницами». В избе всегда много посетителей, хотя самоваров мало требуют, а больше балагурят с горничными.
Вечер. На лавке сидит полухмельной купец в широком пальто и в шляпе котелком и, растопырив руки, старается поймать за косу либо за сарафан пробегающих мимо него женщин. Лицо купца красно, и на нем еле растет жиденькая бороденка. Ноги в ярко начищенных сапогах бутылками выставлены вперед. Купец как сел, так и не поднимается с места. При каждом его взмахивании руками горничные взвизгивают и произносят:
– Послушайте! Нешто учливые кавалеры так делают? Где вы таку модель выискали?
– Мы-то? А в герольштейнских землях при Апельсинском царстве, – отвечает купец. – Постой, Анна Палагевна! Уж поймаю я тебя, востроглазую! Ты глаз-то чем навела?..
– Руки коротки. Да вовсе я и не Анна, а Акулина.
– А коли Акулина Авдотьевна, то еще лучше. Держи ее, долгокосую! – хлопает купец в ладоши.
– Ну, вот ей-ей, самоваром ожгу!
– А жги. Коли уж сердце ожгла, на тело наплевать. Акулина, душечка, радость, жизнь моя… Акулина Варваровна! Во фрунт! Вот тебе двугривенный и слушай мою команду.
– Нечего вас слушать, коли вы озорничаете! Нешто это учливость – за косу!
– Как ты могишь такие слова, коли я тебе самоварный заказ хочу сделать!
– Самовар я вам подам, а хвататься здесь не велено.
– Цыц, не смей! А прежде стой и слушай. Мне нужен самовар с особенным приплодом. Ну, становись во фрунт и получай двугривенный себе на помаду.
– Ах ты господи! Ну, давайте сюда двугривенный. Какой вам такой самовар особенный? – несколько сдается горничная.
– А ты подойди поближе, а я тебе на ушко… Не могу же я с тобой за версту разговаривать.
– Да ведь вы руками охальничаете, а здесь публика. У нас на ухо никто не говорит, а все приказывают вслух. Говорите так; я вас слушаю. Какой такой самовар вам?
– Ну, держи подол и лови двугривенный, – соглашается купец и кидает ей деньги. – Теперь во фрунт и слушай команду. Коса привязная? – задает он вопрос.
– Нет, своя, прирожденная.
– А коли прирожденная, то дай подергать. Да чего ты, дура, боишься? Я тихонько.
– Где ж это видано, чтоб девицы за косу позволяли себя трогать!
– Да ведь я за деньги, а не даром. Я тебе за это двугривенный дал на помаду. И что тебе стоит дать попробовать, коли у тебя коса настоящая? Вот я сейчас был в здешнем арапском буфете, так там мне арап в лучшем виде дал себе ухо лимоном потереть. Потер я, вижу, что лимон не берет черную краску, ну, значит, арап настоящий, а не крашеный. Вот теперь у меня душа и спокойна.
– Нечего бобы-то разводить. Говорите толком, что вам надо. Меня публика ждет.
– И я публика. Ну, Варвара Прасковьевна, отвечай: чем бровь навела? Самоварной сажей, что ли? Дай бровь, а я платочком потру. Чистый платок, не бойся.
– Да ну вас совсем!
И горничная скрывается за перегородку избы.
– Матрена Акулиновна! – снова кричит купец. – Что ж ты нейдешь, коли тебя гость кличет?
Из-за перегородки выскакивает другая горничная и спрашивает купца, что ему нужно.
– Ты нешто Матрена Акулиновна? Ну да ладно. И ты хороша. Вишь, сдобья-то сколько нагуляла! Нигде не заколупнешь. Во фрунт и слушай команду! Лови двугривенный.
– Вы заказывайте, что вам нужно, а мы и подадим, – перебивает его горничная.
– Русских песен мне порцию надо. За каждую песню рубль плачу.
– Здесь нам песен петь не дозволяется, да мы их и не умеем петь.
– Как же это так? А еще деревенские! Ах вы, шкуры! Подай назад двугривенный.
– Дареного назад не берут. Вы не пяченый купец. Да говорите толком, что вам надо.
– Какой губернии, какого уезда, как зовут? – задает вопросы купец.
– Новгородской губернии, а зовут Марьей. Вам самовар, что ли?
– Самовар само собой, а прежде всего какой ты веры?
– Такой же, как и вы. Православная. Здесь будете чай пить или на балконе?
– Вдова, девица или замужняя? Да подойди сюда, чего ты боишься-то?
– Я и отсюда могу отвечать. Видите, что косу распустила, так значит, девица.
– А может быть, ты и врешь. Представь документы. Где документы?
– Послушайте, шли бы вы на балкон. А я бы вам туда самовар подала. Вас там маленько воздушком пообдуло бы – вы и угомонились бы…
– Ну те в болото и с самоваром-то! А дай ты мне бутылку молока от бешеной коровы.
– У нашей колонистихи бешеных коров нет, а все смирные.
Девушка вильнула подолом сарафана и скрылась за перегородкой.
– Акулина Савишна! Вчерашна давишна! – кричал купец. – Ольга Аграфеновна, самовар! Что ж это за музыка такая, что не слушают моей команды!
– Сейчас вам подадут самовар! – послышалось из-за перегородки.
– А может быть, мне и еще что-нибудь, кроме самовара, надо? Во фрунт! Мадам колонистиха! Вите шикензи сюда одну прислужающую! Олечка! Ольга Катериновна!
Выбегает еще горничная.
– Держи подол и лови двугривенный! Вот так… Чем щеки-то подрумянила? У! Шустрая!
– Ничем не подрумянила. Своя краска природная.
– А коли природная, то дай платочком тронуть. Платок чистый. Ну, что тебе стоит?
– Вам что к самовару-то подать? Сливок?
– Сливок, но не от колонистихи, а от арапа. Поди сходи к арапу и спроси у него графинчик сливок от бешеной коровы. Он знает, какие это сливки, и отпустит.
– Это коньяку, что ли?
– Во-во! Догадалась. Ай да умница! Ну протяни сюда руку, я тебе дам второй двугривенный. Да чего ты боишься-то? Не трону, ей-ей, не трону. Вот те ель боком! Лопни глаза у пня.
– А вы побожитесь по-настоящему, тогда я поверю.
– Да ведь у вас здесь Бога нет в избе. Был бы образ, так побожился бы и по-настоящему.
– Сейчас я вам принесу сливок от бешеной коровы, – сказала девушка и хотела бежать.
– Постой! – остановил ее купец. – Девица, вдова или замужняя?
– Девица.
– А за арапа замуж хочешь? Говори, не стыдись, тысячу рублев в приданое дам и сам благословлять буду.
– Миллион давайте, так не возьму за такое дело.
– Да ты миллиона-то и сосчитать не умеешь. Держи подол и обирай сайки с квасом. Вот тебе двугривенный.
Купец бросил в подол горничной двугривенный. Та выскочила из избы. Из-за перегородки вышла колонистиха.
– Здесь, господин, скандал делать нельзя, – сказала она.
Купец подбоченился.
– А ты из каких таких, мадам, выискалась? – спросил он.
– Я здешняя. Здесь все солидны люди бывают и с фамилий…
– Во фрунт! Держи передник! Лови двугривенный! Из какой земли, какой веры, как зовут?
– Я немка и здесь молоко продаю.
– А это, верно, все твои дочери в сарафанах-то да с косами прыгают?
– Девушки у нас русские, а я немка, так как же это может быть?
– Ничего не обозначает. У Макарья на ярмарке я видел щуку в бадье, и в той же бадье плавала ее единоутробная щучья дочь утка. Так в балагане и показывали. Отчего, мадам, у тебя дочери неласковые и купца потешить не хотят?
– Да ведь вы косы хотите дергать и юбки рвать, а это скандал.
– Брысь после этих слов… Не хочу с чухонкой разговаривать. Присылай сюда самоварницу-сарафанницу. Фекла Матреновна! Ульяна Татьяновна! Сюда! Держи передник…
В это время в избу входит другой купец, в фуражке набок.
– Парамону Сергеевичу! Какими судьбами? Или в млекопитающие записался? – возглашает он.
– Сам ты млекопитающаяся рыба! Садись, так гость будешь. Сейчас нам самовар сестрицы подадут и графинчик сливок от бешеной коровы, – отвечал полупьяный краснолицый купец.
– Да ведь ты в «Ливадию» поехал?
– И был в «Ливадии». В «Ливадии» пил, а сюда приехал выпивку лаком покрывать. Матрена Фекловна! Самовар! Живо! Держи подол, лови!..
В это время в избу вернулась горничная и поставила перед купцом графинчик с коньяком.
– Во фрунт! Держи… – начал он, но поперхнулся и закашлялся.
Самовар
Трусцой бежит извозчичья лошаденка и тянет сани чуть не по голым камням. Снегу выпало мало, да и тот разъезжен. Дорога отвратительная.
– Не дает Бог снежку, да и что ты хочешь! И угодить барину хочется, и лошадь-то жаль по такой дороге гнать, потому она хоть и скот, а тоже чувствует, – обращается извозчик к седоку. – Эй, самовар! Поберегись! Чего рот-то разинул! – кричит он на переходящего через улицу мастерового мальчика в тиковом халате, без шапки, с замазанным лицом и с самоваром в руках. – Самовар в починку несет… Верно, кухарка уронила и кран повредила. А вот теперь господа плати за починку. Беда нынче с кухарками-то для господ! Хоть иная и простая деревенская баба, а тоже всякое у ней воображение на уме… Начнет наливать в самовар воду – о солдате думает, начнет трубу наставлять – солдат на уме. Долго ли до греха? Уронит самовар, и выйдет хозяину изъян, а себе неприятность, – рассуждал извозчик и прибавил: – А хорошая это, сударь, вещь – самовар!
– Наше русское изобретение, – поддакнул седок.
– Знаем. Простой мужик-туляк придумал, – отозвался извозчик. – Немец хоть и хитер, а с дива дался, когда ему такую вещь показали. И посейчас подделать не могут. Сделать все сделают: и самоварное пузо, и кран, и трубу выведут, и поддувало – ну совсем самовар, а кипеть не может. Хоть ты сутки его углем топи – ни в жизнь вода не закипит.
– Ну, уж это-то ты врешь! Подделать сколько угодно подделают, а только не занимаются этим производством на заграничных фабриках, потому сбыт самоваров только в одну Россию. А в России самовары делают и дешево, и хорошо, – возразил седок.
– Что им, немцам, дешево и хорошо! Они из одного озорничества стали бы делать, а не могут потрафить, как следовает. В трубе у них препона большая. Мне туляк знакомый сказывал, что один немецкий генерал из-за этой самой самоварной трубы даже в уме повихнулся. Смотрел-смотрел на нее, как она действует, ничего не понял и вдруг по-коровьему замычал. Тут его, голубчика, и взяли; взяли и посадили на цепь.
Седок засмеялся.
– Смейтесь, ваше благородие! Просмеетесь… – укоризненно проговорил извозчик, обернувшись к седоку.
– Ну и что же? И посейчас все еще мычит генерал-то? – спросил тот.
– Как же он может посейчас мычать, коли это было при государе Александре Благословенном? Сам государь Александр Благословенный, когда француза из Русской земли гнал, этому самому немецкому генералу самовар показывал. Встретились они на немецкой границе, а он ему при всех дванадесяти языках и показал. «На-ка, – говорит, – немец, раскуси, что это за штука и как она действует». Из-за конфуза-то больше, что при всех дванадесяти языках такое происшествие вышло, немец и в уме повихнулся. А то что ему?.. Плевать… На что ему самовар? Самовар немцу все равно что волку трава. Немец чаю не пьет. Он пиво зудит да кофий.
– Значит, умер теперь этот немец?
– Само собой, давным-давно померши. На цепи-то нешто долго просидишь?
– И до самой своей смерти все сидел и мычал?
– Все сидел и мычал, и никаких словес у него, кроме мычанья, до самой смерти не выходило, а как начал умирать, то призвал своего немецкого попа и воскликнул: «Воистину русский человек – хитрый человек!» Сказал и дух вон выпустил.
– Ну а после него-то немцы уж не допытывались, как такой самовар делать, чтобы он кипел?
– Не… не допытывались. Нешто приятно человеку с ума свихнуться?
– А другие нации? Ведь на немецкой-то границе, когда самовар показывали, все дванадесят язык были. Как же они-то?..
– И они не допытывались. Француз – человек хоть и задорный, хоть и влаственный, но легковерный… На что ему самовар? Тальянец – то же самое. Тому была бы шарманка хорошая, а до остального ему дела нет. Вот англичанин – это человек обстоятельный и аккуратной жизни… Англичане, говорят, допытывались.
– Ну и что же: сделали самовар? – спросил седок.
– Сделать-то сделали, и трубу потрафили, и вода у них закипела, вышло все как следовает с виду, а на деле не так. Очень уж перехитрили.
– То есть как это?
– А так, что самовар-то у них вместо того, чтобы на месте стоять, взял да и пошел по полу, потому колеса они к нему привинтили, думали, что лучше будет. Хоть и закипел, хоть и пар пустил, а на самом деле вышел не самовар, а паровоз железной дороги. С тех пор, говорят, и железная дорога пошла. Прежде ведь железной дороги не было, почта господ возила, а товар да простой народ извозчики-троечники доставляли куда следовает. Прежде, барин, жизнь-то извозчичья лучше была. Много народа кормилось от извоза. С чугунок разоренье-то в народе пошло.
– Так наш русский самовар, значит, навел англичан на изобретение паровоза?
– Он самый. Не следовало бы только им самовар-то показывать. Извольте расчесть, какой теперича изъян для русского человека от этих самых чугунок происходит. Ямщики-то, которые ежели где были, все теперь спились. У меня дядя родной в ямщиках состоял, а кончил тем, что сгорел от вина. Да и зачем англичанам самовар понадобился, коли они чаю не пьют? В чайном деле только одни китайцы под нас подражают.
– А китайцы? Как те? Умеют они делать самовары? – допытывался седок. – Китайцы – самые ретивые чайники. Они чай пьют больше нас.
Извозчик обернулся к седоку и посмотрел на него.
– Зачем же вы это, барин, у меня спрашиваете? Вам лучше знать. Вы ученые и во всякой книжке читаете, – сказал он.
– Я хочу твое мнение знать. Мне интересно послушать, как ты об этом слышал.
– Китайцев наши собственные туляки-самоварники самоварному делу обучили – вот как я об этом слышал. Сам Александр Благословенный после выгона дванадесяти языков из Русского царства сейчас же послал к китайцам семь штук туляков-самоварников. Отрядил под команду Дибича Забалканского семь человек самых лучших мастеровых и послал при бумаге. «Так и так, – говорит, – господа китайцы, вы, – говорит, – народ смирный, супротив нас не бунтуетесь, чай нам завсегда присылаете, так вот вам в обмен за ваше чайное удовольствие. Вы нам чай шлете, а мы вам туляков посылаем. Пусть они вас самоварному делу научат».
– И туляки научили китайцев?
– В лучшем виде научили. Потом граф Дибич-Забалканский их назад привел. Ушли пьяные и оборванные, потому в Туле чем лучше мастер, тем он больше пьет, а вернулись назад с деньгами и трезвые. Китайцы им по мешку золотых денег сподобили, по ящику чаю дали. Это все за науку.
– Значит, Китай отрезвил туляков?
– Заневолю отрезвил, коли там водки и за рубль целковый стакана не найдешь. Вся земля чайная. Ни квасу, ни водки, ни пива, ни меду, а один только чай.
– И навсегда от водки отвыкли? – допытывался седок.
– Отвыкнет тебе туляк от водки! Дожидайся! Как же… Туляк – самый что ни на есть пьющий человек! Пьяным-то умом он только и хитер, а трезвый ничего не стоит. Трезвый он ни на какую выдумку не горазд. А пьяный он тебе и замок с хитрым запором смастерит, и ружье особенное… Как приехали назад из Китая, так, само собой, самым пронзительным манером у себя в Туле запили. Чего им? Деньги есть, на груди почет висит.
– Какой почет?
– А им за китайский самоварный поход граф Дибич-Забалканский медали на грудь повесил, да китайская мурза за обучение своих ребят самоварному делу по браллиантовой серьге каждому из них в ухо прожертвовала. Вот они ходили по кабакам да и величались. Чай женам отдали, а сами по кабакам странствовали. Большой почет от всей Тулы этим самым самоварщикам был. Купцы по целым четвертям одной сладкой водки им спаивали. В гости к себе звали, пирогами угощали, уру им кричали. Мне про все это дело сын того самого туляка-самоварника сказывал, который в Китай ходил. Уж и сын-то теперь старик, как лунь белый, – закончил извозчик и спросил седока: – Вам по Лиговке-то по какой стороне остановиться – по той или по этой?
– Переезжай через мост.
Извозчик стегнул лошадь.
Конец пьяного дня
День праздничный. Пробило одиннадцать часов. Целовальник, ражий мужик, в розовой ситцевой рубахе и плисовом жилете, поверх которого красовалась серебряная часовая цепочка, надетая через шею, вытолкал двух последних пьяных посетителей за дверь и запер кабак. Один из выпихнутых затянул песню и, шатаясь, побрел куда-то по переулку, где помещался кабак; другой остановился около запертых дверей кабака и кричал:
– Караул! Караул!
Это был мужичонка в рваном полушубке.
– Обокрали тебя, что ли, любезный? – спрашивали проходившие мимо.
– Караул! – кричал пьяный вместо ответа.
– Или недопил, или перепил – вот и буянствует, – отвечала за пьяного какая-то баба в синем суконном кафтане с неимоверно длинными рукавами, плюнула и пошла своей дорогой, бормоча: – Беда, которые ежели вином занимаются до бесчувствия!
– Караул! – продолжал надсажаться пьяный.
Подбежал городовой.
– Ты чего орешь! – крикнул он на мужичонку. – Кто тебя трогает?
Мужичонка подбоченился и еще раз перед самым носом городового крикнул:
– Караул!
– Украли у тебя что-нибудь, чертова кукла? Ну, говори… – допытывался городовой.
– Целовальник обидел… Полсороковки мы недопили, а он в шею… Нешто это по моде? Караул!
– Молчи и иди домой, а то сейчас в участок отправлю!
– О?! – протянул мужик. – А ты какой губернии, какого уезда, какой вотчины?
– Ну?! Трогайся! Дам свисток, вызову дворника, так уж тогда поздно будет.
– А какую такую он имеет праву не давать допить человеку? Вот эстолько еще на донышке осталось, а он выгнал. Спроси товарища. Где товарищ? Караул!
– Молчи, говорят тебе! Проходящие и то думают, что тебя ограбили. Ну, чего орешь!
– Товарищ пропал. Где товарищ? Караул!