На побывке. Роман из быта питерщиков в деревне

V

– Да сядь ты, Флега! Выпей хоть чайку-то, дурашка! – крикнула на Флегонта мать. – А то все рассказывает, рассказывает и о себе забыл совсем. Люди всю закуску съели, а он хоть бы окрупенился.

– Закуска для меня, маменька, привычное дело. В Питере я эти бутерброды каждый день ем, – отвечал сын. – А вот все, что для дома, – все это я очень обожаю. Я, маменька, алебастровых купидонов на окна ладил сюда везти, но побоялся, что разобью.

Флегонт наконец сел и принялся за остывший чай, но самовар уже весь выпили, и пришлось его ставить вновь.

Татьяна, показывавшая бабам подаренный ей братом ситец на платье, опять загромыхала перед печкой самоваром.

Вошел старик-чистяк в черных валенках и в пальто на лисьих бедерках, перекрестился на икону и, погладив седую бороду, сказал:

– Сынок приехал. Вот это очень чудесно. Не привез ли каких вестей о моих баловниках?

Навстречу ему выскочили из-за стола все трое Подпругиных, отец, сын и дядя, и заговорили, кланяясь:

– Парамон Вавилыч, пожалуйте. Вот честь-то! Парамон Вавилыч пришел!

– Добро пожаловать, Парамон Вавилыч. Какими судьбами!

– Парамону Вавилычу доброго здоровья!

Парамон Вавилыч с достоинством подал всем трем мужчинам руку и кивнул бабам.

– Чайку, Парамон Вавилыч, смеем вам предложить? Сейчас свежий самовар ставим, – сказал ему Никифор Иванов.

– От своего чаю сейчас, да к чужому, – проговорил старик. – Но это наплевать. Чай не порох – не разорвет. Черепочек в себя опрокинуть можно. Чайку так чайку…

– Пожалуйте, пожалуйте вот сюда под образа… – приглашал Наркис Иванов. – Да позвольте пальтецо-то с вас снять.

Парамон Вавилович стал снимать пальто. Флегонт подскочил к старику, принял от него пальто и повесил у дверей на железную вешалку.

Парамон Вавилович стал залезать под образа. Это был хорошо упитанный коренастый старик по фамилии Раз-мазов, когда-то старший артельщик при большой немецкой купеческой конторе, накопивший деньгу и ныне живущий в деревне на покое в доме, устроенном на городской манер. В деревне его звали тысячником. Он пользовался у всех большим почетом, состоял церковным старостой в соседнем селе. Жил он со своей старухой и дочерью-вдовой, не первой уж молодости, имеющей девочку-подростка. Двое сыновей его проживали в Петербурге и имели лавку: один – так называемую фруктовую и колониальную, а другой – суровскую и лишь изредка, не каждый год, приезжали к старику погостить. В деревне старик держал себя гордо, почти ни к кому из односельчан не ходил, а потому приход его к Подпругиным и удивил всех.

– Ну, что мои лодыри? Видел ли моих баловников в Питере? – спрашивал Флегонта Парамон Вавилович, пролезая в передний угол.

– Да ведь ваши сыновья, Парамон Вавилыч, купцы-с и нам, шестеркам из ресторана, не компания-с, – скромно отвечал Флегонт. – Мы слуги-с… Нешто они будут с нами якшаться! Конечно, в лицо я их обоих знаю чудесно, но… Был как-то старший ваш у нас в ресторане, но служил ему не я. Я им поклонился, но они довольно гордо… Конечно, они меня, может быть, и не помнят. Раза два видели меня здесь в деревне, потом три года тому назад я от вас им посылку с полотенцами и сушеной малиной носил. Тогда они действительно со мной за руку и чаем в лавке поили. Купцы-с… Ничего не поделаешь… Большому кораблю большое и плавание, а мы люди маленькие, – спокойно прибавил он, полез в чемодан, вынул оттуда круглую жестяночку и прибавил: – С франко-русскою карамелью, Парамон Вавилыч, чаек-то кушать не желаете ли?

– Бог с ней. Не люблю я сладости… Я с одним куском сахару три стакана… – сказал старик Размазов. – Вот насчет щипчиков было бы любопытно, потому зубы…

– Есть, есть. Пожалуйте…

Флегонт подал щипцы. Старик колол ими кусок сахару на маленькие кусочки и бормотал:

– У старшего-то, у Ананья, ребятишки уж в гимназию ходят. А кончат курс, от лавки, как черт от ладана, бегать будут. Я говорил ему, чтобы попроще, – нет, не слушает. Ну а второго не видал?

– Максима Парамоныча? Видел-с. Этот уж меня по нашей деревенской школе должен помнить, а когда они на своей шведке по Каменноостровскому проспекту в шарабане ехали, а я по конке, на верхушке сидел и им откозырял, то они даже отвернулись.

– Этот-то за женой здорово взял. Ну, да все-таки не след так поступать, – проговорил старик, призадумался и прибавил: – А только неужто они уж с таким павлином в голове живут, чтобы земляку не поклониться! Дико и даже глупо.

– В этих смыслах столкнулся с ними – и вот вам передаю.

– Удивительно, – покачал головой старик Размазов. – Напишу им, напишу, чтоб с земляками были ласковее. Так не подобает.

– Бросьте, – сказал Флегонт.

– Никифору Иванычу почтение! На деревне говорят, что сынок к тебе приехал? Где он? С приездом! – послышалось у дверей.

На рогоже топтался пожилой коротенький мужик в заплатанном полушубке и хлопал себя шапкой по бедру.

– Спасибо, Андриян Маркыч… – откликнулись Никифор и его жена.

– Чай да сахар… – кланялся мужик.

– И на этом спасибо, милый. Чайку не хочешь ли? Тесновато у нас около стола, ну да в тесноте – не в обиде, – проговорила мать Флегонта.

– До чаю я не охоч, а вот винцом поздравить…

– Как хочешь, дядя Андриян, а вина нет сегодня. Уж потом как-нибудь угощу, – сказал Флегонт.

– Нет? Как же это ты без вина приезжаешь? А я вам в сватовстве прихожусь. Не может статься, чтоб без вина. – Мужик покачнулся. Он уж был пьян. – Парамон Вавилыч, благодетель, – обратился он к старику Размазову, – правильно я говорю?

– Уходи, уходи, почтенный… Поздравил, и будет с тебя. Чаю предлагали, не согласился – ну и довольно, – сказал Размазов.

– Ах, ухват те в затылок! Как же это так – без вина! Молодой хозяин, а ведь я тебя на руках нянчил… – бормотал мужик.

– Ты погоди, Андриян. Я потом подносить буду. Дай мне пообжиться-то. Ведь только что приехал, – еще раз обратился к нему Флегонт.

– Это я понимаю, но как же ты приезжаешь-то, молодец, без вина? А еще питерский! Ну, вот что… Будем говорить так… У меня голова трещит. Ты дай мне гривенничек на похмелье.

Размазов возвысил голос:

– Эй, ты! Тебе сказано, чтоб ты уходил! Ну и уходи. Видишь, тут тверезая компания.

– Гривенником могу ублаготворить. Вот, получай…

Флегонт выскочил из-за стола и дал мужику гривенник. Мужик взял, поблагодарил и, уходя из избы, кивнул на Размазова и произнес:

– У! Грозный! Да я-то тебя не боюсь.

VI

Выпит был второй самовар, и гости стали расходиться.

Первыми поднялись из-за стола бабы Ананьевна и Василиса.

– Ну что ж, прощайте, коли так… Пора и ко дворам… За угощение… благодарим покорно, – проговорила со вздохом Ананьевна.

– За чай, за сахар… – поклонилась Василиса.

По лицам их, однако, было видно, что они ждали лучшего угощения. Флегонт это заметил и сказал:

– Уж извините, что без вина вас принял. Настоящее угощение будет потом. Мы посиделки сделаем. Скажите девицам вашим, чтоб на посиделки готовились. У тебя, Василиса Савельевна, кажется, дышловая пара девиц-то?

– Есть тот грех. Объедают отца две дуры, – вздохнула Василиса.

– Ну так вот и приводи.

– Керосину-то на лампы не надо приносить? – спросила Ананьевна.

– Ну вот… С какой стати керосин? Ведь это не сборные посиделки вскладчину. Я в гости к себе зову. Осветиться хватит чем. Я еще ламп привез… – проговорил Флегонт.

Бабы удалились.

Тетка Флегонта, вдова Фекла Сергеевна, улыбнулась.

– Ведь это она с язвиной к тебе насчет керосину-то… С язвиной, что ты вот вином ее не попотчевал, – заметила она племяннику. – Ох, яд-баба! Вот теперь по деревне пойдет и станет цыганить.

– А плевать! На чужой роток не накинешь платок, – проговорил старик Размазов и также вышел из-за стола. – Ну-с, пора и нам восвояси… – прибавил он и перекрестился на икону. – Спасибо за угощение. Заходите к нам, коли когда вздумаете. Забегай, молодец… – похлопал он по плечу Флегонта. – Забегай… Мы не одни старики живем. Есть и дочь-вдова… С ней покалякаешь. Дама не перестарок, а, можно сказать, только в соку.

– Благодарим покорно, Парамон Вавилыч… Ваши гости… – поклонился Флегонт. – Если позволите, то не преминем…

– Пожалуйста, пожалуйста… Молодая хозяйка с пятью сортами варенья чаем угостит. Она у нас, у стариков, хозяйничает.

Размазов подал всем руку, Флегонт помог ему надеть пальто, и он вышел из избы.

Дядя Наркис тотчас же воскликнул:

– Вот оказия-то! Глазам ведь не верил я, что рядом с Парамоном Вавилычем сижу!

– Прямо в трубе сажей надо записать, – прибавила тетка Фекла Сергеевна. – Эдакой гордец – и вдруг…

– И к себе звал – вот что удивительно, – проговорил отец Флегонта. – Нет, тут что-нибудь да неспроста. А Флегонту-то: «Молодая хозяйка, – говорит, – тебя с пятью сортами варенья»…

– Батюшки! Да уж не прочит ли он своей Елене Флегонта-то в женихи!.. – заговорила мать.

– Внучке?

– Какой внучке! Внучка по двенадцатому году. Вдове, Елене Парамоновне.

– Ну вот… Нешто нам это подходит? Нам в дом нужна работница, а это белоручка, на чаях, кофеях да вареньях… Какая же она по дому работница!

– Деньжищ хороший капитал в приданое отвалит, так двух работниц нанять можешь, – заметил дядя Наркис.

– По дому-то она нам не подходящая. Она вон в десять часов утра с постели только встает, – стоял на своем Никифор Иванович.

– При капитале пущай прохлаждается сколько хочет. Что тебе?

– Да ведь что капитал! Капитала она своего из рук не выпустит, – продолжала мать Флегонта. – А тут к ней подлаживайся. Да и не к ней одной, а к дочке ейной… Нет, какая она нам невестка! Да и где ее поместить у нас, коли она привыкла к хоромам.

– Захочет дочь устроить, так и дом новый для молодых выстроит, – опять сказал дядя Наркис.

Флегонт молчал.

– Ну, честь тебе, Флегонт! – проговорил отец и спросил: – Что же, пойдешь к нему?

– Как же не идти-то, батюшка? Обязан же я ему визит отдать. Это уж так по-питерски требуется. И вам советую в праздник зайти к нему… Маменьке зачем ходить! Не надо. Он без жены приходил. А вам беспременно требуется.

– Будто?

– Политика-с! Даже европейские дипломаты…

– Гм… А вдруг он будет в другом духе и протурит?

– Не протурит, уж если сам первый пришел.

– А кто его ведает! На него тоже какой стих найдет. Мужчина он разный…

– Я пойду. Завтра же пойду. Надену фрак и пойду. А вы как хотите, если такое у вас сомнение… – закончил Флегонт.

Стала уходить домой тетка Фекла.

– Оказия, совсем оказия, – бормотала она. – Ну, за угощение… Пойти домой да по дороге рассказать кой-кому про Парамона-то Вавилыча.

– Не звони языком, не звони… Может статься, из этого что-нибудь и выйдет, – заметил ей дядя Наркис.

– А чего ж удерживаться-то? От всего от этого кроме чести сестрину дому ничего нет. К кому он ходит? Ведь ни у кого здесь в деревне, почитай, лет пять уж не был. Ну, прощайте, родные.

– Прощайте, тетенька… Вот снесите от меня моим племянникам гостинцу. Захар-то их не больно балует. Все равно что сироты, – проговорил Флегонт, взял с тарелки горсть мармеладу и передал тетке.

– Спасибо, спасибо тебе, милый. Действительно, они что сироты. Уж такой-то Захар отец, такой-то, что иной вотчим в сто раз лучше.

Уходил и дядя Наркис.

– Нет, тут что-то есть, прямо что-то есть, а то какими бы данкратами можно было поднять из дома этого самого Парамона Вавилыча. Слава тебе господи, не первый год его знаем. Мужик – гордыня, – говорил он и обратился к Флегонту: – Ну, давай и мне, и моим внучатам гостинчику.

– А вот вам всю эту коробочку карамели. Я зайду к вам, дядюшка.

– Еще бы не зайти! Обидишь. Ты книжечку принеси какую ни на есть почитать. У меня в очках хотя одно стекло пополам треснуло, а все читать можно.

– Если желаете – извольте, дяденька. Всенепременно.

– Пожалуй, я люблю почитать. Подарил мне тут как-то Ермил Маслов пачку газет старых… Тоже ведь он в половых в Москве служит. Так эти газеты я от доски до доски… И про папу в Риме, и про Бисмарка, и про все… Про луну тоже было очень занятно. Какие горы на луне и все эдакое… Ну, прощайте. – Дядя Наркис подошел к двери и обернулся. – Когда пир-то задавать будешь? – спросил он племянника.

– Да вот пообживусь, так деньков через четыре-пять…

– Девки девками. А ты и меня позови…

– Всенепременно-с. Родню близкую да не позвать!

Дядя Наркис ушел. Темнело. Никифор Иванович обгладывал оставшийся сиговый остов и голову и говорил жене:

– Старуха… Какова честь-то нам! Сам Парамон Вавилыч пожаловал.

– И не говори уж… – отвечала та. – Боюсь уж, нет ли тут какого подвоха.

Флегонт разбирался в чемодане и ящике и вынимал оттуда свою одежду, чтобы развесить ее на стене на гвозде.

VII

Флегонт на следующее же утро стал сбираться к старику Размазову. Еще с рассвета стал он начищать себе ваксой сапоги. Чистил он их долго, дышал на них и опять чистил, смотрел на свет и снова чистил. Когда сапоги горели уже ярким блеском, он поставил их на табуретку перед окном и долго любовался ими с видом художника, окончившего свой труд. То же было и с фрачной парой. К старику Размазову Флегонт решил отправиться во фраке, в белом галстуке и белом жилете, то есть в том парадном костюме, в котором он служил ежедневно в ресторане в Петербурге.

– Но белых нитяных перчаток не надену. У меня желтые есть… – сказал он себе.

Голик, привезенный Флегонтом с собой, работал по фрачной паре куда больше получаса. Снималась каждая пылинка, севшая на сукно. Наконец фрачная пара была готова и повешена на стул. Затем он достал из чемодана красный с желтыми и зелеными разводами фуляровый носовой платок и надушил его.

– Фу, как запахло! – проговорила мать Флегонта, стряпавшая у русской печки.

– Самые лучшие модные духи-с. «Гелиотроп» называются, – отвечал Флегонт. – Нельзя иначе. А то очень уж полушубком и щами все пропахло. – Покончив с костюмом, он стал помадиться. – Нам, маменька, в Петербурге стрижка – и та тридцать копеек в месяц обходится. Хозяин требует, чтобы на затылке вихров не было – ну и бегаешь два раза в месяц в парикмахерскую, – сказал он.

– Тридцать копеек… Господи боже мой! – вздохнула мать. – Да ведь если бы муки на эти деньги купить…

– Ну, об муке уж не рассуждаем. Вот эта баночка помады тоже четвертак стоит. Ведь и манишку каждый день чистую заставляют нас одевать, так тоже каких денег стоит! Досадно, что не привез я конфет из Петербурга, а то к Елене-то Парамоновне надо бы с коробкой конфет явиться.

– Ну вот… Она что нам привезла, когда в Питер к братьям гостить ездила!

– Так, маменька, рассуждать нельзя. Мужчинское или дамское сословие! Кавалер всегда должен с презентом… Ну да уж на нет и суда нет.

За обедом Флегонт ел очень мало, хотя мать его нарочно для него кроме щей и каши изжарила, или, лучше сказать, спарила в горшке курицу в коровьем масле. Отведав курицы, Флегонт сказал с улыбкой:

– Вкусно, а как это блюдо, по-нашему, по-ресторанному называется – и ума не приложу.

– Ну, врешь. Вкусно было бы, так хорошенько бы поел материнской стряпни, – отвечала мать.

– Если бы сметанки сюда да сухарей толченых, то на такой манер у нас цыплят по-польски делают. Впрочем, вкусно, право слово, – вкусно. А не ем я много, маменька, оттого, что ведь в гости сбираюсь. Неловко же, если в чужом доме отрыжка… У нас хозяин за это в ресторане и то взыскивает.

Тотчас после обеда Флегонт начал одеваться.

Когда он облекся во фрак, белый жилет и белый галстук, то мать даже ахнула.

– Барин… Совсем барин! – вскричала она и стала будить мужа, уснувшего после обеда на лавке. – Никифор Иваныч, посмотри-ка на сына-то, каков он.

– Ну вот, не видал я фрака, что ли… Слава богу, живал и в Москве, и в Питере… – проговорил отец Флегонта и отвернулся к стенке.

Флегонт полюбовался на себя в зеркало, надел калоши, пальто и сказал матери:

– Ну-с, затем до приятного… Будьте здоровы.

– Зайди к тетке-то Фекле Сергеевне после Размазова, – сказала ему мать.

– К тетеньке Фекле другой фасон требуется. Нешто к ней можно в такой одежде? О квашню да о паутину сейчас вымажешься.

– Да и к дяде Наркису зайти следует, – прокряхтел отец, не оборачиваясь от стены.

– К тетеньке Фекле и к дяде Наркису уж за другой поход.

Флегонт вышел. Таня и Грушка выбежали его провожать и довели до дома старика Размазова. Когда он шел по деревне, игравшие на улице ребятишки то и дело кричали ему:

– Здравствуй, питерский! Подари на гостинчики!

Дом старика Размазова был небольшой, одноэтажный, в пять окон по лицу и с мезонином в два окна и с маленьким балкончиком под свесом крыши. Окрашен он был в желтый цвет и имел зеленую крышу и зеленые ставни. На окнах виднелись растения в горшках, висели две клетки с канарейками. Когда Флегонт подошел к дому, у одного из окон сидела дочь Размазова, вдова, в розовой ситцевой блузе и грызла подсолнухи или кедровые орехи, но, заметив Флегонта, тотчас же отскочила от окна.

Вход в дом был со двора. Ворота были тесовые и с резьбой. Пришлось войти в калитку с блоком на двери. На дворе лаяла цепная собака, привязанная у крыльца. Она так бросалась и так усердно лаяла, что Флегонт боялся войти на крыльцо. Выбежала работница, грудастая рябая девушка, удержала собаку и провела его в прихожую. Здесь Флегонт снял с себя пальто и повесил на вешалку. Пахло деревянным маслом и мятой. Дверь в прихожую из внутренних комнат отворилась, и на пороге стоял, позевывая и поглаживая седую бороду, старик Парамон Вавилович. Он был в валенках и в жилете, из пройм которого выглядывали розовые ситцевые рукава рубахи.

– Молодец… Не заставил долго ждать себя… Спасибо… Вот это я люблю, – говорил старик. – Входи, входи… На пороге здороваться не стану…

Флегонт переступил порог, очутившись в чистой комнате, и они поздоровались за руку.

– Фу, франт какой! – воскликнул старик. – Да ты, братец, всякому немцу, пожалуй, под стать! Ну что ж, садись, будь гостем. Старуха моя спит… Пущай спит покуда… Она дама сырая… А дочь сейчас выйдет. Попри-одеться пошла.

Флегонт сел и стал осматривать комнату. Мебель была буковая, гнутая, желтая, в простенке между окном стояло зеркало с подзеркальником и на нем бронзовые часы под стеклянным колпаком, а направо и налево по бронзовому подсвечнику. У другой стены – стол и на нем лампа. В углу стеклянная горка и на полках ее расписные фарфоровые чашки, серебряные ложки и серебряные вызолоченные стаканчики и стопочки с вставленными в них фарфоровыми и сахарными пасхальными яйцами. На стенах олеографические картины в вызолоченных рамках, фотографический портрет какого-то архиерея и портрет самого Размазова со счетами в руке. На окнах тюлевые занавески, и тщательно вымытый крашеный пол с холщовыми половиками дорожкой.

– Ну что, молодец, после Питера-то, я думаю, тебе в наших ярославских деревенских палестинах дико с непривычки? – начал старик Размазов.

– Родина-с… Так как же может быть дико, Парамон Вавилыч, – отвечал Флегонт. – Опять же и то: в Питере в людях живешь, а здесь сам себе хозяин.

– Это точно, это действительно. Ну а как насчет того этого… Не подумываешь, чтоб самому в люди выйти?

– Самому-с? Рано, Парамон Вавилыч, требухи нет-с. На какие же я капиталы, помилуйте?..

– Ну а ежели кто поможет? Ведь в Питере трактиры то и дело из рук в руки переходят. Трактиры то и дело продажные есть. Заведение всегда можно в рассрочку…

– Это точно-с, это действительно, а только сам-то я еще покуда такой основательности, чтоб это самое доверие… Вот послужим, скопируем капиталец…

– Жениться можешь… За женой взять…

– Если такой анахронизм, то оно конечно… но я так располагаю, что рано еще, Парамон Вавилыч, – стоял на своем Флегонт и очень почему-то конфузился.

– Вынырнешь, если не дурак будешь, – хлопнул его по плечу Размазов. – Ну что же, сейчас чай пить будем, – прибавил он и крикнул работнице: – Федосья! Ставь самовар скорей!

VIII

Флегонт не находил больше темы для разговора. Старик Размазов в ожидании самовара тоже барабанил пальцами по столу и бормотал:

– Так вот так-то-с…

В это время скрипнула и приотворилась дверь, выходящая из соседней комнаты, и женский голос спросил:

– Можно войти, папенька?

Старик встрепенулся.

– Войди, войди, – заговорил он и, обратясь к Флегонту, прибавил: – Это дочь моя Елена, вдова, по мужу Хлястина.

В комнату вошла полная женщина лет за тридцать, нарядная, довольно миловидная, но с черными зубами. Одета она была в шелковое гранатового цвета платье, при часах на длинной цепочке через шею, в браслетах, в кольцах, которыми были унизаны все пальцы. От нее несло духами.

– Вот сосед наш, Флегонт Никифорыч… – сказал старик. – Приехал он к родителям на побывку. Смотри-ка, какой хват! Отличишь ли от питерского барина?

– Очень приятно… – пробормотала вдова. – Я сама питерская и очень скучаю по Питеру.