Наши за границей

– Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, – говорил купец. – Он хоть пропойный человек, a всё-таки с языком. Приодеть бы его в моё старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошёл. Только ведь дорога да выпивка, a ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.

– Так отчего же не взял? – сказала жена.

– A не сама ли ты говорила, что я с ним с круга сбиться могу? Я на твоё образование надеялся, думал, что ежели уж у мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; a ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.

– Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, a подушка разве политичное слово?

– Врёшь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.

– Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да на зло тебе и заплачу.

– Да плачь. Чёрт с тобой!

Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал её вперёд.

– Пасс! – возгласил жандарм и загородил ей дорогу.

– Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? – спрашивал у жены купец.

– Отстань. Ничего не знаю.

– Пасс! – повторил жандарм и протянул руку.

– Ну вот, извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.

– Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, – сказал кто-то по-русски.

– Паспорт? Ну так так бы и говорил, a то пасс да пасс… Вот паспорт.

Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспорт.

– Глаша! Чего же ты?.. Иди сюда… Глафира Семёновна! Чего ты встала? – кричал купец.

– Да не пускают. Вон он руки распускает, – отвечала та. – Пустите же меня! – раздражённо рванулась она.

– Пасс! – возвысил голос жандарм.

– Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже… Жена в моём паспорте… Паспорт у нас общий… Это жена моя… Послушайте, хер… Так не делается… Это безобразие… Ейн паспорт. Ейн паспорт на цвай, – возмущался купец.

– Я жена его… Я фрау, фрау… A он муж… Это мой мари… мон мари… – бормотала жена.

Наконец её пропустили.

– Ну, народ! – восклицал купец. – Ни одного слова по-русски… A ещё, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!

Купец плюнул.

Таможня

Николай Иванович и Глафира Семёновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец-носильщик и ждал подачки за принесённые в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.

– Разбери, что это за деньги! – бормотал он. – Одни будто бы полтинники, a другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь!.. На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифирь пятьдесят, a обе монетки одной величины.

– Да дай ему вот вроде полтины-то! – сказала Глафира Семёновна.

– Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаёшься. Эдак и требухи не хватит.

– Ну дай маленьких монет штучки три.

– В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, a величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!

Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.

– Неужто мало? Ведь я три гривенника даю, – воскликнул Николай Иванович и дал ещё десять пфеннигов.

Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошёл от вагона.

– Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, a он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! – продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.

– A почём ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? – сказала та и прибавила: – Ну, да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?

– Пёс их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.

Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:

– Эй! Хер кондуктор! Берлин здесь?

– O, ja, mein Herr, Berlin.

– Слышишь? Около русской границы, и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме еврея-менялы.

– Ну вот с евреями и будем разговаривать. Ведь уж евреи-то, наверное, везде есть.

– Да неужто, ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?

– Про еду знаю.

– Ну, слава Богу, хоть про еду-то. По крайней мере, с голоду не помрём. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?

– Да он только про чай, да про табак с папиросами и спрашивал. Тээ, табак, папирос…

– Ну, это-то и я понял. A он ещё что-то спрашивал?

– Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, a я молчу и вся дрожу, – продолжала жена. – Думала, ну как полезет в платье щупать.

– A где у тебя чай с папиросами?

– В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.