На побывке. Роман из быта питерщиков в деревне

XII

Разумеется, Флегонт не мог позвать к себе на вечеринку и половины деревни. Позвана была только родня да кое-кто из почетных стариков. Парней в деревне вовсе не было. Так как деревня существовала главным образом отхожим промыслом, то все они служили в Петербурге или в Москве по трактирам или лавкам. Налицо оказался только один-единственный молодой парень Нил Селедкин, из московских половых, приехавший так же, как и Флегонт, на побывку. И вот для компании девушкам, которых Флегонт звал по указаниям сестры Тани, этот Нил Селедкин и был приглашен. Зван был также сын местного мелочного лавочника Николай Ковуркин, парень хотя и очень молодой, но уж два года женатый.

Собираться гости на вечеринку начали, как только стемнело, но еще раньше собрались на улице перед избой любопытные из неприглашенных. Тут были большей частью малые ребятишки, посреди них бродили бабы и мужики и жаловались друг другу на невежество Флегонта и его семьи.

– Не позвали ведь меня на вечеринку-то, ироды… – говорила всем пожилая вдова Василиса. – Не пригласили… – жаловалась она мужику в заплатанном полушубке и с подбитым глазом. – Да, не пригласили… А сами ведь летось полосу под лен у меня снимали.

– Сквалыги… Вот и все… – отвечал мужик с презрением. – Я, говорит, человек тверезый и потому меня извините, уж я без вина… Это он мне говорит, когда я его с приездом поздравлять пришел. Да ты будь сам человек тверезый, но как же соседей-то не угостить! Я плюнул и ушел.

– К старику Размазову был допущен спину погнуть да покланяться – вот и возгордился, – заключила Василиса. – А что у самих-то? На избе вся крыша сгнила.

Первыми из приглашенных пришли сын мелочного лавочника с женой. Та была в красном шелковом платке и в шелковой повязке, под которой были скрыты все ее волосы от лба до затылка. Она была в длинных золотых серьгах и принесла бумажный тюрик. Подавая его Флегонту, она сказала:

– Вот и от нас девушкам изюмцем и финичками позабавиться.

– Напрасно вы это, право, напрасно… – отвечал Флегонт, облеченный в черный пиджак и стоячие воротнички сорочки. – У меня угощение для них хорошее припасено.

– Ну, что занапрасно! – прибавил муж. – Наши ведь покупательницы, так отчего не ублажить? Мы этим товаром и не торгуем, а привез я жене из Кувалдина в гостинец, так уж пускай здесь скушают.

Гости засели на лавку. Флегонт положил перед ними номера юмористических журналов, предложив позабавиться рассмотрением, и тотчас же стал зажигать новую большую лампу. Когда он надел на нее широкий красный бумажный абажур и вся комната озарилась красным светом, лавочник Николай Ковуркин воскликнул:

– Вот так иллюминация! Анфиса, гляди, – тронул он за плечо жену.

– Ужасти, как чудесно!.. – прошептала она. – Питерская штучка…

– В Петербурге теперь во всех хороших домах такие абажуры, – пояснил Флегонт.

– А отчего мы, Николай Автономыч, себе такую штуку не купим? – спросила мужа лавочница.

– Папенька!.. Из рук папеньки смотрим, ты сама знаешь. Да и где ее купить-то? Надо из Москвы или Питера выписывать.

– Только в столицах, только в столицах, – проговорил Флегонт.

Пришел дядя Наркис с одной из невесток. Та была в голубом шерстяном платке и с грудным ребенком в розовом ситцевом одеяле на руках. Дядя Наркис долго отирал снежные валенки о рогожу, а невестка снимала с ног резиновые калоши. Наконец они начали креститься на иконы и сказали:

– Здравствуйте.

– Калошки-то, миленькие, нельзя ли мне куда в укромное местечко убрать? – просила невестка дяди Наркиса. – Убрать, чтобы знала я, что у меня под руками. Я ведь погощу малость, да и ко дворам, а на мою смену младшая невестка придет. Нельзя нам вместе-то. Невозможно дом без досмотра оставить. Тоже дети ведь дома, скот… Вот я их тут, на печку, калошки-то поставлю, – прибавила она, поставила, поклонилась всем в пояс и сказала: – Еще раз здравствуйте! Фу, как у вас хорошо и чудесно! Рай красный… Свет-то какой, матушки… – озиралась она по сторонам. – Батюшки! И два самовара сразу, у печки греются! – Вот гостей-то будет.

– Садитесь, Анна Максимовна, так гостья будете, – приглашал Флегонт. – Дяденька Наркис, садитесь.

– А вот только ребенка дайте в той комнате на кровать положить, – отвечала невестка дяди Наркиса. – Блажной… Ужасти, какой блажной. Дома ни на минуту одного оставить нельзя. Груди захочет, раскричится, так удержу нет, до родимчика кричит. Невестке оставить, так у той свой еще блажнее.

– Ну, жили бы друг с дружкой в согласии, так всегда невестке оставить было бы можно, а ведь вы как кошка с собакой, – заметил дядя Наркис. – Одна на дыбы, другая задом бьет, одна – слово, другая – десять.

Явился Нил Селедкин, белокурый, очень бойкий молодой человек в серой пиджачной парочке и красном галстуке шарфом. Он прибежал в одном пиджаке, быстро сбросил калоши и заговорил:

– Здравствуйте, господа хозяева! С чем вас поздравлять-то? Уж и не знаю. Ну-с, с хорошей погодкой. Честной компании почтение… – прибавил он, поклонившись, и поочередно стал подавать всем руки.

Флегонт между тем выносил из другой комнаты и ставил на стол перед гостями сладкий пирог с вареньем, испеченный вдовой Еленой Парамоновной, тарелки с пряниками и орехами, варенье на блюдцах, нарезанную кусочками колбасу и ломотки ситного. Ему помогала Таня, одетая в шерстяное розовое платье и обутая в полусапожки с медными подковами на каблуках, которые неимоверно стучали по полу.

– Вот тебе фунт! И в самом деле, у него угощения-то хоть отбавляй! – сказал сын мелочного лавочника.

– Нельзя-с, Николай Автономыч. Нам нельзя без этого. Нас осудят, потому мы питерские… – самодовольно отвечал Флегонт, поправляя на себе голубой галстук. – Вот вина в умалении, на этом не взыщите, так как мы общество трезвости.

– Да ведь и мы теперь через год суббот его вкушаем, вино-то… Как женился, так и бросил, – проговорил Ковуркин. – Правильно я, Анфисушка? – обратился он к жене.

– Поди ты! Только одни разговоры! – махнула рукой лавочница.

Топотня по ступенькам, а затем звонкий говор и веселый женский смех раздались в сенях. Это пришли гурьбой девушки. С шумом распахнув дверь, они гурьбой вошли в избу и стали снимать с головы байковые платки и кацавейки, в которые были закутаны.

– А у избы вашей непротолченная ступа ребятишек. Сидят друг у дружки на закорках и лезут к окнам, – рассказывала одна из них.

– И пристают ко всем: вынеси им гостинцев, – прибавила другая девушка.

– Да это бы еще ничего, а они снегом кидаются.

Замелькали яркие платья, пестрые платки. Сарафана ни на ком не было. Все были одеты по городской моде. Компания явилась из пяти-шести девушек.

– Девушки, в махонькую комнату пожалуйте. Этот департамент у меня для девичьего сословия приготовлен, – приглашал Флегонт.

XIII

Как белки, защелкали девушки орехи. Разгрызая их, они было начали бросать скорлупу на пол, но Флегонт тотчас же подскочил к ним и сказал:

– Барышни, а я к вам с просьбой… У нас вечеринка по-питерски… Я хочу чистоту и порядок соблюдать, а потому прошу вас ореховую скорлупу на пол не бросать, а класть на тарелку. Вот вам и тарелочка… Пожалуйте… Пардон, что я так… уж извините, но хочется, чтоб все по-полированному было, – прибавил он. – Ведь и самим неприятно, если скорлупа под ногами трещит. Таня! Возьми-ка веник да подмети к сторонке, – обратился он к сестре.

Девушки опешили, но скорлупу стали класть на тарелку.

– Скажи на милость, какой грозный! – шептались они. – Совсем грозный.

– Питерская штучка! – проговорила одна из них.

– Мало ли мы видели питерских! У нас все парни питерские да московские, а таких нашлепок девушкам никто не делал. Словно мы махонькие… – отвечала другая.

– Это все для павы… Паву ждет размазовскую… – прибавила третья.

– Уж и пава! – фыркнула четвертая девушка. – Нешто старухи бывают павами! У ней четырех зубов, говорят, нет и коса привязная.

Подскочил Нил Селедкин, слышавший последние слова.

– Вы это про кого, кралечки?

– Да про размазовскую дочку. Старуха ведь… Ей все сорок. А люди говорят: сорок лет – бабий век.

– Пустяки… По-нашему, по-московски, про нее можно сказать: дама в соку.

Флегонт принес пачку старых номеров иллюстрированных раскрашенных журналов.

– Вот и еще вам забава, барышни. Полюбуйтесь на картинки, – сказал он. – Для зубов орешки и пряники, а это для глазной видимости.

– Из Питера привез? – спросил Селедкин.

– Да, из ресторана. Ведь и у вас, я думаю, получаются в Москве в трактире.

– Обязательно. У нас их уйма. У нас купец без картинок и чай пить не может. Неделю номер на палке мотается, так его истреплют, что твое знамя старинное.

– Вот-вот. У нас их буфетчик потом собирает. Ну, я и выпросил у буфетчика какие почище. Вот тут есть и деревенское. Не желаете ли полюбопытствовать, как барин-охотник деревенскую девушку в лесу обнимает? Вот-с… – указал Флегонт, порывшись в журналах.

Девушки стали рассматривать.

– Вишь, старый пес! Старик, а туда же… – проговорила одна из них про нарисованного охотника.

Пришли староста Герасим Савельев со старостихой. С головы старосты так и текла помада, до того жирно были смазаны ею его волосы. Старостиха была в ковровом платке на плечах, застегнутом у самого горла золотой брошкой, в черных ажурных полуперчатках и в купеческой шелковой повязке на голове. Поздоровавшись со всеми, они сели за стол на лавку. Староста был тоже из питерских, жил когда-то там приказчиком во фруктовой лавке, и, когда ему предложили стоявшее на столе угощение, он тотчас же взял яблоко, закусил его и спросил Флегонта:

– А почем ноне в Питере ананасы?

– Доподлинно не могу сказать, хотя у нас в ресторане они имеются, хозяин покупает. У нас их для крюшонов требуют. Шампанское наливается в кувшин и туда ананас ломтиками… – пояснил Флегонт.

– Знаю, знаю… Лед еще туда… Апельсины. Напиток дорогой. У нас здесь на этот крюшон-то корову купить можно.

– Когда господа раскутятся и жженку варить начнут, то еще и дороже стоит. Ведь иные на киршвассер, а шампанским тушат… А киршвассер-то почем! Пятьдесят–шестьдесят рублей жженка-то маленькая обходится.

– Николай Автономыч, что это за жженка такая? – спросила лавочница мужа.

– Жженка? – переспросил лавочник и тотчас же ответил: – А мне почем же знать! Я в Питере не живал.

Флегонт тотчас же стал рассказывать, что такое жженка, сообщал цену вина, из которого она делается, как пылает синим огнем сахар, политый вином. Старостиха и лавочница ахали и дивились.

– Затем, когда все это раскалится, наливают в стаканчики и пьют, – закончил Флегонт.

– Как? С огнем? Да ведь этим всю утробу сожжешь! – воскликнула лавочница.

– У господ утробы луженые, – сказал староста.

– Нет, нет, оставьте, Герасим Савельич, – остановил его Флегонт. – Огонь прежде погасят, а потом уж и пьют. Пойло ужасное все-таки. Живо осатанеешь, – прибавил он.

– Ну, то-то… – проговорила старостиха. – А мы уж думали, что так с огнем и пьют.

– Крепко-то крепко, но ничего. Я пил… – похвастался староста. – У нас во фруктовой лавке офицерство варило, когда, бывало, раскутится.

– Ну, уж ты чего не пил! Я думаю, ты и керосин, и крепкую водку пил! – упрекнула его жена.

Староста приложил палец ко лбу и произнес:

– Но зато ум не пропил. Ум всегда у меня в голове. Я человек рассудительный.

Самовар давно уже вскипел. Мать Флегонта заваривала чай и разливала его в стаканы и чашки за отдельным столом, а вдовы Елены Парамоновны все еще не было. Флегонт уже начинал беспокоиться, что она не придет, и то и дело посматривал на часы.

«Не придет еще через полчаса – побегу за ней и буду ее упрашивать, чтобы пришла хоть на часочек. А то все знают, что обещалась быть, – и вдруг ее нет. Это ведь скандал!»

Он схватил поднос, ловко поставил на него налитые чаем стаканы и чашки и стал разносить гостям, а Елена Парамоновна не выходила у него из мыслей.

«А вдруг захворала? Вдруг голова болит? Все равно буду упрашивать, умолять буду, чтобы хоть на полчасика показалась в нашем доме», – рассуждал он.

– Господин, молодой хозяин! Нельзя ли девицам-то хоть пивка по стаканчику! – кричал Флегонту Селедкин. – А то прошу, чтобы песню запели, – и робеют.

– Сейчас, сейчас, голубчик. Всякому угощению свой термин. Сначала чай, а потом и пивной интерес.

К Флегонту подошла мать и шепнула ему:

– И сестры Феклы Сергевны до сих пор нет. Что бы это значило? Уж не обиделась ли она? Хорошо ли ты звал, голубчик, тетку-то?

– О, что мне тетка! Провались она! Чванится, так и не надо! – раздражительно прошептал Флегонт. – А вот что Елены Парамоновны нет, так это уха! Совсем уха.

Но тетка Фекла стояла уж у дверей, вся занесенная снегом, и отряхивалась на рогоже.

– Метель поднялась, да какая! Так и метет. Насилу добрела к вам, – говорила она. – Ну, здравствуйте! Здравствуй, сестра… Здравствуй, Флега!

– Здравствуйте, здравствуйте. Извините… целоваться уж не могу. Видите, я занят, я с подносом… и чай у меня, – сказал Флегонт, отвернулся и пошел к столу, где сидели гости.

– Не хочешь с теткой целоваться? Ну, не надо. Бог с тобой… Мы что! Мы люди бедные… А вот авось сейчас богатую гостью примешь с веселием да радостью и миловать начнешь… – бормотала тетка Фекла. – Иди встречай.

– Кого? – встрепенулся Флегонт.

– Размазова дочка, Елена Парамоновна, вслед за мной плетется. С фонарем идет. Работница впереди и фонарь несет.

Флегонт засуетился, сунул пустой поднос на колени к дяде Наркису и опрометью выбежал из избы.

XIV

Дочь деревенского тысячника и богатея Парамона Вавиловича Размазова, вдова Елена Парамоновна Хлястина, входила в избу Подпругиных точь-в-точь так же, как выходят обыкновенно на сцену королевы в постановочных пьесах. Прежде всего показался Флегонт, распахнувший дверь и остановившийся около двери с жестяной лампочкой в руках. Затем показалась рябая работница Размазовых, Федосья, закутанная в байковый платок и с фонарем в руке. Федосья тоже остановилась около двери и стала светить фонарем в сени. Наконец в дверях показалась и сама Елена Парамоновна, а за ней работник Размазовых в полушубке и с блюдом в руках, прикрытым полотенцем. Флегонт стоял в дверях и говорил:

– Легонечко, Елена Парамоновна… Тише… Осторожнее… Тут у нас порог. Не споткнитесь.

Вдова Елена Парамоновна была в лисьей ротонде, крытой гранатовым бархатом, и в куньей шапочке, покрытой пуховым платком. Когда она вошла в избу, все гости поднялись с лавок, а девушки, сидевшие в соседней комнате, гурьбой высыпали из нее. Нил Селедкин тотчас же подскочил к ней и с ловкостью московского полового снял с нее лисью ротонду. Очутившись в светло-зеленом с кружевной отделкой шелковом платке, вдова приподняла юбку и выставила вперед ногу. Работница Федосья тотчас же поставила на пол фонарь и стала снимать с ее ног глубокие калоши. Когда операция эта была кончена, вдова отряхнула платье, поклонилась и сказала:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, Елена Парамоновна, матушка, здравствуйте… – заговорили все гости хором.

Вдова обернулась к работнику, указала на блюдо и проговорила Флегонту:

– А вот это от меня и от папеньки вам поросеночка отварного на закуску. Поросенок что сливки… Сами выпоили.

– Маменька! Принимайте блюдо! Что же вы стоите?! – крикнул Флегонт, засуетился около вдовы и заговорил: – Пожалуйте, Елена Парамоновна, вот сюда на лавочку, под образа, за стол.

Он подвел ее к столу и несказанно удивился, что самое почетное место под образами занято уже его теткой Феклой Сергеевной.

– Тетенька! Посторонитесь! Куда ж вы залезли? Вы свой человек! Пустите на ваше место Елену Парамоновну.

Вдова в это время подавала всем гостям руку и произносила: «Здрасти».

– Да не надо, не надо мне того места. Не пойду я, – заговорила она. – Я даже не люблю на лавках сидеть. Дайте мне стулик, и я сяду вот с этой стороны стола.

Во мгновение ока Нил Селедкин слетал в соседнюю комнату, где было три буковых стула, и принес один из них. Флегонт усадил вдову на стул, сделал тетке Фекле гримасу с кивком головы и тихо произнес себе под нос:

– Эх, ворона!

Вдова обмяла на себе руками платье, облизнула губы и проговорила:

– Погода на дворе просто ужасти. Снег так и крутит. Ужасти, что снегу навалило.

– Завтра Павла Исповедника. На Павла Исповедника снег, так примета есть, что вся зима снежная будет, – откликнулся отец Флегонта Никифор Иванович, погладив бороду. – А это для озимых хорошо.

– Травы также будут хорошие, – прибавил дядя Наркис и крякнул.

– Елена Парамоновна, вам чайку сначала или закусить прежде прикажете? – суетился около вдовы Флегонт. – Маменька, ставьте на стол поросенка-то! – махнул он матери.

– Нет, я прежде чаю… Только, пожалуйста, с лимоном, – отвечала вдова.

– В один момент-с! Маменька! Чаю! Пожалуйста, поскорее.

Но вместо матери Флегонта чай уж подносил ей на подносе Нил Селедкин. Рядом с чашкой чая лежал нарезанный лимон на блюдечке.

– С приятством кушать… – произнес Селедкин, когда вдова взяла чашку и положила в нее кусок лимона.

– Мерси вам… – отвечала она.

– А с вареньицем внакладку? – предложил Флегонт. – Прикажете?

– Приелось варенье-то уже… Мерси… Лучше я кисленького…

Она начала пить чай, прихлебывая с ложечки.

Окружавшие ее гости молчали. Наконец староста выпалил:

– Папашенька ваш, Парамон Вавилыч, здоров ли?

– Мерси. Нога у него что-то… Всегда к погоде… Так прилег он на лежанку топленую, когда я уходила. Приказал вам кланяться, – кивнула вдова Флегонту.

– А мамашенька? Как ее здоровье? – осведомился мелочной лавочник.

– Ну, та уж совсем сырая женщина. Вот надо будет послать к ней Федосью, а то лампадку некому будет на ночь затеплить. Федосья! Ты уходи! – обратилась она к работнице, все еще стоявшей около дверей. Оставь фонарь и иди.

– Дозвольте, матушка-хозяюшка, еще чуточку посмотреть на гостей, – стала просить работница. – Я самую малость.

– Уходи, уходи. Маменьке надо на ночь ноги спиртом натирать. А обратно меня кавалеры проводят с фонарем. Надеюсь, вы, господа?.. – обратилась она к Флегонту и Селедкину.

– С превеликим удовольствием, Елена Парамоновна! – откликнулись те оба.

Мало-помалу, однако, старостиха и лавочница оживились и полезли к Елене Парамоновне смотреть ее браслетку, надетую на руке.

– Хорошенькая браслеточка на вас… – проговорила лавочница.

– Покойный муж подарил, когда у меня девочка родилась, – отвечала вдова.

– А бляшечка-то эта открывается? – задала вопрос старостиха.

– Это медальон. Там мой портрет, когда я была в девушках. Иди, иди, Федосья! – сказала вдова опять работнице.

– Гостинчика бы мне, хозяюшка…

– Вот, вот тебе, и уходи с Богом! – сказал Флегонт, взял кусок сладкого пирога и два пряника и передал работнице.

Та поблагодарила и удалилась.

– А что ж вы музыку-то? – напомнила она Флегонту.

– Ах да… – встрепенулся тот. – Елена Парамоновна прислала давеча для услаждения гостей музыку, и вот я сейчас заведу органчик.

Он отправился в соседнюю комнату, и оттуда через несколько минут раздались тихие звуки органчика, наигрывавшего «Стрелочка».

– Вот так фунт! – восторженно воскликнул лавочник. – Погромче бы немножко, так совсем как в трактире. Чудесно… Очень чудесно!..

– И как громко и явственно нажаривает! – прибавил староста и стал подпевать:

Но старосте уж стала подтягивать одна из девушек:

– Девушки! Да что ж вы! Ведь знаем эту песню, так давайте вместе!.. – воскликнула она, обращаясь к подругам.

И девушки подхватили хором:

К хору присоединился и Нил Селедкин и стал выводить слова песни легоньким тенорком, а когда органчик умолк и песня кончилась, весело закричал:

– Знай нас, московских половых! Актрисам в оперетке потрафить можем, а не токмо что нашим деревенским девицам!

Флегонт торжествовал. Он наклонился к вдове и проговорил:

– Каковы наши петербургские-то и московские молодцы! Всех девушек столичным песням обучили, на побывку приезжавши! Не хуже цыганок поют.

XV

Гости встали и пошли осматривать органчик, находившийся в другой комнате. В особенности интересовались женщины.

– Такая махонькая штучка, а как чудесно играет! – дивилась лавочница на ящичек. – Отчего, Николай Автономыч, вы мне такую не купите?

– Да ведь тятенька… Из его рук смотрим, – отвечал лавочник.

– Хитрая штучка, очень хитрая! – рассматривала музыкальный ящичек старостиха.

– Механика… Все на механике действует, – пояснил ей староста. – Там внутри разные манеры и зубчики… А заведешь машинку – ну, и играет.

– Чудеса! – покачивала головой тетка Фекла и тяжело вздохнула. – Не будь у зятя в доме, сказала бы я прямо, что от нечистой силы.

Дядя Наркис объяснил своей невестке, стоявшей перед ящиком разинув рот от удивления:

– А в Питере такие органы по трактирам, так даже с трубами и с барабанами. Гремит, как военная музыка.

– У нас в Москве в одном трактире так есть даже с пушкой, – прибавил Нил Селедкин.

– Господи Иисусе! И стреляет! – дивилась баба.

– В лучшем виде. Сначала колокола, а потом – бум!

– Матушки мои! Ведь эдак прострелить человека может?

– Холостой заряд. А купцы это обожают. Сидят и ждут выстрела. А как выстрелит – чокаются, пьют и закусывают.

– Хоть бы раз поглядела я на эту Москву, хоть одним глазком! – вздыхала невестка дяди Наркиса, но тот тронул ее за плечо и сказал:

– Ты лучше сходи-ка домой да посмотри, что дома делается, а младшую невестку пришли сюда. И ей надо погостить.

– Позволь, батюшка, хоть еще малость посидеть. Я чуточку.

– Довольно, довольно! Забирай ребенка и уходи. Да присылай Акулину.

Невестка, чуть не плача, накинула на себя шугай, взяла ребенка и удалилась с пира, в то время когда Флегонт только что начал откупоривать бутылки с пивом, а Елена Парамоновна перевела вал музыкального ящика, и тот заиграл арию из «Риголетто».

Полились грустные звуки «Мизерере».

Староста, успевший уже выпить вместе с мужской компанией по стаканчику водки, покачивал головой и говорил:

– А уж вот эта музыка что-то не того… Что-то уж очень жалобно…

– Есть тот грех… – поддакнул лавочник. – Я даже так считаю, что на манер как бы за хвост щенка тянут и он визжит. – Лавочник сказал и тотчас же расхохотался на свои слова, прибавив: – Право слово.

Лавочница тотчас же его обдернула и проговорила:

– Уж и скажет тоже! Это удивительно, какие у вас слова! Щенка… А из-за этого щенка Елена Парамоновна обидеться может.

– Нет, я что же… Я ничего… – откликнулась вдова. – А только коли ежели кто не из полированных, то, само собой, эта музыка ему не подходит. Это из тальянской оперы.

Подмигнула мужу и старостиха и произнесла:

– Вот ты и съешь. И ништо тебе за твои слова.

Староста хотел что-то ответить в защиту себя и, для того чтоб набраться храбрости, глотнул из женина стакана пива, но тут подскочил к вдове Хлястиной юркий Нил Селедкин и спросил: