По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья

– О-о! – простонал Кехсэй-Caбaрax от изумления, вскинул взор на гур хана, а затем, смущенно опустив глаза, охнул еще несколько раз. Гур хан продолжил:

– Я говорю тебе то, что думаю. Ведь каждому особо дорогим и желанным представляется то, чего он лишен по судьбе. За всю мою жизнь не сыскался у меня ни единый воин, подобный тебе, приносящий своему правителю лишь победы и славу. Правда, я и сам, пожалуй, в том повинен. Смолоду лично вел в битву все войска, не считаясь с тем, крупное ли это соединение, будь даже меген или всего лишь сотня, никому не доверял руководство… И в итоге на старости лет оказался без настоящих полководцев. И я чувствую, что вместе со мною дряхлеют и мой Ил, держава моя, и воинство мое – старятся, слабеют, как я сам…

– Я не буду возводить черную напраслину на моих былых правителей, давно почивших, ушедших к Богу, – выдохнул Кехсэй-Сабарах. – Сроду таким пороком не страдал, а уж на старости лет и вовсе постыдно в него впадать… Им, моим владыкам, я немало принес побед, а правители противных сторон терпели от меня пагубу, их роды – несчастья и разрушения. Сколько, бывало, стад и табунов гнал впереди себя после войн, а за мною тянулись целые обозы добра и сокровищ. Но все это растаяло, как снег, и ушло сквозь пальцы дождевой водой. И что особенно горько: ни единого слова благодарности! Напротив, мне всегда в укор ставили: мол, вот там-то ты мог взять и побольше, а там-то по пути часть взятого растерял… Вы, гур хан, всего лишь второй человек, который оценил мои заслуги.

– Вот как! Ну а кто же был первым, хотелось бы узнать?

– Даже и ответить непросто, с трудом уже и самому-то в них не верится… Ответ мой может показаться хвастовством, присказкой ради красного словца…

– И все-таки – кто же он, тот первый?

– Чингисхан.

– Я так и думал! Неспроста же он прослыл величайшим правителем, дальновидным, проницательным и мудрым! – И гур хан печально вздохнул. – Но как ему все же удалось собрать вокруг себя воедино столько выдающихся воинов, один другого блистательней, как? Что ты мыслишь на сей счет?

– Повелитель, вы спросили меня о том, что выше моего понимания, выше ума человека, умеющего лишь воевать, – сказал Кехсэй. – Большинство из этих знаменитых мужей-боотуров я видел своими глазами. И одно могу сказать: даже обликами и повадками своими они чем-то отличаются от обычных людей.

– А чем именно? В чем их несходство с прочими?

– Да тут и слов мне не сыскать для ответа, однако разница велика.

– И мои люди тоже замечали эту разницу. Говорят, что даже простые нукеры у них какие-то особенные. А в чем состоят эти особенности – никто не мог объяснить.

– Разве что одну особенность можно определить словами. Это их, безусловно, высокие и чистые нравы. Каким бы огромным ни было войско, ни криков, ни ругани в его рядах было не услыхать. Все сплочены, все спокойны, и ни жадность, ни коварство, ни подлость не гнездятся в их душах.

– Трудно поверить в такое… Хотя свидетельствовали же древние мудрецы, что молодой, растущий народ, у которого впереди – славное грядущее, обычно очень крепок и чист как плотью, так и духом.

– А мы что, выходит, свой расцвет пережили и теперь катимся вниз? – спросил Кехсэй-Сабарах.

– Вопрос твой непраздный, есть у него почва… Все юное, что идет в рост, всегда полно сил и здоровья, а то, что дряхлеет, становится сосудом, полным хворей, старых ран, нередко и гниющих, и всяческих прочих слабостей – такова природа старости. Никто не ведает, как жизнь пойдет дальше… – Гур хан вздохнул: этот больной предмет разговора давно уже стал для него источником постоянных печалей. – Я с трепетом смотрю на то, как загнивают нравы в моем народе, как слабеют его духовные устои, как люди мечутся по жизни, не находя себе места…

– Не верю своим ушам, повелитель: ваш народ вполне благополучен, это видно по всему. А о дурном нельзя думать, это грех… И нет в окружающем мире никого, равного вам, гур хан, по величию.

– Теперь все это ушло в прошлое… А грядущего я жду с тревогой. Вот совсем недавно племена уйгуров и харалыков, издревле верные нашей державе, объявили, что отделяются от нас и уходят под власть Чингисхана. К западу от нас день ото дня набирается сил Мухаммет… – Гур хан умолк, сидя с закрытыми глазами, затем повернулся к собеседнику. – Вот что скажу тебе. От Чингисхана вам теперь ничего доброго ждать не придется. Мухаммет далеко, и если даже вы пойдете под его руку, вряд ли он встретит вас с распростертыми объятиями, предложит свое гостеприимство… Вот и получается, что от привязи с нами вам не уйти. Так?

– Воистину так! И мы добром отплатим за добро.

– Ладно, теперь – о главном. Для начала вы без лишнего шума обогнете Алтайские горы, пройдете по Алтаю, соберете своих разрозненных и обездоленных сородичей. Но не брезгуйте и всякими иными, даже мелкими, племенами и родами, присоединяйте их к себе. Соберите такое большое воинство, какое только сможете собрать!

– Но ведь его же надо еще и вооружить. А у нас нет возможности такой. Нам не только что меген – даже и единственный сюн не вооружить, а ведь к тому же еще и повозки нужны, обозное оснащение – это уж нам не под силу вовсе!

– Ну, это не ваша головная боль. Ваше дело – собрать людей воедино. Я дам и средства, и все, что надобно, а вооружение достать – и совсем невеликий труд.

– Вот теперь все ясно! – И у Кехсэй-Сабараха загорелись глаза в предвкушении настоящего воинского дела. – Была бы шея, а хомут найдется, – с удовольствием молвил он.

* * *

…Получив от кара-китаев два мегена воинов, Кучулук так заспешил в путь, что сборы у него заняли менее месяца.

Покинув ставку гур хана, он вздохнул так вольно, как давно уже не дышал. Лишь в это мгновение он ощутил, какая это чудесная и несравненная вещь – не зависеть ни от кого, быть самостоятельным в решении любых дел… Однако свобода, воля – тоже вещи непростые, «не с одним дном», в них много чего смешано. Вот он вырвался из Орды, осталось пересечь границу Кара-китайского ила, а дальше? Дальше он все равно не сможет делать все, что ему вздумается. Так, ни одно из крошечных племен, обитающих в приграничье, он не смеет тронуть – они под защитой гур хана. А другие – под опекой харалыков и уйгуров, стоящих уже на страже рубежей державы Чингисхана. Весь средний мир уже давно разделен и поделен.

Так что даже в самых дальних уголках, в самой глуши ему надобно вести себя донельзя осторожно…

…Алтайские горы встретили буйным и торжествующим повсюду весенним цветением, одуряющим юным разнотравьем.

Из-за слишком суровых зим, толстых сугробов и жесточайших ветров в этом краю издревле не селились крупные племена, у которых водились бесчисленные стада скота. Так что в глухих уголках этой стороны, невероятно богатых всем, чего жаждет душа охотника, там, где в лесах почти невозможно бывает увидеть небо, скрытое кронами высоких деревьев, а трава на полянах – непроходима и выше человеческого роста, там всегда хоронились от враждебного взора лишь мелкие, мало кому известные роды и племена.

Кучулук разделил свое войско на четыре части, в каждой – пять сюнов, и устроил по ставке в каждом из выбранных им четырех мест. Затем ему удалось восстановить и укрепить прежние добрососедские связи с вождями скрывавшихся здесь мелких племен, с которыми в былые времена вожди найманов были дружны и обменивались дарами.

И – словно весенние ручьи и ручейки, повсюду, по всей этой глухомани стали просачиваться вести о том, что Кучулук – снова в силе, что он вошел в доверие к повелителю кара-китаев и получил от него несметную помощь!

Найманы, разбредшиеся по всей алтайской глуши, восприняли эти вести как долгожданную надежду. Все пришло в движение, меняя их бытие, внешне сытое и спокойное. Тяготились этой жизнью люди, привыкшие чувствовать себя частицами и подданными могучего и славного Ила – ибо в этих богатых дичью местах жили они хоть и с набитыми желудками, но как бесправные изгои. Вот и взбудоражила найманов весть о прибытии их исконного Хана. Особенно же воодушевляло их известие, что юного правителя сопровождает и неразлучен с ним великий и прославленный полководец Кехсэй-Сабарах. Как только они удостоверились во всем этом – так сразу, не задумываясь о последствиях, стали покидать насиженные места и друг за другом потянулись к ставке своего законного правителя. Хан встречал их сурово и не без укоров:

– Кто же так разогнал вас, что разбежались куда глаза глядят, разбрелись по белу свету?! И чего теперь ко мне заявились, я ведь вас не звал, не приглашал!

– Смени гнев на милость, укроти ярость свою! – отвечали ему возвращавшиеся к нему беглецы. – Только ради спасения жизни наших детей и внуков, чтобы не сгинуло бесследно наше племя, мы поддались позорной неизбежности, укрылись в непроходимых дебрях, рассеялись по глухим углам тайги. Но мы знаем теперь беду одиночества, мы сполна хлебнули горечи бессилия, когда любой, кто вооружен – господин наш, когда каждый, у кого острый меч, – наш властелин. Здесь у нас отбирают все и грабят все, кому не лень. Вот мы и решили: лучше пасть в открытом бою, чем терпеть и дальше унижения и обиды. Молим тебя – укроти свой гнев, не дай волю обиде своей на нас, поверни к своим подданным твой милостивый лик, взгляни на нас с состраданием!

Так найманы говорили Хану своему Кучулуку.

* * *

Кучулук – по совету Кехсэй-Сабараха – непременно звал к себе поодиночке вождей всех больших и малых родов, прибывавших к нему из горной тайги, с каждым беседовал наедине. В этих беседах он узнавал подробно, что за человек тот или иной вождь и какие у его рода главные нужды, и что мыслит вождь о будущем.

Из найманов составили три мегена. Меньшие числом меркиты выставили двенадцать сюнов, кэрэиты – семь, остальные же немногочисленные и мелкие племена и роды – по два-три сюна. Таким образом всего образовалось шесть корпусов-мегенов, но у большинства из них не хватало не только оружия, но даже и верховых лошадей.

Перед Кучулуком встала трудная задача – вооружить и обеспечить лошадьми такую уйму воинов. Но гур хан, словно бы предвидя эту его заботу, отправил навстречу новому войску своих посланцев, везших повозки, полные оружия, и гнавших большие конские табуны.

Подобно тому, как в сабле, рождающейся на наковальне кузнеца, заранее, задолго до битвы, уже начинает жить некая дикая страсть, слышимая в звонком и жадном ее звучании, так и в новом войске, еще когда оно только-только начало образовываться из разрозненных частей, заполыхало стремление к боям, сечам и ратным походам.

Кучулук не раз порывался сыскать какой-либо повод, чтобы испытать войско в ратном деле, но гур хан удерживал его:

– Сам вижу, неплохое войско собрали, – задумчиво, размышляя над чем-то другим, говорил он. – Но войско, только что созданное из множества мелких и мало знакомых друг с другом частей, родов и племен, не может быть прочным и монолитным. И потому нельзя сразу же гнать его в огонь и в воду: оно должно устояться, созреть естественным образом, как хлеб в печи. Лишь тогда получишь ты закаленное и надежное воинство, когда люди узнают друг друга получше, когда сюн любой и каждый ратник найдут свое место и почуют рядом надежное плечо. Когда они найдут общий язык, поварятся в одном котле…

Это суждение гур хана почти полностью совпало с повторяющимися наставлениями Кехсэй-Сабараха:

– Нельзя спешить, покуда они не вызрели для сечи, не прошли воинскую подготовку: их ратный дух может упасть, и вряд ли потом его восстановишь. Ибо в случае тяжкого поворота в боевых делах тот, кто потерпел поражение, всегда винит в том других. Вот и начинается тогда взаимное недоверие, и люди становятся подверженными сомнениям. А это – путь к погибели. Ведь если отдельные воины или целые роды ощутят друг к другу хоть слабое чувство недоверия или соперничества, никакого надежного и прочного, как камень, воинства не получится. Поэтому боже упаси доводить рати до такого состояния, где воцарятся соперничество, чувство своего превосходства либо своей униженности, лишь малая толика времени пройдет – и даже малейший из подобных пороков поразит всех хуже заразной хвори!..

Но Кучулуку все эти тонкости приходились не по нутру. Он полагал: войско должно использовать даже самую малую возможность, чтобы вступить в бой. Да и какие там могут быть у него закалка или созревание, если оно простаивает, гниет в тайном и тихом углу? Рать может закалиться лишь в битвах и походах… А эти старцы не ведают меры в своей осторожности да в мудрствованиях… Неужели нельзя испытать новобранцев, чтобы в деле узнать, чего они стоят? Хотя бы в ближней стороне, хоть бы чуть-чуть…

Эти думы терзали Кучулука все время – и истерзали его! И он не удержался: взял с собой пять найманских сюнов и внезапно напал на два небольших, но богатых рода, которые хоронились от остального мира аж в самых верховьях Иртыша. Он одолел их без всяких потерь в своем воинстве, отобрал все их имущество, пригнал к себе весь их скот.

Кучулук надеялся: все это останется в тайне. Кто же может проведать о столь незначительном набеге в дальней глухой стороне? Да не тут-то было! Весть о его вероломном походе дошла не только до монголов, обитавших на востоке. Через них она докатилась грозным раскатом и до ила кара-китаев. Можно сказать, полмира облетела!

«…Глубокоуважаемый, почитаемый всеми владыками окружного мира как верховный вождь народов, великий Дюлюкю-гур хан! Мы доводим до вашего милостивого сведения, что два добрых племени, тэлесцы и хатаги, вместе с харалыками, находящимися под моей защитой и живущие в верховьях Иртыша, подверглись набегу разбойников, обличье которых свидетельствовало, что то были найманы, пришедшие со стороны ваших границ, и потерпели эти племена от тех разбойников немало. Я мог бы направить туда свои войска, но у меня есть опасение, что это может стать причиной гораздо большей беды. Поэтому обращаюсь к Вам, Великий гур хан, почтеннейший старейшина всех владык, с коленопреклоненной просьбой: найдите управу на тех разбойников, замкните деревянные колодки на ногах и руках главаря тех супостатов и отправьте его в наше распоряжение… Такова моя, главного правителя восточных стран, нижайшая просьба к Вам…»

Так писал Дюлюкю-гур хану Чингисхан.

Не зная, что предпринять, гур хан созвал на совет всех уважаемых и наделенных властью людей своего Ила, но опять началась разноголосица.