Не ворошите старую грибницу. роман

– А ты не фантазируй! Сам-то жениться собрался, только когда генералом станешь?

– Гм-м, – хмыкнул Григорий.

– А ты не знаешь. Почему в колхозе клуб только по субботам и воскресеньям открывают?

– Работает молодёжь, некогда летом гулянки устраивать. В других колхозах вообще выходных не бывает, а здесь хоть в воскресенье дают людям своим хозяйством позаниматься. Про отдых не говорю. Разве что зимой. Бывает, у кого-нибудь молодёжь и в другие дни собирается на хате, но как тут, не знаю.

– А в следующую субботу пойдём в клуб? Я обещал паренька научить на аккордеоне.

– А больше ты ничего никому не обещал?

– Кх, кхы, – пришла очередь закашляться Ивану, – а ты против что ли с теми девчатами ещё встретиться?

– А я тебе откровенно скажу. Катя мне понравилась. Видно, что не избалованная девушка. И красивая. Ты видел, какие у неё глаза? А косы?

– Ну, Люба тоже не дурна! Сравнения тут, полагаю, неуместны.

По трепещущим крыльям палатки крупными каплями забарабанил дождь. Гроза методично вела артиллерийскую подготовку, при этом большинство ребят, уставших за день, истосковавшихся по родным местам, спали безмятежно и крепко.

– Как думаешь, до утра дождь кончится?

– В этих местах только поздней осенью затяжные дожди бывают. Завтра и следа не останется от этих капель.

Друзья притихли, погружённые в свои мысли, воспоминания и лёгкие, слегка наивные мечты. Когда ровный шум дождя окутал палаточный лагерь, все, кроме дневального, уже никак не реагировали ни на льющийся с небес поток, ни на раскаты грома. Разбудить красноармейцев могла лишь привычная для солдатского уха команда: «Подъём»!

* * *

Петрушинские собаки, напуганные грозой, притихли, забившись в свои будки. Темнота поглотила улицы, дома, деревья в саду и поросшие осокой и камышом берега Иловли. Попрятались в гнёзда ночные птицы. Громыхал незакреплённым ведром колодезный журавль да поскрипывали, раскачиваясь из стороны в сторону деревья.

Сердитый ветер обивал с яблонь тронутые червоточиной и торопливой спелостью плоды, и гулкий стук яблок осыпал землю.

Тук-тук, скрип-скрип, тук… По тёмному стеклу кто-то осторожно водил сухой веткой, настойчиво пытаясь достучаться. Ночной гость, одетый в намокший брезентовый плащ с капюшоном, зорко посматривал, пригибаясь, по сторонам. Испуганно вскрикнула внутри дома средних лет женщина, чьё побледневшее лицо прильнуло на секунду к створу окна. Ширкнул засов, легонько лязгнула щеколда. В сенцах тихий голос позвал незнакомца:

– Заходи быстрее! Давно тебя жду!

– Аня, Анечка, родная моя! – грубые мужские руки, мокрые и горячие обнимали Анну Сергеевну, тискали, прижимали к пахнущему табаком и карболкой мужскому телу и она, всецело доверяясь этому неудержимому порыву, отвечала на поцелуи, запуская пальцы в жёсткие посеребрённые вихры:

– Сколько же нам прятаться от людей, Володенька?

– Прости, прости меня, моя милая. Всю жизнь тебе исковеркал…

– Не говори так, Володя. Я самая счастлива на свете. У меня есть ты, а ты меня любишь. Пойдём, я хоть покормлю тебя с дороги.

– Потом, потом Анюта! – Владимир подхватил женщину на руки и шагнул в открытую дверь.

– Надо бы сенцы на засов закрыть, – слабея, прошептала Анна.

Они долго молчали, лёжа в разобранной койке, лишь поглаживая друг друга, едва касаясь, кончиками пальцев. Анна Сергеевна, истинная сорокатрёхлетняя казачка, статная, черноглазая сохранила и упругие черты далёкой молодости, и по-девичьи стройную фигуру, и огонь любви, пылающий страстью к единственному в миру человеку, имеющему право греться её теплом. Владимиру на вид было около пятидесяти. В слегка располневшей фигуре угадывалась военная выправка. Русые волосы, вспотевшие и оттого ещё сильнее закурчавившиеся, были густыми, но аккуратно постриженными. Тонкий нос, красиво изогнутые брови, а под ними – стального цвета округлой формы глаза: умные, строгие, серьёзные. Высокий, с небольшими залысинами лоб. Тщательно выбритые щёки, узкая полоска усов, белая колючая вата седины на коротких бакенбардах. Женщина залюбовалась своим возлюбленным, затем не выдержала и, поцеловав его открытую грудь, прислонилась к ней зардевшейся щекой.

– Володенька, миленький, не знаю даже, как сказать тебе…

– О чём ты, Анечка?

– Может, нам с тобой уехать куда? Неспокойно мне на душе, родненький мой.

– Долг у меня! Долг, ты должна это понимать! Я не могу предать своих товарищей по борьбе. Если под пытками или в бреду скажу что-то лишнее – семья подлежит уничтожению. Раскроют красные и то, меньше беды для тебя будет.

– Зачем тебе этот долг теперь, когда Советская власть прочно стоит на ногах? Неужели ты не видишь, что большинство людей тянутся за ней, верят в светлое будущее и, что самое важное, сами его активно строят! И у них получается, Володя! Ты посмотри, сколько строек по стране развёрнуто, кипит Россия, оживает, мощи набирается. Это наша Россия, Володенька! Мы же русские с тобой люди, как ты можешь идти против, не замечая силы этого течения?

– Ты, Аня, как заправский комиссар меня агитируешь. Только что меня агитировать? Поздно мне перекрашиваться. Да и не отмыться мне от их крови вовек.

– Ребёнок у нас будет, вот о чём я хочу сказать тебе, непокорный ты мой… Три месяца, вот как последний раз виделись…

Шумский пружинисто вскочил на кровати и, широко округлив глаза, нелепо беззвучно открывая по-рыбьи рот, уставился на Анну Сергеевну. «Вот оно – счастье!» – пронеслось в его голове. «Вот мой идеал, вот мой долг, вот смысл моей жизни и нет ничего, кроме».

– Анечка моя! – приник он страстно к губам любимой, ощущая во рту вкус горючих слёз, ручьями брызнувших из её глаз, – всё будет хорошо, ничего не бойся! Я с тобой, милая моя! Как я те… вас люблю! – он всё целовал и целовал её мокрые солёные губы, нежные плечи, мягкий округлившийся живот. Казалось, эта нежность длилась целую вечность. Потом он, разглаживая шелковистые волосы жены, заснул и на его лице, умиротворённом дрёмой, впервые за много лет неуловимо играла улыбка счастливого человека. Анна, боясь шелохнуться и потревожить сон любимого, углубилась в воспоминания.

Владимир Петрович Шумский давно уже носил другое имя, и только она – его единственная избранница, могла называть бывшего штабс-капитана по-настоящему…

– Тук-тук, тук-тук, тук – тук, – слушала Анна бьющееся сердце любимого. Как это похоже на стук колёс поезда! Тогда, в августе 1914-го, один из них увозил её, молодую учительницу, из Ростова-на-Дону в Царицынский уезд Саратовской губернии, а его – ещё безусого подпоручика, военным эшелоном в другую сторону, на фронт.

– Сергей Леонидович, Полина Павловна! – месяцем ранее Владимир, в мундире с аксельбантом, весь с иголочки, звякнув шпорами, предстал перед родителями Ани.

– Я прошу руки вашей дочери. Мы с Анной любим друг друга и решили связать свои судьбы навеки.

Ни для кого это событие не было неожиданностью. Родители Володи и Ани благосклонно относились к нежным чувствам своих чад и с нескрываемой радостью следили за их развитием. Пётр Александрович Шумский служил в канцелярии градоначальника генерал-майора Зворыкина и хорошо знал Сергея Максимовича Матасова, работавшего начальником отделения движения железной дороги. Обе семьи имели дворянские корни, были весьма уважаемы в обществе. Мог ли в этом случае выбор жениха и невесты быть не воспринятым сторонами?

– Дети мои, – прослезился Сергей Максимович, – примите наше с матерью благословение. Елена Васильевна, мать Ани, метнулась в свою комнату и тут же появилась в дверном проёме с иконой в руках. Молодые встали на колени и по очереди прикоснулись губами к святому лику Богородицы.

– Да хранит Господь вас и вашу любовь, дети мои, – улыбаясь сквозь слёзы радости, дрожащим голосом произнесла Елена Петровна.

А потом в город ворвалась откуда-то из тревожно витавшего вокруг и около тревожного облака грозная весть: «Война!», и застучали, загудели на станции поезда. На отъезде Анны настояли отец и Владимир.

У Сергея Максимовича в Саратовской губернии старый приятель, занимавший высокую должность в народном образовании, ещё полгода назад присылал приглашение для Анны Сергеевны с предложением возглавить одну из земских начальных школ.

Более того, в Царицыне жила родная сестра Елены Васильевны – Анна Васильевна Остен-Сакен, муж которой служил градоначальником и мог похлопотать об устройстве Ани. Царицын – это всё-таки глубокий, спокойный тыл. Свадьбу Владимира и Анны прошла накануне скромно и поспешно. Венчание, впрочем, прошло в Кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы.

Семейное счастье продлилось чуть более недели. Подпоручик Шумский, выпускник по первому разряду Николаевского кавалерийского училища, именуемого Пажеским корпусом, бредил сражениями и лихими битвами; молодой супруге оставалось только плакать по ночам в подушку и осыпать Господа неустанными молитвами о спасении возлюбленного.

Алексей Иосифович и Анна Васильевна встретили Анечку тепло и радушно. Ещё больше приезду кузины радовались их дети Софья, Ольга и Лев.

С не меньшей радостью приняла Анну Сергеевну и земская школа. Чувствовалось, что все учителя с большим уважением относятся к Алексею Иосифовичу, в том числе и потому, что ему первому из уездных градоначальников удалось построить в городе трамвайные линии и теперь по улочкам, веселя ребятишек, бойко бегал электрический транспорт.

От Владимира приходили редкие письма с фронта. Писал, что бьют германца, был легко ранен, награждён, произведён в поручики, затем в штабс-капитаны. Но по слухам, положение на фронтах было критическим.

Жила Аня у Остен-Сакен. Анна Васильевна категорически возражала против отдельного проживания своей любимой племянницы. Зато изредка Анечка имела возможность прямо из квартиры Алексея Иосифовича связываться по телефону с родителями.

Потом грянула революция, следом полыхнула гражданская война. Аня по совету Алексея Иосифовича, имея на руках необходимые документы и рекомендации, уехала в Камышин. На свои сбережения купила в Петрушино домик, стала учить сельских ребятишек. О происхождении Анны Сергеевны никто особо не расспрашивал, а иным она коротко говорила, что осталась одна, муж пропал на фронте. Так, собственно, было и на самом деле. Ни об одной родной душе она ничегошеньки не знала.