Кочубей

Мотренька молчала.

– Скажи, доню, или ты уже сердишься на меня и не хочешь отвечать?

– Никакому.

– Ей-ей, неправда, доню, неправда, я сама слышала и видела, как ты и косу против месяца чесала!

Мотренька подняла свои черные глаза, посмотрела на мать, опять опустила их и ни слова не сказала.

– В москалика влюбилась, – сказала Любовь Федоровна.

– В москалика, в москалика, – подтвердил Кочубей.

– Нехай, доню, лихо москаликам, есть у нас свои Иваны, черноусые да красивые, люби, дочко, своих лучше.

– И я то же самое говорила ей – да вот беда, москалик приглянулся!

Мазепа засмеялся, взял Мотреньку за голову, приклонил к себе и поцеловал ее в уста.

– Я сам найду жениха, знатного воеводу или боярина!

Мотренька встала, едва могла удержаться, чтоб не заплакать, и ушла в другую комнату.

Недолго посидел гетман и уехал, прося Василия Леонтиевича и Любовь Федоровну посещать и не забывать его.

Гетман со двора, а Чуйкевич на двор. Мотренька увидела приехавшего и сильнее прежнего задумалась.

Гостя, как и всех гостей, Василий Леонтиевич принял радушно, Любовь Федоровна также была рада приезжему.

Позвали Мотреньку, Чуйкевич в первые минуты смутился, потом пришел в себя и завязался довольно веселый разговор.

Любовь Федоровна говорила, как летом скучно в Батурине, нет ни свадеб, ни банкетов, негде повеселиться, а молодым потанцевать.

Чуйкевич утверждал, что скоро будет банкет у гетмана, Мазепа получил от царя шубы, соболи, аксамит, четыре села и пять деревень, в которых четыре тысячи девяносто пять душ и тысяча восемьсот семьдесят дворов.

– Знаем про милость царя-государя к нашему ясновельможному гетману, знаем и поздравляли Ивана Степановича, а когда будет банкет, так и повеселимся! – сказал Кочубей.

– За что ж подарил царь Ивану Степановичу столько сел и деревень? – спросила Любовь Федоровна.

– Чтоб не ходил на войну против шведов; царь бережет нашего гетмана; кому не известно, как он любит его, хотя, правду сказать, Иван Степанович… да что ж будешь делать… – Чуйкевич замолчал.

– Ну, ну, что же Иван Степанович? – спросила Любовь Федоровна.

– Да так, ничего! – говорил Чуйкевич.

– Вот так, испугался! То-то все вы думкою богаты, а на деле так за стену прячутся, знаем вас!..

– Иван Степанович благодетель наш! – сказал Кочубей.

– Благодетель, истинный благодетель, я сам говорю!

Час был двенадцатый, в большой комнате приготовляли стол для обеда, Любовь Федоровна также засуетилась. Чуйкевич подойдет к Мотреньке, скажет ей два-три слова, Мотренька отворотится от него, пересядет на другое место, Чуйкевич тоже покраснеет и опять начнет разговаривать с Любовью Федоровною.

– Что в такие жаркие дни делаете вы, Любовь Федоровна?

– Все думаю, за кого бы дочку мою отдать замуж, да не придумаю, пора уже, слава богу, восемнадцатый год; скорее из дома, меньше хлопот!

– Вот, женихов нет! – сказал Василий Леонтиевич.

Чуйкевич вздохнул, покраснел и, чтобы не заметили его смущений, начал закручивать усы.

Кочубей вышел из комнаты.

– Любовь Федоровна, мать моя, я давно хотел сказать… да все не смею, – начал Чуйкевич, севши подле Кочубеевой, и поцеловал ее руку, – да все не смею, хоть сердце крепко, крепко болит… Ох!.. – Он тяжело вздохнул.

– От чего у тебя сердце болит?

– Болит, крепко болит, Любовь Федоровна…

– Вот еще, выдумал! Казак, посмотреть на него любо, а рассказывает, что сердце болит; пусть болит у дивчат, а не у вашего брата! Недаром же стыдно говорить тебе об этом!..

– А что, не от Мотреньки ли болит сердце его? – спросил Василий Леонтиевич, войдя в комнату.

– Да, так, вы угадали, – пробормотал Чуйкевич.

– От Мотреньки? – спросила Любовь Федоровна.

– Да разве не слышала, он сказал, что от Мотреньки.

– Мотренька, что это значит?

– Не знаю!

– Давно ты полюбил Мотреньку?

– Давно, Любовь Федоровна, мать моя родная!

– Ну что ж ты опустила очи-то свои в землю, дочко? Не сегодня, так завтра, а все надобно замуж, целый век не сидеть в доме отца и матери, такое дело!

– Так, так! – сказал Василий Леонтиевич довольно серьезно.

– Вот жених сыскался, о чем же еще думать.

– Воля ваша! – отвечала Мотренька, понимая мысли отца и матери.

Чуйкевич был невыразимо восхищен.

– Пойдем обедать, борщ на столе прохолонет! – сказала Кочубеева.