Кочубей

Мазепа ласкал ее.

– Какая причина, что ты меня так торопишь начинать войну? Разве отец…

– Причину узнаешь после, а теперь не отвергни моей просьбы, не отвергни, тату, и себя спаси… и меня. Прощай, я убегу, меня могут спохватиться дома… тайно прибежала я к тебе – прощай!

Она поцеловала его в лоб, потом в руку и, как птичка, выпорхнула из его спальни. Гетман не успел и опомниться.

Мазепа думал, что это сон, а не действительность, он не мог постигнуть такого странного поступка крестницы, но, будучи всегда осторожен, тотчас сел за стол, написал письмо к шведскому королю и в ту же ночь отправил его с каким-то нищим, жившим в его замке, а на другой день сделал все распоряжения, чтобы казаки были в готовности к выступлению в поход.

Мысль, не больна ли Мотренька, не в жару ли она прибегала к нему, так занимала его, что на другой день после всего этого он поехал к Василию Леонтиевичу.

Любовь Федоровна, по обыкновению, вышла на крыльцо и с ласкою и радостию встретила гетмана. Василий Леонтиевич тоже. Мотреньки не было.

– А где же моя крестница – где дочка моя? – был первый вопрос Мазепы.

– Известно где, – отвечала Любовь Федоровна, – лукавый мутит ее душу. Вот скоро год, как она и день и ночь тоскует, плачет, ноет в горе – и сама не властна над своим сердцем, и теперь сама на себя не походит… горе мне, кум, с дочкою моею, тяжкое горе!.. Год назад тому в дом наш заезжали женихи, сватали ее – я и рушники приготовила, сундуки наложила приданым и отказала всем, приехал Чуйкевич свататься, и тому гарбуза поднесли, да и ты отсоветовал за Чуйкевича выдать ее – а вот теперь горе мне с нею, не знаю, что делать.

– Что делать, кумо моя, что делать, вот я тебя научу, что делать.

– Пойдем же в эту комнату, ясновельможный куме.

Мазепа, Василий Леонтиевич и Любовь Федоровна сели в диванной. Любовь Федоровна и Мазепа на диван, а Василий Леонтиевич на стуле у дверей.

– Научи, сделай Божескую милость, что делать мне с Мотренькою!

– Что делать, что делать, слушай, кума, скоро уже, скоро новое солнце взойдет над Гетманщиною, скоро рассветет новый день – великий день, больше будет добрых людей, тогда и жених найдется Мотреньке. Когда ты любишь меня, отдай мне твою дочку.

– Как, куме!.. За тебя замуж, что ты это, Господь с тобою!.. Вот как!.. Я давно знала твои думки! Нет, пане гетман, пока я жива, не допущу дочку до такого нечестивого дела… нет, Иван Степанович, не бывать этому, говорю тебе, не бывать… слышишь, Василий, что затеял гетман? Такой песни мы еще не слыхивали, я давно уже замечала…

Василий Леонтиевич сидел ни жив ни мертв, вперив глаза в землю. Любовь Федоровна никому не давала слова сказать, никого не слушала. Ее давно уже мучили подозрения и догадки насчет гетманских шашней с Мотренькою. Давно выжидала она случая разгромить за это гетмана, да все как-то удерживала политика, а тут подозрительное сердце ее так уже наболело, ее догадки приняли такой вид достоверности, невыносимой для матери, что едва лишь Мазепа заикнулся: «Отдай мне Мотреньку» – Любови Федоровне во всем ужасе представилась картина позора и несчастия, которую гетман приготовил для ее семьи. Напрасно Мазепа старался оправдаться в ее глазах – львица, у которой отнимали дитя, была неукротима.

– Господь с тобою, кума моя, что это ты говоришь! Кто сказал тебе, что я собираюсь свататься к твоей и моей дочке? Господь с тобою, Любовь Федоровна, что это ты!

– Ты мне не говори этого, куме, сделай милость, ты мне не говори, я знаю все твои думки… знаю все… о, не на такую напали! Не через тебя ли дочка наша страдает? Не ты ли смутил ее сердце? Гетман, гетман, стыдился бы ты сам, боялся бы ты Бога! Ты стоишь уже одною ногою в домовине, а другую подпирает нечистый, ты хочешь погубить цветок, мой рожаный, – ты отец ее, за твоим племянником была родная ее сестра – не грех ли тебе и помышлять жениться на Мотреньке?.. Ты думал, я не знаю, что и теперь приехал к нам просить отдать за тебя ее. Господи Боже, зачем Ты не принял дочки моей, когда она была дитятею, я не знала бы такого горя, какое узнала теперь!..

Любовь Федоровна посмотрела на икону, сложила руки на груди, опустила голову и задумалась.

Василий Леонтиевич все сидел молча, смотрел на жену и поминутно то бледнел, то краснел.

– Слушай, кума моя, – начал Мазепа, возвысив голос, – слушай меня! – Он взял ее за руку. – Как ты себе хочешь, но мне кажется, ты не в своей памяти, ты нездорова!

Любовь Федоровна рванулась, вскочила с дивана, пристукнула ногою об пол и сердито закричала:

– Кто, я, я не в памяти! Ах ты, гетман нечестивый, что ты задумал! Ты хочешь дочь нашу, свою крестницу, совратить – старый… – она не договорила: сыч!

Мазепа смеялся и, обратясь к Василию Леонтиевичу, спросил:

– Сделай милость, скажи мне, куме, что сталось с твоею женою? Всегда была ласкова, а теперь бог ее знает, что это она говорит, что делает…

– Нет, гетман, нет, от меня ничто не утаится… я все знаю, что ты делаешь в замке. Знаю все думки твои!..

– И добре делаешь!.. Вот только какой ты еще думки не знала, слушай, я скажу тебе.

– Все знаю и слушать не хочу, ты лучше не мути души моей.

– Любовь Федоровна, я вижу, ты сегодня левою ногою ступила на пол, как вставала с постели, оттого ты и на себя не походишь, я своей крестнице, а твоей дочке ничего дурного не желаю… я хотел просить тебя, чтоб ты отпустила ее со мною в Киев, скоро еду я в Польшу, говорят, шведский король идет на нас войною.

– По твоей же милости!..

Мазепа не нашелся, что отвечать на эти слова. Василий Леонтиевич спрыгнул со стула и чуть не закричал: «Зачем ты проговорилась!» От внимания Мазепы не укрылись эти движения, он продолжал, заминаясь: «Слушай же… вот я хотел ее взять с собою и посватать в Польше за знатного пана или даже и графа… у нас в Гетманщине нет для нее достойных женихов, ты сама это знаешь… вот зачем я и приехал к тебе и чего хотел просить, а тебе недобрый нашептал на ухо черные думы – о, пусть Бог милует меня от такого злодеяния, какое ты взводишь на меня!..

В это время Мотренька стояла в другой комнате у дверей и слушала разговор матери и гетмана, сердце ее уж подлинно обливалось кровию, она не могла превозмочь себя и вошла в диванную.

– Ты зачем сюда, бесстыдница!.. Чего тебе нужно здесь: молодого жениха своего не видала? О, проклятое творение… иди отсюда, чтобы очи мои не видели тебя – ступай же отсюда, говорю тебе, ступай сию минуту!

– Мамо, мамо, за что ты проклинаешь меня?

– О, ты невинна, проклятая душа твоя, позор роду нашему!.. – громко закричала Любовь Федоровна, подбежала к Мотреньке и хотела вытолкать ее из комнаты.

Мотренька пала перед нею на колени.

– Мамо, мамо, помилуй меня – не проклинай меня! Что я сделала тебе, скажи сама, в чем я виновна… Мамо, помилуй меня!..

– О, ты ни в чем не винна!.. Ты не хочешь быть гетманшей! Ты ничего не задумала! Нет – ты праведница! – кричала разъяренная Любовь Федоровна и отталкивала от себя рыдавшую дочь.

– Пощади ее, Любовь Федоровна, пощади, за что ты мучишь ее – на твоей душе страшный грех.

– Грех! Я ее сгублю, проклятую, с этого света… я ее отравлю, повешу с собакою на один сук.

– Уйди отсюда, Мотренька, уйди, радость моя! – тихо сказал Василий Леонтиевич, взял дочь свою за руки, вывел ее в другую комнату, притворил дверь, отер своей рукой ее слезы и, плача сам, прижал ее к сердцу и горячо поцеловал ее в очи.

– Иди, доню, в сад, да не горюй: мать пересердится, гетман поедет в Польшу – и ты будешь счастлива; ты знаешь, как я тебя люблю.

Полуживая вышла несчастная Мотренька в сад.

– Вот и другой пара тебе! – сказала Любовь Федоровна, указывая пальцем на Василия Леонтиевича. – Я учу дочку, чтобы она доброю была… а он гладит ее по головке, – будет после этого добро!

– Ты сегодня, в самом деле, Любонько, сердита.

– Да молчи, говорю тебе! Ты разве не знаешь меня! О, я сейчас примусь за тебя – недолго будешь у меня… ворчать себе под нос.

Гетман взял шапку, поцеловал руку Любови Федоровны и сказал:

– Не сердись, кумо, ты и на меня бог знает что думаешь, и Василия Леонтиевича обижаешь, и дочку навек сделаешь несчастною… ей-ей, страшный грех! Знаешь, проклятие твое страшное!.. Не допусти себя до этого, я все перенесу от тебя, я кум твой – известно, люблю тебя и знаю, что ты таки сердита, мы… помиримся?

Мазепа уехал. Рассерженная Любовь Федоровна пошла в сад, отыскала Мотреньку и на чем свет стоит начала ее проклинать.

Недостало слез у Мотреньки; бледная, сидела она молча, не слышала уже проклятий разъяренной матери, не понимала себя и того, что с нею делается, от сильной боли в сердце и голове. Одно только она живо чувствовала: что мать разгадала ее тайный замысел, совесть нещадно представляла ей, что она – преступница без оправдания.