Людей больше нет

Мир так жесток, несправедлив и тонок, как рваная перед венчанием фата. Ходили люди и просили хлеба, потом просили их оставить на ночлег, а утром я остался без скота, привязанный к кровати и, почему-то, не убит. Тогда я понял, что пора мне возвести забор, устроить крепость от непрошенных гостей, остаться в единении с собою. И высадил я яблоню в саду. Восьмой с небес уж день, стекает дождь, а я теперь взираю, как низина превратилась в озеро, и скоро подберётся берег до моих полей, облизывать их будут волны, и рожь погибнет, и вода наступит выше. Мне снова кажется, что дождь смывает все мои ошибки, мне кажется, что небо – за меня.

Однажды, в лесу, я увидел человека, который тащил за собою добычу, он тащил за собою мёртвое животное и распевал при этом странную песню, слова которой он сочинял прямо по ходу. Я подошёл к нему и спросил, чему так радуется человек. Он мне ответил, что только что он убил «эту мерзкую, дьявольскую тварь». Увидел я, что это был Гробарь – человекоподобное животное, что-то между рептилией и высшим приматом, он отыскивал мёртвых животных, или людей и закапывал их. В общем, был очень полезный зверёк, а в пищу он был не пригоден, ну никак. Зачем ты убил это животное, вопрошал я тогда человека, а в ответ я услышал лишь смех и ответ, что он был порождением сатаны и всякому человеку нужно поднять против твари такой оружие, и ещё он добавил, что так ему говорил Бог. Хам плюнул на мёртвое тело Гробаря и пошёл восвояси, а я тогда думал, что возможно, Бог просто хотел облегчить жизнь людей и избавить от скорби, ведь если умирает близкий твой, то горе пожирает душу человеческую, истончается душа и рвётся, сложно глядеть на застывшее тело, тяжело копать ему яму, страшно. Быть может, за то прозвали Гробаря сатанинским отродьем, что он высасывал у трупов глаза… А из кустов раздался пьяный возглас: «Да, кстати, это был последний на свете Гробарь!» Тогда в миру осталось намного больше скверны.

Я смотрю на открытые окна небесные и думаю, что всё не зря, я всё ещё надеюсь на то, что всё будет иначе. Вчера, в девятый день потока, когда-то узкий, безобидный горный ручеёк, вдруг превратился в мощную, как исполины, реку, и унесло мой хлев, в котором был весь скот. И скот весь утонул с кошмарными криками, с воем и страха наполненными очами. А мимо проплывают трупы гадов. А мимо проплывают трупы птиц. А мимо проплывают трупы зверей.

Когда-то у меня была дочь, когда-то она меня любила, и я любил её, и была гармония у нас и радость. Дочь моя любила играть, даже сделавшись уже достаточно взрослой, любила она играть с псами и кошками, с попугаем и мышью, с лягушками и мухами, а после полюбила она играть на гитаре. Тогда поселилось в сердце моём беспокойство, тогда оставалась она всё больше одна и что-то играла на инструменте своём, и пела непонятные мне песни. А однажды, вернувшись с полей, когда было уже темно, я услышал стоны из комнаты дочери! И настала смута в сердце моём, рвались перепонки от звуков, я ворвался в комнату и обомлел: Дщерь моя блаженствовала под натиском мужчины! Меня они, казалось, не заметили, а я сел на пол и заплакал. Как исходили слёзы из меня, так протекала внутрь боль и осознание того, что мир велик и не всегда такой, каким его мы кажем детям. Потом они ушли, и дочь я больше уж не видел, лишь краткая записка на столе: «Сим познано большее». Тогда я поймал змия и сделал отличный ремень.

Я решил посадить масличное дерево. Просто так, потому что всё равно уже нет никакого смысла воевать со стихией. Я взял лопату, отросток растения и пошёл в гору, туда, где ещё есть какое-то подобие земли, где нет сплошной воды, где есть еще, куда вонзить лопату. Я пробираюсь через камни и упавшие деревья, переступаю через мёртвых птиц и белок, я выхожу на самое высокое из всех доступных мне мест. Я втыкаю в землю лопату и чувствую, как много здесь камней. Работа длится больше часа, я вкапываю маленький ствол дерева почти на метр, на поверхности остаётся лишь небольшая крона листьев, это для того, чтобы его не смыл поток воды, или хотя бы, чтобы смыл не сразу. Смотрю на свой невзрачный дом, отсюда он мне кажется всего лишь коробком от спичек, сегодня дождь чуть ослабел, ещё бы, ведь уже он льёт одиннадцать, без передышки, дней. Спускаюсь вниз, я поскользнулся, падаю, мир кувырком, мне хочется порвать весь мир на части! Нет, всё не зря, пусть смоет чёртов мир, пусть всё очистится водой, пусть вымрет всё, пусть уцелеют только глупые, немые рыбы!

В двенадцатый день я смотрел на потоп.

В тринадцатый день я смотрел на потоп.

В четырнадцатый день я смотрел на потоп с крыши дома своего, ибо вода подступила к окнам, и не было возможности выйти мне, чтобы сделать что-то. И узрел я, как мимо проплыл труп человеческий, как обжирали рыбы хладное тело его, сгрызая нос и уши, и воззрел я в море, и увидел, что пиршество рыбам выпало, что пожирают они трупы твари каждой, и нет пощады и уважения к мёртвым. И понял я, что не только человек виноват в том, что делается вокруг, что виновата сущность человека, сущность вложенная Богом в него. Тогда я пошёл на чердак, я вытащил парусину, которую однажды продал мне Иафет – местный торговец, он никогда не торговался и цены на товар всегда задирал до предела, но товар у него всегда был отличного качества. Отличной была и эта парусина.

В пятнадцатый день я начал работу, а закончил в двадцатый, когда вода уже не оставляла мне времени на доработку, я переделал пол второго этажа в подобие корабельного днища, я сделал девять переборок, установил на крыше мачту, спустил паруса и стал ждать. В конце двадцатого дня, мой корабль оторвался от пристани дома и пустился в плавание. Я слышал, что какой-то Ной строит ковчег… нам бы с ним не встретиться, а то нехорошо получится.

А пусть ещё дней двадцать будет с неба дождь! А я пока покину Арарат, разведаю, что там, за горизонтом.

    25 февраля 2010 г.

Лилии

Она не возвращалась третий день. Такого раньше не бывало, он всё смотрел в окно, что выходит на север, всё ждал, что вот-вот она появится из-за угла соседнего дома, и лёгкой походкой подойдёт к парадной, поглядит в сторону окна и увидит его взволнованный взгляд. Но она всё не шла и не шла, минуты шли, а она не шла, уж кончился сахар, кончался и чай. Он знал, он точно знал, что она всё же придёт, она обещала, она придёт, она обещала. Он как всегда, купил к её возвращению цветы – лилии, её любимые цветы. Где-то за спиной, за стенами бетонными, за тысячью дорог и слов, садилось солнце, красило в оранжевые краски мир, скрывалось за далёким горизонтом, ложилось спать.

Однажды она пришла вся мокрая и злая, хотя на улице светило солнце и в разгаре было лето, она кричала, что попала под кошмарный, проливной, шумящий дождь, она дрожала и просила чтобы он её согрел. Тогда он снял с неё сиреневые босоножки, взял на руки и аккуратно отнёс в ванную, он включил воду, уложил её на дно и поливал из душа тёплою водой, прямо по сарафану, прямо по чулкам. Она смотрела на него, в глаза ему, тревожно и с некоторою опаской, она спросила, верит ли он ей, а он ответил, что конечно, верит, хоть по небу за целый день не проплыло ни облачка, лишь зной да по дорогам суховей. Причины нет не доверять, если она сказала, что промокла под дождём, так значит, всё и было.

Он спал урывками, какими-то кошмарными глотками сна, ему всё снилось, что она сошла с ума, что кто-то заточил её в темницу, что кто-то сердце ей сменил на старые часы. Он просыпался, прибегал на кухню, пил из-под крана воду, садился у открытого окна и в темноте, под звёздным светом, смотрел на краешек дороги, на отблески луны в окнах дома напротив, он знал, что ночью, она, скорее всего не придёт, но он не мог так спать, он не хотел даже во сне увидеть, что с ней могло случиться что-то, его это ломало пуще, чем неведение. Немного успокоившись и отойдя от страшных снов, он, не включая свет, почти на ощупь чиркал спичкой, зажигал синий газ и ставил чайник. Он горький кофе пил, ведь сахар кончился уже, и думал, волновался, случилось что-то, ведь неспроста она не возвращается уже девятый день.

Ещё он вспомнил, как она пришла зимой без шубы, пьяная, с размазанной помадой по щекам, в вульгарном платье и вся воняла табаком. Она упала на диван и долго плакала, она дрожала, всхлипывала и дрожала. А он принёс шерстяное одеяло и укрыл её, сел рядом и нежно гладил по голове. Она успокоилась только через полчаса и тихонечко уснула, а он ушёл на кухню и поставил чайник, он улыбнулся, главное, что всё ж она вернулась, вернулась, как и обещала, через восемь дней. Он пил несладкий чай, когда она вошла на кухню, села рядом и, сказав: «прости», обвила шею его, нежными руками и прислонила лоб свой к его лбу. Они глядели друг другу в глаза и её наполнялись слезами. Она шептала, что это была вечеринка, что она потеряла контроль над собой, что выпила слишком много. Ещё говорила, что ей было нужно выплеснуть всю эту гадость, куда-то, в кого-то. Она утверждала, что ей захотелось почувствовать себя грязной, пропащей и падшей. А он смотрел в её глаза и верил, он верил, что она такая – противоречие самой себе.

Он трижды собирался выходить из дома, чтоб её искать, но лишь однажды добежал до магазина, чтоб купить конфет, чай и немного сахара, ещё купил котлет и макарон, пакетик молока, ведь если вдруг она вернётся, она захочет молока. Купил буханку хлеба и ватрушку, она так любит это тесто с творогом. Вернувшись, он скорей уселся у окна, успел лишь разложить продукты по местам, да на огонь поставить чайник. На небе собирались тучи, наверное, пойдёт сегодня дождь, возможно, с молнией, грозой, на улице так душно. Он пристально смотрел на видимую часть дороги, но она всё не появлялась, лишь проходили люди, незнакомые, соседи, два мальчика с рогатками, какие-то бабульки с сумками, мужчина толстый, словно снеговик, с колясками мамаши. Но только всё не шла она, уже пятнадцать дней.

Когда-то он её встречал на вокзале, вокруг суетились люди, тысячи, тысячи людей, все куда-то спешили, торопились, кричали и толкались, задевали сумками и телегами, а он стоял у нужного перрона с букетом лилий – её любимых цветов, и ждал её поезд, она должна была приехать ровно в семнадцать ноль-ноль. Поезд подошёл раньше, наверное, намного, потому что уже все пассажиры вышли и разбрелись кто куда, кто в метро, кто на автобус, кто пешком, некоторые садились в такси. Тогда он стал волноваться, он думал, что мог ошибиться платформой, быть может, поезд не тот… Но ровно в пять вечера из вагона с номером двадцать один, вышла она, изящно, как лебедь выплыла из вагона, открыла какой-то нелепый зонтик и двинулась к нему навстречу. Немного холодно взяла букет и поцеловала в щёку. Они добрались до дома в тишине, никто не проронил ни слова, и лишь когда закрылась дверь за ними, она произнесла: «Спасибо», он спрашивал за что, она отвечала, что за то, что он не задаёт вопросов. Он только улыбнулся, а она сказала, что всё неправда и что бы ни случилось, она всё равно вернётся к нему. Он верил, он знал.