Стихотворения

В нашей улице жизнь трудовая:
Начинают ни свет ни заря
Свой ужасный концерт, припевая,
Токари, резчики, слесаря,
А в ответ им гремит мостовая!

Это Петербург с его страшной энергией, вечным шумом и вечным движением, но и здесь через эту прозу проступает поэзия, совершается чудо красоты:

Серебром отливают колонны,
Орнаменты ворот и мостов;
В серебре лошадиные гривы,
Шапки, бороды, брови людей,
И, как бабочек крылья, красивы
Ореолы вокруг фонарей!

Так же и с провинциальным городком. Вот он сонный и скучный и как будто взятый из обличительной повести середины века:

…город не широк,
Не длинен – лай судейской шавки
В нем слышен вдоль и поперек.
Домишки малы, пусты лавки,
Собор, четыре кабака,
Тюрьма, шлагбаум полосатый,
Дом судный, госпиталь дощатый
И площадь… площадь велика…

– но стоит присмотреться, выбрать другой угол зрения – просто выбрать другую дорогу для ленивой прогулки – и увидишь новую, невиданную красоту:

Но уж запели соловьи,
Иди гулять – до сна недолго!
Гляди, как тихо катит Волга
Свои спокойные струи,
Уснув в песчаной колыбели…

Некрасов – поэт «улицы», поэт толпы, обычного человека, его рутинной жизни и его проблем. Но он не только сам говорит о таком человеке. Поэт дает такому человеку (крестьянину, крупному и мелкому городскому чиновнику, генералу, мещанину, мастеровому, скромному труженику) возможность самому рассказать о своей жизни и своих заботах. Некрасов дает такому человеку слово. Уже в первых же его «настоящих» стихах «В дороге», «Огороднике» говорит крестьянин, а лирический герой ограничивается короткими репликами (как в первом случае) или вовсе отказывается от собственных реплик (как во втором). Позднее в стихах могут говорить сразу несколько персонажей. Традиционно лирика монологична – говорит один человек, автор, или его «лирический герой». А например, в «Железной дороге» высказывается не только автор, но и мертвые строители, генерал и его сын Ваня, несколько слов произносит купец, воспроизведен и внутренний голос рабочих, с которыми он производит расчет. Все это люди различные не только по происхождению, уровню образованию и взгляду на мир, но, в первую очередь, по языку. Каждый приносит в стихотворение свою лексику, свои речевые обороты, по большей степени совсем не типические для высокой поэзии, к которой привыкла публика, – разговорные, «вульгарные», диалектные. Возникает то, что называют многоголосием, являющимся одной из самых ярких и значимых новаторских черт поэзии Некрасова.

Конечно, современному читателю трудно увидеть и оценить ту революцию поэтического языка, которую этим осуществил Некрасов, сделавший возможной ее огромное стилистическое разнообразие, давший возможность каждому поэту самостоятельно (а не руководствуясь какими-то общими нормами) в каждом конкретном случае решать, какое слово поэтическое, а какое – нет. Так же естественной и привычной кажется та свобода, которой достиг Некрасов (эту работу начали поздний Пушкин и Лермонтов), окончательно разрушив границы, перегородки между поэтическими родами и жанрами. Любое стихотворение у него может включать любой набор тем и эмоций и свободно переходить от одной к другой. Оно может начинаться как сценка, картина, переходить в сатиру и заканчиваться одической патетикой (как, например, «Размышления у парадного подъезда»). Приходя на балет, поэт и созерцает происходящее на сцене, и внимательно осматривает публику, и обсуждает свирепствующий в стране экономический кризис, вызвавший лавину банкротств и разорений, и размышляет о трагической судьбе крестьянства (как в сатире «Балет»). Границы между поэмой и лирическим стихотворением размываются. Надо ли считать «Крестьянских детей» или «Железную дорогу» поэмами (и помещать в соответствующий раздел собрания сочинений) или они все-таки лирические стихотворения? Такого рода вопросы приводят в тупик ученых, исследователей, но совершенно справедливо и законно оставляют равнодушным современного читателя. Он привык, что поэзия не создается на «заданную тему» или в заданном жанре. Поэт начинает говорить, чтобы сказать что-то, поделиться, выразить эмоции, сделать что-то прекрасное, а не для того, чтобы написать элегию или сатиру. Он ориентируется на свое чувство красоты и свои цели, а не на жанровые каноны и правила. Такой русская поэзия во многом стала благодаря Некрасову.

Современники ставили высоко Некрасова за выраженную в его поэзии любовь к народу, изображение его горя и страдания и одновременно прекрасных качеств крестьянского характера. И поэт действительно стремился по-настоящему понять и устройство народного мира, и законы народной жизни, его нравственные принципы, народные мечты и стремления. Важнейшим источником размышлений был для Некрасова фольклор, народное творчество. Поэт и изучал сборники народных песен, и сам их собирал и записывал (преимущественно во время своих охотничьих похождений, в которых проводниками и помощниками выступали мужики-охотники). Великим памятником этой работы стала поэма «Кому на Руси жить хорошо», оставшаяся незавершенной (не хватило времени), но без которой невозможно представить себе его поэзию. Поэма пронизана фольклорными элементами, представляя собой целую энциклопедию народного творчества, нет буквально ни одного жанра народного творчества, который не был бы использован в поэме: сказка, баллада, легенда, песня, былина, пословица, поговорка, загадка. Дело, однако, не только в искусной имитации языка и стиля народной поэзии. Некрасов смог настолько проникнуться духом фольклора, что, не подражая, не перекладывая подлинные песни, сам создал целый ряд абсолютно оригинальных произведений, ставших любимыми народными песнями («Похороны», первая часть «Коробейников», «О двух великих грешниках» из «Кому на Руси жить хорошо») и тем самым вошел в русскую культуру так, как не всякому удавалось – не только через книжки, но и через устную традицию, передающуюся «неформально», живущую своей – не казенной, не официально-школьной, но естественной жизнью.

Входит в нашу жизнь и наше сознание Некрасов, конечно, и традиционным путем. Еще при его жизни установилось расхожее заблуждение, разделявшееся как его поклонниками, так и врагами его направления – что он поэт содержания», «тенденции», что его стихи безыскусны и малохудожественны. И хотя и Некрасов сам провозглашал не раз что-то подобное («Нет в тебе поэзии свободной, / Мой суровый, неуклюжий стих…»), он является не только одним из самых значительных реформаторов русской поэзии в ее истории (как мы уже пытались показать), но и просто, в буквальном смысле большим мастером стихотворной формы, искуснейшим версификатором, раскрывшим в русском стихе еще не исчерпанный потенциал. Его новаторство в этой области в первую очередь выражается в широком употреблении трехсложных размеров (которые до Некрасова обычно использовались в произведениях повествовательного характера – поэмах и балладах – и крайне редко встречались в интимной лирике): дактиля, амфибрахия, анапеста. Эти размеры справедливо считаются менее ритмически богатыми и гибкими, чем двусложные. Дело в том, что в трехсложных размерах крайне редко можно использовать пропуски ударений (пиррихии), за счет которых один и тот же четырехстопный ямб может звучать в одном стихотворении легко и непринужденно, а в другом – медленно и торжественно. Трехсложные размеры более монотонны, первая строка написанного четырехстопным дактилем стихотворения «Еду ли ночью по улице темной…» задает ритм, не меняющийся до самого конца. Некрасов открывает в трехсложных размерах новые возможности. Они не только становятся замечательным инструментом для ведения повествования, изображения сценки, но обнаруживают невиданную гибкость, способность выразить и фирменное некрасовское «уныние», и высокую патетику, гневный сарказм, страстный призыв (как это делает анапест в «Размышлениях у парадного подъезда»). Монотонное звучание некрасовских трехсложных размеров не менее сильно врезается в сознание читателя, чем ямбы и хореи Пушкина или Тютчева. Амфибрахий «Крестьянских детей» и «Мороза, Красного носа» знает с детства наизусть едва ли не любой человек, учившийся в русской школе.

    Михаил Макеев

«Я близ нее! О рай, о наслажденье!..»

«Да, наша жизнь текла мятежно…»

Да, наша жизнь текла мятежно,
Полна тревог, полна утрат,
Расстаться было неизбежно —
И за тебя теперь я рад!
Но с той поры как все кругом меня
пустынно!
Отдаться не могу с любовью ничему,
И жизнь скучна, и время длинно,
И холоден я к делу своему.
Не знал бы я, зачем встаю с постели,
Когда б не мысль: авось и прилетели
Сегодня наконец заветные листы,
В которых мне расскажешь ты:
Здорова ли? что думаешь? легко ли
Под дальним небом дышится тебе,
Грустишь ли ты, жалея прежней доли,
Охотно ль повинуешься судьбе?
Желал бы я, чтоб сонное забвенье
На долгий срок мне на душу сошло,
Когда б мое воображенье
Блуждать в прошедшем не могло…

Прошедшее! его волшебной власти
Покорствуя, переживаю вновь
И первое движенье страсти,
Так бурно взволновавшей кровь,
И долгую борьбу самим с собою,
И не убитую борьбою,
Но с каждым днем сильней кипевшую
любовь.
Как долго ты была сурова,
Как ты хотела верить мне,
И как ты верила, и колебалась снова,
И как поверила вполне!
(Счастливый день! Его я отличаю
В семье обычных дней;
С него я жизнь мою считаю,
Я праздную его в душе моей!)
Я вспомнил все… одним воспоминаньем,
Одним прошедшим я живу —
И то, что в нем казалось нам страданьем, —
И то теперь я счастием зову…

А ты?.. ты так же ли печали предана?..
И так же ли в одни воспоминанья
Средь добровольного изгнанья
Твоя душа погружена?
Иль новая роскошная природа,
И жизнь кипящая, и полная свобода
Тебя невольно увлекли,
И позабыла ты вдали
Все, чем мучительно и сладко так порою