Как молоды мы были

Этих «солнц» затмения нам сердца не трогали.
Жизнь была поэзией русскою олунена.
Верили товарищам Пушкину и Гоголю.
Верилось и Чехову, Куприну и Бунину.

Нынче этих классиков, словно мусор, вымели.
«Я тебя печатаю. После – будешь ты меня!»
Классиков из классов хороводом вывели.
Век словесность русскую на компьютер выменял.

Время наше тяжкое. Место наше гиблое.
Криминальных подлостей сто восьмая серия…
Предано Евангелье. Блогер вместо Библии.
Колдунам-безбожникам господа поверили.

Торговать нам велено и дружить с Мамоною.
Олигархов слушаться. И целует женщина
не икону с крестиком, а гроши зеленые.
С выстрелами подлыми молодость обвенчана.

Мало нашей вере в верности поклявшихся.
Мало тех, чье сердце нашей правде отдано.
Мало нас, оставшихся,
нижеподписавшихся
под стихами этими о стране распроданной.

Душа

…Я душу сдал на комиссию.
Оценщик седой и опытный
ее оглядел придирчиво
и тихо пробормотал:
– Душа как душа… Не новая…
Кой-где уже тронута молью…
Не раз подвергалась чистке
наивная ваша душа.
Вы к ней относились неважно.
Она была в переделках,
вот видите – здесь царапины, а тут вы ее прожгли.
Надо бы осторожней,
душа ведь огня боится,
всякие потрясения – это душе как смерть.
Потом, скажу откровенно:
наша она, родимая…
– Знаете, – он хихикнул, —
такие сейчас не в моде.
Напротив есть мастерская,
попробуйте к ним зайдите,
может, еще удастся ее перелицевать…
Сделайте покороче, более современной,
чтобы от ультрамодных было не отличить.
Я, честно-то, сам не очень…
нелепые эти фасоны,
но что поделаешь… нынче хозяин не я, а спрос.
А так… что вам дать за душу?
Цена вас едва ль устроит,
ведь я же не Мефистофель,
я только товаровед…

«А я еще помню – ковер на полу…»

А я еще помню – ковер на полу,
уют небогатого дома.
Горбатый сундук. А в красном углу
в старинных окладах – иконы.
И бабушка тихо ко мне подойдет
в чепце, в сером платье неброском,
меня перекрестит. И свечи зажжет.
Запахнет смиреньем и воском…
И верится тихим и ясным словам.
И Боженька здесь он, незримый…
И благостный свет, и тот фимиам
естественный, неповторимый.

…Так хочется снова вернуться домой
в мерцание суток неспешных,
где бабушкин голос – почти неземной:
«О Боже! Помилуй нас, грешных!»
А дальше все пошло пошло, «на авось»,
прошло небезгрешно взросленье.
И все-таки только сейчас началось
всеобщее грехопаденье.
Сегодня уже не услышишь хулу
за ложь, за духовности мизер.
Коттедж европейский. А в красном углу
заместо икон – телевизор.
Мы терпим фальшивый его фимиам,
потворствуем злобным наветам.
И ночью и днем равнодушный экран
горит неестественным светом.

Рекламное шоу. Да бал сатаны.
В эфире – одни развлеченья.
Лишь старые сказки, да детские сны,
да память – мое утешенье.

…Чуть слышно сухая трава шелестит
о весях и высях нездешних.
Смеркается осень. И сердце болит.
О Боже! Помилуй нас, грешных…