Осада. Повести и рассказы

– В психушку не в психушку, но меры примем.

Борис вдруг издевательски осклабился прямо в лицо Вальяжному:

– А если я меры приму, а?

Тот посмотрел напряжённо, пытаясь понять. Раздражённо-брезгливо махнул рукой.

– Всё, не хочу вас больше слушать! До свидания.

– До сви-да-ни-я, – многозначительно, растягивая слова, ответил Борис. – Вот именно: до сви-да-ни-я!

Он встал, отпихнув стул ногой, пошёл к двери, взялся за сверкающую бронзой ручку, но внезапно обернулся и, сквозь слёзы, прорычал:

– Не-на-ви-жу!

Вышел и наотмашь саданул массивной резной дверью.

 * * *

Несколько дней после того визита к Вальяжному Борис ходил задумчивый, отстранённый, угрюмый сверх меры.

Как-то они сидели с Надеждой в креслах, отрешённо уставившись в булькающий и мерцающий телеящик. Молчали. Они с того дня теперь всё больше молчали, избегали встречаться взглядами, словно воздвиглась меж ними стена – прозрачная, проницаемая, но вязкая, плотная. Борис вдруг встал, прошёл на кухню, пошарил по шкафам, в ящике стола. Вышел на лоджию, поискал в коробке с инструментами. Куда же он запропастился?

Наконец нашёл – складной ножик-«белочку» в кожаном чехле. Снял чехольчик, попробовал пальцем лезвие. Нашарил в инструментах оселок, прикрыл плотнее дверь на кухню, принялся шаркать. Время от времени прислушивался – не идёт ли Надежда?

Лицо у него было сосредоточенным, решительным, злым.

3

Искал он долго – несколько недель.

Что сына Вальяжного, как он его крестил – Сынка, в городе не было, Борис поверил. Действительно, папаша услал его от греха подальше. Значит, пока оставались двое – Пацанчик и Мордоворот. И того и другого он видел лишь единожды, уже после, но запомнил шакалов намертво. Только вот адресов их и анкетных данных у него не имелось, да и не надо их разузнавать – светиться не стоит. Всё надо делать без шума.

Борис, выпросившись в отпуск пораньше, с утра до вечера рыскал по городу – по рынку, стадиону, пивнушкам, пляжам… Всматривался в лица парнишек и парней.

Бесполезно.

В субботний вечер он забрёл в городской сад. Вечер был прекрасен. Борис мельком заметил это, пару раз глубоко вдохнул пьянящего воздуха – цвела сирень. На летней площадке раскручивались танцы. Гремели барабаны и тарелки, визжали и стонали трубы-саксофоны – толпа прыгала, потела.

Борис бродил вокруг танцплощадки, высматривал. Внезапно – он услышал – сзади него один парнишка сказал другому:

– Глянь, мусор переодетый, что ли? Кого-то вынюхивает. Может – замочим?

Борис развернулся, вперился прямо в глаза оболтусу. Тот, худой, длинный, в варёнках и майке, заробел, забыл про жвачку, отступил за своего приятеля. Борис качнулся к ним, сжав кулаки, и вдруг узрел за их спинами Пацанчика. Тот, пьяненький, тупо лыбясь, прижимал к себе курносую размалёванную девчушку, тащил её на танцверанду. Борис чуть не кинулся к ним, но сдержался, отвернулся, отступил в тень. Два приятеля, намеревавшиеся его «замочить», наверняка приняли его за психа.

Весь вечер Борис, держась в полумраке, сторожил. Даже когда шакалёнок, всё с той же курносой своей подружкой, совершал вояж в туалет на край парка – проводил издали и туда.

Танцы кончились. Вспыхнула обширная драка. Началась беготня, засвистала милиция. Борис, следя пристально за своей парочкой, молил Бога: только б Пацанчик не встрял в драку, не загремел бы в кутузку. Но тот, видно, окончательно сомлев, покорно плёлся за своей пассией прочь.

Борис крался за ними след в след. Они свернули на пустынную улицу совсем невдалеке от дома Бориса. Девчонка что-то лепетала, хихикала. Пацанчик пьяно мычал и всё тянулся к ней с поцелуями.

Глянув по сторонам, Борис завязал нижнюю часть лица тёмным шарфиком, нагнал их, хлопнул Пацанчика по плечу:

– Эй!

Тот неожиданно резво отпрыгнул, оробело кудахтнул:

– Чево ты? Чё надо?!

Борис крепко поймал его за руку, строго сказал онемевшей девчонке:

– Вот что, девушка, мне с этой особью поговорить надо. С глазу на глаз. Поняла?

Она вдруг сморщилась, сверкнула слезой, тоненько завыла:

– Дяденька, отпусти-и-и! Отпусти-и-и!

Борис топнул в её сторону, в руке его заиграл нож.

– Ну, тихо! Брысь отсюда и – домой. Иначе хуже ему сделаешь.

Девчонка отбежала, пошла прочь, всё время оглядываясь, размазывая слёзы по лицу. Пьяная бравада ещё остатками в Пацанчике бродила, он через силу хмыкнул:

– Ты чего, грабить меня будешь? Так у меня – трёшник токо и больше ни шиша…

– Пошли. И только пикни.

Борис подсунул к самым глазам парнишки блескучее лезвие, тряхнул его за руку, повлёк за собой. Пацанчик явно перетрухнул. Он трезвел с каждой минутой.

– Погоди! Ты чё? Куда ты меня прёшь?

– Молчи! Заткнись, я сказал!

На улицах – ни души. Окна тёмны. Время – около двух ночи.

Борис притащил уже покорного, оцепенелого Пацанчика к своему дому, со двора, свернул не в подъезд, а влево, вниз по лестнице – в подвал. В подвале довольно светло – мерцают два фонаря. Торчат столбы-подпорки. Неуютно, мрачно.

Прислонив Пацанчика к одной из подпорок, Борис ловко завёл его руки за столб, начал стягивать тонким капроновым шнуром, приговаривая:

– Вот и умница… Дрыгаться не надо, не поможет. Кричать тоже не советую, никто не услышит. Место ведь тебе, паршивцу, знакомо? Отсюда криков не слышно, не правда ли?

Привязал, отошёл в сторонку, обтряс руки, словно после важной трудной работы. Стащил шарфик с лица. Пацанчик, вглядываясь, начал, видимо, что-то припоминать. Дёрнулся.

– Ну-с, прекрасно, – бодро сказал Борис. – Теперь и побеседуем. Скажи, сучонок, для начала: как тебе жена моя, Надежда Николаевна, понравилась? Ну, в тот вечер, когда ты, сволочь малолетняя, после своих дружков старших елозил на ней здесь вот, в этом подвале. Понравилась? Может, жениться на ней хочешь? Так я разведусь…

Пацанчик никак не мог сглотнуть ком в горле – кадычок так и прыгал: вверх-вниз, вверх-вниз.

– Впрочем, жениться тебе теперь не придётся уже ни на ком. М-м-да… Ты вот пока лучше что скажи: где тот, самый здоровый из вас, Мордоворот, проживать изволит? И где в настоящее время ваш хозяин, ваш вождь задрипанный прячется?