Генерал Корнилов

Как всякого военного, Корнилова связывали с царской семьей узы долга и присяги. Лавр Георгиевич относился к той части русского офицерства, которая тянула свою лямку с убеждением: «За царем служба не пропадает!» В большинстве своем выходцы из солдатских семей, они пробились к широким генеральским эполетам исключительно горбом и составляли движущую силу русской армии. В армии, считал Корнилов, выковывался знаменитый русский характер. Армия была школой долга, чести, стойкости и патриотизма. Само суровое воинское дело заставляет человека выпрямлять свою душу, свой характер.

Любой организм, в том числе и государственный, имеет обыкновение стариться, дряхлеть. Искусство управления державой в том и состоит, чтобы сохранять ее громадный организм в состоянии как бы вечно молодом, деятельном, мускулистом. Чьей виной считать дряхление России? Великая держава год от года превращалась в рыхлую дебелую купчиху, которую сводят под руки с высокого крылечка и усаживают в шарабан, чтобы везти в баню парить и натирать бобковой мазью. Больна была Россия, и больна опасно. Военные люди убеждались в этом ощутимее других, ибо много лет не вылезали из окопов и поливали землю кровью.

И все-таки к больному зовут врача, но не палача!

В первую минуту, узнав о добровольном царском отречении, Лавр Георгиевич пришел в негодование. Царь сбежал со своего поста, словно дезертировал. За такие позорные проступки во время военных действий полагалось самое безжалостное наказание. Однако постепенно выяснялось, что отречение было не добровольным, а принудительным. Государь стал жертвой обмана, заговора, предательства.Корнилов узнал, что генерал Алексеев весь день 1 марта провел у прямого провода, переговариваясь с командующими фронтами. Мнение русского генералитета было категорическим: царь должен отречься и уступить трон наследнику. Государь покорился приговору и поставил свою подпись под манифестом (заготовленным заранее). Гучков с Шульгиным восторженно схватили этот документ и, не теряя ни минуты, помчались с ним обратно в Петроград. Так выглядело отречение в официальном изложении. На самом же деле Корнилов обнаружил грубую неувязку в хронике событий того рокового для России дня, 1 марта. Да, Алексеев провел переговоры с генералитетом. За отречение царя высказался даже великий князь Николай Николаевич. Однако суровый приговор командующих окончательно оформился лишь утром 2 марта, а в это время Гучков с Шульгиным уже подлетали из Пскова к столице, имея на руках манифест об отречении. Что же выходило? Царя, заманив в штаб Северного фронта, по сути дела, арестовали и принудили, заставили отречься! И совершили это государственное преступление двое: генералы Алексеев и Рузский.

В свете всего этого Лавр Георгиевич догадался, почему вдруг такое нежелание встретило его назначение командующим войсками столичного округа. На посту военного генерал-губернатора Петрограда заговорщики рассчитывали видеть сугубо своего. Он же в число доверенных, настолько посвященных не входил. Вся затея вокруг трона задумывалась и совершалась без него.

Генералы просчитались и остались в дураках. Политические ловкачи использовали их, словно носовой платок, а затем отшвырнули за ненадобностью. Грубая, наглая и недальновидная работа. Все-таки что ни говори, но армия оставалась силой, единственной силой во взбаламученной стране. Армию никак не сбросишь со счетов, тем более что продолжалась упорная война и Временное правительство не собиралось прекращать ее до полной победы над Германией.

Сожалел ли о рухнувшем троне генерал Корнилов? Нисколько. Династия, считал он, сгнила на корню.

Что стоил поступок великого князя Кирилла Владимировича!

Именно поступок этого самого бессовестного из Романовых заставил государя сделать в своем дневнике горькую запись о всеобщей измене и подлости.

Корнилов, занимая свой высокий пост, сознательно ограничивал себя чисто военными задачами. Сование генералов в политику ни к чему хорошему никогда не приводило (последний пример – генерал Скобелев). Не случайно же правительство России называлось Временным. В некий срок, оно уступит свои полномочия Учредительному собранию. Повторится, как считал Корнилов, ситуация 1613 года, когда Земский собор принял решение сохранить русский трон и отдал его малолетнему представителю бояр Романовых.

Так будет и теперь: пускай решает народ!

Добровольное отречение царя освободило офицеров русской армии от исполнения присяги. Над людьми с погонами остался довлеть один лишь долг. Это древнее воинское чувство заставляло каждого действовать по собственному разумению.

В русских семьях было издавна заведено, что всю вину за непорядок в доме нес сам глава, муж и отец. Его великие права хозяина обусловливали и главные обязанности. Он правил, он и отвечал.

Крушение династии не свалилось на Россию в одночасье. Этот катаклизм готовился и проводился планомерно и неторопливо. Корнилов по роду своих занятий был достаточно искушен в домогательствах главных ненавистников России. Незримой, но крепчайшей сетью, подобной паутине, настойчиво и неотвратимо опу-тывались все сферы государственного механизма, особенно усилившись на переломе двух веков. Паутина крепла год от года, умело хозяйничали искусники пауки, и огромная держава подтачивалась изнутри, все более уподобляясь гигантскому, однако крайне обессиленному дереву, которое держалось лишь на одной коре. Поэтому понадобился лишь толчок, чтобы вся громада рухнула навзничь – так падает простреленный навылет богатырь.

К началу нынешней весны план сокрушения России, если судить по-военному, превратился в план мобилизационный. Внутреннее неустройство поразило все органы управления. К концу 1916 года была достигнута полнейшая дискредитация центральной власти, наступил ее необратимый паралич. Пауки умело и искусно дергали за роковые ниточки, каждый за свою. У каждого имелся свой участок, свои подопечные, и каждый втолковывал тому и тем, с кем связывал его план всеобщего, тотального разрушения державы: «Вы исполняйте то-то и то-то, и больше ничего не нужно». Таким образом, каждый «обрабатывал» лишь свой участок: газетчики, думские лидеры, распутинский кружок и даже фронтовые генералы. И только где-то наверху составлялась общая картина российского развала.

Корнилова возмущали потоки грязи, выливаемые на царскую семью. С особенною изощренностью пакостники преследовали императрицу: «Царица Сашка и мужик Гришка», «Царь с Егорием, а царица с Григорием». Кухонная, обывательская мерзость, но оттого-то и прилипчивая… Лавр Георгиевич (особенно после рождения Юрика) сознавал тяжкий крест царицы, ее неизбывное бабье горе, вызванное смертельным недугом наконец-то вымоленного наследника. Несчастная мать, она уверовала в поразительные способности загадочного сибирского мужика. Если бы не Распутин, наследник был бы давно мертв. Поэтому любые наско-ки на «святого старца» она воспринимала как желание погубить своего мальчика, наследника престола. Ее слепая вера в божественную силу Друга простиралась до того, что она стала советоваться с ним и по государственным делам. Все, что узнавалось ею от мужа, становилось известным и Распутину. Тот же, бахвалясь и кичась, становился легкою добычей своего пестрого окружения. О, это распутинское окружение! Что стоит, например, одно учреждение при нем секретаря, словно Распутин был каким-то важным государственным деятелем. Этим секретарем при «святом старце», любителе легкомысленных женщин и кутежей, был поставлен юркий и пронырливый, чрезвычайно деятельный Арон Симанович.

Подножие царского трона всегда, во все времена облеплялось доставателями разных милостей. Теперь же через Арона Сима-новича (а следовательно, через самого Распутина) близорукую, доверчивую царицу облепили вовсе уж бессовестные ловкачи. Такой счастливою возможностью немедленно пользовался всяк, кто работал в пользу немцев. Отсюда и выросло чудовищное обвинение, будто возле царского трона свили свое гнездо германские шпионы.

Гнездо, несомненно, существовало, однако свито оно было вовсе не царицей!

Самое ошеломительное узнавание, столь привычное разведчику, Лавр Георгиевич испытал в последние дни своей столичной службы. Речь шла о зловещей атмосфере, царившей в дни февральской конференции союзников в Петрограде. Главной фигурой на этом совещании был делегат Великобритании лорд Мильнер.

Внешне участники конференции усердно работали над тем, чтобы приблизить день полного и бесспорного поражения Германии. Однако мало кто знал, что в один из февральских вечеров лорд Мильнер вдруг потребовал встречи с князем Львовым и с ним о чем-то долго совещался. Наутро в одном из номеров гостиницы «Франция» состоялся тайный сход избранных «представителей общественности». Там, в узком, доверенном кругу, лорд Мильнер продиктовал первый состав русского революционного правительства, названного Временным.

После этого Лавр Георгиевич уже не удивлялся, узнав, что никаких перебоев с хлебом в Петрограде не было и быть не могло: запасов муки на Калашниковской бирже имелось свыше 450 тысяч пудов, да еще на подходе к Петрограду находилось 12 эшелонов из Таврической губернии. Хлебом город был обеспечен до мая месяца!

Народ на улицы вывели намеренно, специально…Картина царского отречения стала предельно ясной, когда Корнилов узнал, что лорд Мильнер занимает высочайший масонский пост – Великого магистра Большой шотландской ложи.

Ради того, что Россия получила в ночь на 2 марта, Великий магистр и приезжал в Петроград, где искусно сплел в один клубок думских деятелей и генералов, банкиров и промышленников, полномочных дипломатических представителей и темных людишек типа Арона Симановича и французика Сико…

По Невскому проспекту валила хохочущая толпа. Впереди на великолепной лошади гарцевал матрос. Ездить в седле он не умел и судорожно цеплялся за гриву. Время от времени, ухмыляясь во всю ширь физиономии, он срывал с головы бескозырку и махал зевакам по обеим сторонам проспекта. Толпа пялилась не столько на матроса, сколько на диковинную лошадь. С лебединой шеей, с коротко подрубленным хвостом, она картинно выбрасывала ноги, словно исполняла балетный номер.

Шофер автомобиля, не оборачиваясь, буркнул:

– В цирке Чинизелли заарестовали, дураки!

Наблюдая, Лавр Георгиевич с убитым видом покачал головой. Всяк веселился, как умел. Балаган… Глаза бы не глядели!

Развязные уличные нравы проникли и в старинное здание на Дворцовой площади, знаменитого своей величественной аркой. Прежде у парадного подъезда штаба округа, словно живые атланты в гренадерской форме, каменели часовые. Кивера, усищи, сверкающие штыки… Как они оживали и принимались священнодействовать, беря на караул, едва показывался генерал! Теперь же у подъезда, заплеванного шелухой от семечек, Корнилова встречали два юнкера Павловского училища. Они лениво поднимались на ноги и вяло провожали взглядом его сухую энергичную фигурку, дожидаясь, пока он не взбежит по мраморным ступеням. Лавр Георгиевич старался не смотреть на юнкеров. Откуда набирают подобных недоносков? Длинноволосые, в неряшливых шинелях и мятых фуражках, винтовки держат, словно бабы рогачи… Позор!

Утратил всякую торжественность и вестибюль. Он словно сделался пониже и поуже. Убавилось и света… От недавней роскоши оставался лишь швейцар, громадного роста, с бакенбардами, величественно медлительный и важный. Обычно он томился в уголке, наблюдая, как по лестнице шныряют без конца какие-то потрепанные людишки в грязных скверных сапожонках. Да прежде бы их… в шею без разговоров! Завидев Корнилова, швейцар устремлялся к нему со слезами на глазах. У него тряслись руки, когда он принимал генеральскую шинель. Он по привычке ворковал: «Погодку нынче Бог дает, ваше превосходительство!»

Крушение былых порядков старик воспринимал как личное несчастье. Каких людей доводилось раздевать и одевать!

Шелуха от семечек попадалась и в коридорах наверху. Ее затаскивали вертлявые, развязные людишки. Они бесцеремонно врывались в кабинеты, где на дверях были налеплены бумажки с нерусскими фамилиями каких-то комиссаров.

В своей приемной Лавр Георгиевич добился соблюдения порядка, чистоты и тишины. На стенах оставались висеть портреты его предшественников, бывших начальников округа. Ковры на полу, по обыкновению, вычищены и не заплеваны. И никакой толкучки посетителей – он всегда умел ценить каждую минуту времени.

Суровость, даже патриархальность корниловской приемной сказалась на поведении такой забубённой головушки, как генерал Крымов. Он появился в штабе округа и был приятно поражен тем, что увидел после вакханалии, творившейся на улицах столицы.

Корнилов с генералом Крымовым были одногодки. Молоденькими офицерами они служили в Туркестане. Впоследствии Корнилова увлек Восток, Крымова – армейский строй. Он стал бур-бонистым служакой, ел из одного котла с солдатами, мог спать на земле, завернувшись в бурку. На язык был крут, при «распёках» слов не выбирал. Эту грубость подчиненные прощали за умелую распорядительность и личную отвагу в боях. В самом начале войны служил в штабе генерала Самсонова и был последним, кто видел командующего разгромленной армией перед самоубийством. В последнее время Крымов находился на Румынском фронте, командовал Уссурийской дивизией.

Громадного роста, тучный, но поворотливый, громогласный и бесцеремонный, генерал Крымов оказался очень заметен в Петрограде. На столичных паркетах он вел себя точно так же, как и у себя в кишиневском штабе: походка враскачку на кривых кавалерийских ногах, поношенный френч вечно расстегнут, мятая фуражка на затылке. Его распирала жажда деятельности.

– Вызван министром, – объяснил он Корнилову. – Дивизию сдал Врангелю. Антон Иваныч тоже здесь. Виделись… Тоже вы зван.

Лавр Георгиевич задумался. Гучков вел какую-то загадочную линию. Что значил этот тайный вызов с фронта генералов Крымова и Деникина? Новые назначения? Не похоже что-то… Расспрашивать он не стал – сам расскажет. Он видел: новости так и кипели у Крымова на языке. Ему не сиделось. Честная солдатская душа, этот великан имел отчаянно горячую, сумасбродную голову. Но был из тех, для кого присяга и любовь к Отечеству стали настоящей религией.

– Лавр Егорыч, представляешь, иду сейчас к тебе, смотрю: какой-то дрянь солдатишка залез на крышу магазина и бьетприкладом вывеску. Даже не вывеску саму, а орлов с нее. Внизу всякая шваль собралась, дворники стоят, подлецы. Солдатишка отодрал крыло у орла, кинул вниз, орет: «Вот вам крылышко на обед!» И знаешь – хохочут. Ну я их, чертово семя, взял в оборот! У меня, знаешь, не шибко-то… И что ты думаешь? Руки по швам, глаза выпучили. «Слушаюсь!», «Никак нет!» – вот так бы и давно. А то пораспускали, срам глядеть. Глядя на него, Корнилов усмехался:

– Александр Михайлович, не солдаты виноваты. Что с них спрашивать, если наверху порядка нет?

– О! О! О! – вскричал Крымов. – В самую точку. Царишка наш, штафирка. Сбежал, отрекся, предал. Войнищу заварил, а мы теперь расхлебывай. У-у, ненавижу! Ты помнишь, что сказал император Павел, когда к нему явились в спальню? «Вы меня можете убить, мерзавцы, но я умру вашим императором!» Вот это государь! Вот это я понимаю! Но этот… – Он с омерзением мах нул рукой. – Кстати, я здесь уже узнал. Союзнички наши… трах-тарарах… Маркиз Палеолог, посол, является к штафирке нашему и ну его мордовать, ну ему в уши дуть. – Генерал скроил рожу и засюсюкал, изображая ненавистного посла: – «Ваше ве личество, разве можно сравнивать вашего солдата и французско го? Наши все, как на подбор, грамотные и талантливые по искус ству, по науке, а что ваше мужичье? Дегенераты, даже расписаться не умеют». Словом, на пушечное мясо только и го дятся… Прямо так, подлец, и брякнул. Готтентоты, дескать, па пуасы. Это о наших-то солдатиках, а? И ты думаешь, наш его смазал хорошенько? Да ничуть. Наоборот, залепетал, наобещал. Да я бы… Да он бы у меня с лестницы кверху тормашками закувыркался!

Лавр Георгиевич стал расспрашивать о положении на фронте. Расставив толстые колени, Крымов уперся взглядом в пол:

– У нас там что! Кипим, бурлим, и больше ничего. Все глав ное – у вас. Тут все решается. Тут и решится все в конце концов! Нас даже и не спросят… – Помедлил, поиграл пальцами на колене. – Давно я не был в Петрограде. Приехал – не узнал. Ну что это такое, в самом деле? Какие-то жидки кругом, какие-то кавказцы. Где они прятались, откуда вылезли? Это же прямо страх берет. Иду, смотрю… здравствуйте-пожалуйте, особняк Кшесинской захватили. И хоть бы тишком-молчком. Так нет же, нагло, напоказ. Дескать, вот мы какие! Куда правительство-то смотрит? Чего оно цацкается с ними?

Кажется, он подошел к тому, ради чего был вызван с фронта и с чем пришел сегодня к старому товарищу.

– Лавр Егорыч, это уже всем понятно, что с царским отрече нием чего-то там наколбасили. Однако поправить дело можно. Они нас обманули, пусть. Но пусть потом не жалуются, подлецы.

С армией, знаешь, шутки плохи. И слезы им потом никто не будет утирать… В общем, мы тут повидались кое с кем, перекинулись словечком. Народ вроде подходящий. Что-то вроде «Союза офицеров». Как ты на это смотришь?

– Меня ж не пригласили, не спросили…

– Пригласят. И спросят. Больше того, попросят. Тут к тебе один человечек должен припожаловать. Знай – наш.

– Антон Иваныч не зайдет? Вы виделись?

– Нету его уже. Уехал. Но он считает, как и я… как все. Нужна военная рука. Ну и, разумеется, идея. Не какая-то там… такая и сякая, а наша, русская, великая. Белая идея! А? Это нас сплотит, сожмет в кулак… А иначе – гроб.

Лавр Георгиевич осторожно запустил вопрос: что связывает Крымова с Гучковым? Ему хотелось вовремя предостеречь товарища от фальшивого глаза с присоском.