Генерал Корнилов

Борис Викторович с юных лет отличался сугубым практицизмом. Юношеский романтизм ему был совершенно незнаком. Однако откровенный цинизм Луначарского заставлял его брезгливо морщиться. Прослыв среди товарищей приверженцем марксизма, Луначарский при откровениях хихикал и блестел своим толстым, мясистым носом. Он называл марксизм «пятой мировой религией, сформулированной иудейством». Однако настоящее презрение Савинкова будущий нарком культуры вызывал своей гаденькой похотью. Однажды – дело прошлое – довелось им «устроить суарэ» с двумя бойкими вологодскими мещаночками. Гулянказакончилась тем, что девица Луначарского вырвала у своего лоснящегося кавалера обцелованную руку и передернула плечами: «фу, какой слюнявый!» В Савинкове протестовало чувство здорового самца. Такие, как Луначарский, жадно пожирали все, что попадет. Изыск любви им был неведом. Недаром будущий председатель советского Совнаркома, сам жесточайший пьяница, Рыков за глаза называл Луначарского Лупонарским.

Ах, женщины! Как они все же просвечивают чисто мужскую, а следовательно, и самую сокровенную суть человеческой натуры!

Азеф… Именно в отношениях с женщинами проглядывала, обнажалась, сигнализировала низменная натура этого пакостника. Азеф никогда не знал сердечной женской преданности, ни разу за всю жизнь ни одни глаза не потемнели от прилива страсти при взгляде на его тучную фигуру с затянутым в жилетку животищем. Таким, как он, оставалось одно: покупать, платить, как в лавке за товар, и потом жадно, сладострастно, с удовольствием в одиночку пожирать купленное, приобретенное. Спрашивается, что мешало в те годы навести хорошенько на его рыжую мокрогубую физиономию это самое магическое «стеклышко»? Ореол борьбы и жертвенности… Кровь погибших товарищей… Как горько сознавать это теперь, когда ничего уже не поправишь!

Бурцев… Ну, в этом отношении старик совсем не в счет. Таких, как он, неистовый зов плоти не тревожит, не заставляет делать глупости. От таких, как Бурцев, отмахнется и сам Фрейд: клиент не для его анализов.

Одним общим признаком пометила природа всех так называемых революционеров: они страдали каким-то странным проявлением половой неполноценности. Эту свою ущербность они, разумеется, маскировали, прикрывали, однако для человека опытного это был секрет полишинеля.

Порою Савинков задумывался поневоле: уже не эта ли ушиб-ленность толкала деятелей революции на разрушительные действия?

Ленин… Кто не знал, не видел его болезненной, явно нездоровой связи с Инессой Арманд? Какое чувство могла внушить подобная женщина, трижды побывавшая замужем, мать пятерых детей? Что и говорить, в женском смысле Ленина следовало откровенно пожалеть. Савинкову был знаком тип подобного мужчины, всецело поглощенного своими трудными замыслами и потому вынужденного, проклиная зов пола, хватать то, что попадало под руку. Так занятый сверх головы торопливо, не ощущая вкуса, поглощает завтрак… Разве не достаточно взглянуть на бесформенную тушу Крупской, на ее полную, словно коровье вымя, физиономию, обезображенную к тому же базедовой болез-нью, чтобы снизойти ко всем любовным ленинским причудам? Живем-то один раз, и жить все-таки хочется!

Но как тогда объяснить позднейшую ленинскую связь с сотрудницей его секретариата Конкордией Самойловой? Нет, тут, как ни крути, заявляла о своих правах природа! Любой другой бы… Но Ленин был человеком, пламенно устремленным к своей заветной цели («А мы пойдем иным путем!»), он настойчиво добивался превращения войны империалистической в войну гражданскую, – а это был гигантский, многолетний труд! – и потому ему не приходило в голову отправиться к хорошему портному; он привык пробавляться дешевой колбасой и пивом и был бы по-настоящему счастлив, удайся ему до конца извечная борьба с искушениями пола. Удавалась до какой-то степени, однако не до конца. Воистину силен враг человеческий!

Лишь позднее, разузнав получше о молодости Ленина, Савинков обратил свое циничное внимание на спешную поездку его в Пятигорск (после первой ссылки), где он довольно продолжительное время потихонечку лечился ртутью. Тут явно отдавало ранней юношеской травмой. Потому-то, видимо, Ленин не имел детей – утратил навсегда как мужчина способность к воспроизводству…

Видением проплыла слоноподобная фигура Парвуса, колонна дикого жира, настоящий бегемот в изысканном костюме, пыхтящий и потеющий от бремени собственных телес. Но этот хоть богат, по-настоящему богат, и за свои деньги основательно познал все притоны Парижа и Стамбула.

Кстати, Троцкий, Лейба Троцкий, шустренький, как петушок, считался любимейшим парвусовским учеником. Как их свела судьба, этого Савинков не знал. Но именно колонна жира, этот пыхтящий и потеющий бегемот, вложил в кудлатую башку херсонского еврейчика завлекательные мысли о мировом господстве – то самое, что в скором времени оформится в теорию так называемой «перманентной революции».

Общеизвестно, что Парвус обладал изрядным весом в финансовом, а следовательно, и в политическом европейском мире. Этим, и только этим следует объяснять неожиданное появление молоденького Троцкого (всего 25-ти лет) в Петербурге в разгар событий 1905 года. Один, без партии, без всякого авторитета и поддержки, он вдруг возглавляет новую власть во взбунтовавшейся русской столице – Совет рабочих депутатов. Продержалась власть недолго. Самодержавие собрало силы и уверенно отразило первый натиск революции. Держава и династия сохранились, трон качнулся, однако устоял. Арестованный Троцкий предстает перед судом как государственный преступник. Судьи, маститые вальяжные чиновники дремучего российского ведомства, с удивлением разглядывали и выслушивали худенького шустрика с пронзительными глазами и целой копной жестких волос, дыбомстоявших на голове. Троцкий держался дерзко, заносчиво. Никому из судей не приходило в голову, что минует всего 12 лет и этот непочтительный еврейчик станет не только их судьей и палачом, он властно вцепится в горло всей сытой и пустомясой России.

Троцкий, он же Лейба Бронштейн, был третьим ребенком в большой, многодетной семье богатого херсонского землевладельца. Проучившись два года в хедере, он с девяти лет был засажен за бухгалтерские ведомости в отцовской конторе… Одесса, южные ворота России, считалась одним из центров европейского сионизма. Молоденький Лейба оканчивает там шесть классов реального училища, отправляется в Николаев и становится членом нелегального «Южнорусского рабочего Союза». Арест, тюрьма, первый приговор – ссылка в Сибирь. Однако, прежде чем отправиться за Урал, арестант спешно регистрирует брак: по царским законам женатые ссыльные получают ряд важных льгот. Жену ему подыскали спешно, без особенного выбора, она оказалась старше его на шесть лет. В Московской пересыльной тюрьме ветхозаветный раввин объявил их мужем и женой. Семья Троцких отправилась к Байкалу, в село Усть-Кут. Там у них родились две дочери.

Содержание ссыльных при царизме было таково, что с поселения не сбегал только ленивый. Бежал и Троцкий. На крестьянской телеге, зарывшись в солому, он добрался до линии железной дороги и несколько недель спустя уже попивал пиво в Цюрихе. Там произошло его знакомство с Ульяновым-Лениным, одним из лидеров партии большевиков, обретавшим всероссийскую известность.

Общего языка с Лениным Троцкий не нашел. Большевики демонстрировали озабоченность положением трудового люда в царской России, Троцкий мыслил шире, глубже – он замахивался на установление новых порядков во всем мире.

Что стояло за выбором Троцким своего политического пути?

Прежде всего, конечно, Парвус. Взяв Троцкого в ученики, он на всю жизнь зарядил его одним заданием: мировая революция, для благозвучия названная им «перманентной». К симпатиям Парвуса прибавилась весьма влиятельная американская родня – особенно близко сошелся с нею Троцкий перед царским отречением. Это были Шиффы (через Животовских из России). После этого последовало сближение с Варбургом, европейским резидентом американских банков. Вторая женитьба Троцкого окончательно укрепила его положение в мире хозяев большой политики. Став избранником такой компании богатых и влиятельных людей, молоденький Лейба обрел и основательную доверительность.

Примечательно, что, покуда совершалось новое брачное таинство будущего диктатора России, прежняя его жена с двумя болезненными девочками бомбила свекра отчаянными письмами из далекой холодной Сибири. Отец Троцкого, суровый, властный старик, всю жизнь держался законов Торы и Талмуда. Поступок сына привел его в ярость. Дети вообще его не радовали. Только что одна из дочерей без родительского разрешения вышла замуж за Льва Розенфельда, находившегося на нехорошем счету у полиции (будущий «хозяин» Москвы Лев Каменев). Отец Троцкого решился на крутой поступок: в синагоге при раввине он проклял Лейбу и навсегда отказался от такого сына. Еще не замолкли страшные слова ритуального проклятия, как послышался стук упавшего грузного тела – грохнулась в обморок мать Троцкого.

Казалось бы, родительское проклятие должно было повредить репутации Лейбы в еврейском мире. Получилось же совсем наоборот. Именно в качестве проклятого он появился в бурном 1905 году в Петербурге и возглавил столичный Совет рабочих депутатов.

Крах любого восстания калечит и зачеркивает судьбы многих. Так вышло и в России. Однако провал первой революции почему-то вдруг возвысил репутацию всего лишь одного участника – Троцкого. Ни Ленин, ни Плеханов, ни Мартов, как известно, никаких «дивидендов» от этой провалившейся затеи не получили.

Царский суд приговорил Троцкого к новой ссылке, на этот раз пожизненной, за Полярным кругом. Приговоренный лишь усмехнулся в свою остроконечную дьявольскую бородку. Сибирские порядки ему были известны. И он, нисколько не задерживаясь на ледяных енисейских берегах, снова бежит и появляется в развеселом Париже.

Вспыхнувшая мировая война оглушила планету грохотом орудий. Однако под этот грохот тайно и явно осуществлялись глубоко продуманные планы. Троцкий в эти годы держался как бы в тени. Не высовываясь, не засвечиваясь, он готовился к своей будущей великой роли. О том, чему он посвящал свой досуг, известно мало, чрезвычайно мало. Прежде всего, конечно, слушал, впитывал, мотал на ус наставления учителя, тучного жизнелюбца Пар-вуса… Читал и конспектировал Дизраэли, лорда Биконсфилда, лидера английских консерваторов. Особенное впечатление произвели его романы, открыто и во весь голос воспевающие сионизм… Узнал, между прочим, что Карл Маркс, которому молился Ленин со своими большевиками, а также кумиры истеричной интеллигенции Герцен и Гейне всецело подчинялись Лионелю Ротшильду (образ этого банкира фигурирует в романах Дизраэли)… Происходит пока что отдаленное сближение с тайным сионистом Ратенау, будущим министром иностранных дел Веймарской республики… Все глубже проникает в сокровенные секреты Бунда, партии еврейских националистов, известной как открытой своей деятельностью, так и потаенной тоже… Странная, так никем и не объясненная дружба с Крупской, супругой Ленина, верность которой Надежда Константиновна сохранила до своих последних дней…Короткая, но содержательная встреча с Гаврилой Принципом, наивным сербским студентом, который в скором времени разрядит свой револьвер в наследника австрийского престола… Ну а покуда старая Европа воевала, Троцкий мало-помалу расширял и разнообразил круг своих знакомств. С одной стороны важные, самоуверенные власть имущие: Шифф, Варбург, Кун, Леб, Барух, Франкфуртер, Альтшуль, Кохем, Беньямин, Штраус, Штейнхарт, Блом, Розенжан, Липман, Леман, Моргентау, Дрейфус, Ламонт, Ротшильд, Лод, Мантель, Лаский… С другой же стороны почти совсем безвестные, однако чрезвычайно перспективные в предвидении грядущих российских перемен: Зиновьев, Бухарин, Каменев, Пятаков, Радек, Крестинский, Сокольников, Раковский, Му-ралов, Ларин, Мрачковский, Дрейцер, Блюмкин…

Отречение Николая II застало Троцкого в Америке, в Нью-Йорке, где он вместе с Бухариным издавал газету и содержал специальную школу со специально подобранным составом учеников. Едва из Петрограда пришла весть о царском отречении, газета сразу же закрылась, а слушатели школы в полном составе погрузились на специально зафрахтованный корабль и на всех парах понеслись в Россию, где уже явно попахивало великой кровью гражданской войны.

Немецкий вагон из Швейцарии привез так называемую ленинскую гвардию. Гвардия Троцкого готовилась в Америке, на пароходе их поместилось несколько сот человек, они спешили вовсе не помогать изнемогающей Германии – их предназначение связывалось с более глубокими, более основательными замыслами… В вагоне с Лениным нашлось место всего трем десяткам персон. Следом за этой «пожарной» партией прибыло еще несколько вагонов (имена всех приехавших в настоящее время известны). Не всех вместил и пароход с гвардейцами Троцкого. Они продолжали прибывать в течение нескольких месяцев и в одиночку, и группами. Их кумир, проклятый родным отцом в синагоге, всех встречал, инструктировал, устраивал. Безделье прибывших, судя по развороту событий, не обещало быть долгим…

Россия, пребывающая в эйфории от свержения царя, не знала и не догадывалась, что тучи международной саранчи слетаются на ее уже и без того измученную землю.

Главные страдания державы и ее народа были впереди.

…Все-таки это была отрава навек – писательство, создание романов. Тем более столь удачное, успешное… В последнее время Борис Викторович все чаще ощущал в себе не старого заслуженного боевика, а известного в читательской среде литератора. Его так и позывало за письменный стол, в глубокое и увлекательнейшее уединение над нетронутым листом бумаги. Мир, сотворяемый им в книгах, с неодолимой властностью перетягивал его от всего того, что открывалось взору. Острый и циничный наблюдатель, проявившийся в нем за годы увлеченного сочинительства, невольно сказывался в прищуре припухших глаз, в брезгливой складке бледных тонких губ. Все же он засядет наконец и напишет свою самую откровенную, самую разоблачительную книгу. Название будущего романа давно было готово – короткое и хлесткое, словно удар хлыста, – «Мразь». Да, именно так. Уж кому-кому, но ему-то есть что порассказать, есть что изобразить, вывернуть наизнанку. Ка-кая, как посмотришь, гнусь вокруг! Откуда она вдруг повылезала? Где сохранялась? Причем в таком немыслимом количестве! Обрадовалась, дождалась… О, Русь, Россия-матушка! В тебе, оказывается, таилось и такое. И вот расперло, вспучило – и зафонтанировало, потекло…

Однако игра еще не кончена, господа! Время ставок не ушло, а ему есть что кинуть на самый выигрышный номер этой завлекательной рулетки, в которой разыгрывается не больше и не меньше, как государственная власть в России.

Время покушений кончилось. Однако заговорам конца не будет, не предвидится. Почему они, эсеры, так мало занимались армией, офицерством, генералитетом? Не верили в толпу с оружием в руках, отдавая предпочтение героям-одиночкам? Настало время исправлять ошибки.

В русской истории настали времена людей вооруженных, армейской массы, ведомой боевыми генералами.

При таких обстоятельствах знаменитый террорист и литератор обратил свое внимание на человека, назначенного в начале марта командовать войсками столичного округа. На генерала Корнилова…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Хан Хаджиев быстро сделался настоящим членом Корниловской семьи. К нему привязался Юрик, позднее дитя, предмет болезненной любви стареющих родителей. Взрослая дочь, Наталья, прошлой осенью вышла замуж. Вся неизрасходованная любовь в семье сосредоточилась на Юрике. Мать и отец не чаяли в нем души… Всякий раз, как только появлялась статная фигура молодого офицера в ярком халате и громадной лохматой папахе, мальчишка издавал вопль восторга и устремлялся в прихожую. С этой минуты он завладевал гостем безраздельно и на весь вечер. Стаскивал с него папаху, тащил в гостиную, вскарабкивался на колени. Хаджиев, придерживая повисшего на шее Юрика, неловко отстегивал шашку и прятал кобуру с наганом.

Лавр Георгиевич нашел в воинственных текинцах как раз те качества, которые ценил: верность долгу, преданность. Отныне он был спокоен и уверен. Этим молодым, затянутым в рюмочку джигитам можно было, как говорили в Азии, доверить свою спину – не ударят, не вонзят ножа.

Встреча с помещиками, на которую в дождливый день попал Хаджиев, жалобы хозяев и грозные обещания «уллы-бояра» – все это было лишь частью забот командующего.

Тылы 8-й армии раскинулись на громадной территории в несколько губерний. По законам военного времени местная администрация всех тыловых районов подчинялась армейскому командованию.

Западные губернии России были знакомы Корнилову по годам прежней службы. В свое время в Варшавском военном округе он проходил и стажировку, и отбывал командный ценз.

Вступив в командование 8-й армией, Лавр Георгиевич получил на руки не только тяжеловесное армейское хозяйство, на него также свалилась такая застарелая болезнь империи Российской, как национальный вопрос.

В древнем Киеве всегда считали заклятыми врагами Украины ляха, жида и москаля. На этой почве пышным цветом распускался непримиримый местный национализм. Самостийники исполь-зовали любой случай, чтобы посчитаться с застарелыми национальными обидами… Оголтелый национализм – болезнь, как правило, малых народов. Народы большие, великие имеют природную склонность к патриотизму. Национализм не имеет ничего общего с патриотизмом. Если национализм зиждется на ненависти к окружающим, то патриотизм стремится к открытости в отношениях с соседями, к дружбе и тесному сотрудничеству.

К живучести украинского национализма сильно приложила руку местная интеллигенция. Нашлись ученые – великие специалисты по искажению истории. Они провозглашали (и доказывали!), что по обе стороны Днепра издревле обитал «особенный народ», коренным образом отличавшийся от великорусского. Этот народ имел сугубо свой самостоятельный язык, нисколько не похожий на тот, что на севере, в Московии. Само собою выходило, что Володимер Святой, крестивший свой народ, был крестителем Украины, а не Руси, он дал православие не русским, а лишь украинцам.

Москва, самодержавная и властная, покорила Украину. Таким образом, русские никакие не братья украинцам, а завоеватели, оккупанты, колонизаторы.

В 1708 году гетман Мазепа долго уговаривал стародубского полковника Скоропадского перекинуться вместе с ним к шведскому королю. Однако полковник остался верен русскому царю. После Полтавы преданность Скоропадского была щедро вознаграждена. Царь Петр ценил верных людей.

Злополучные разделы Польши прибавили к украинскому национализму еще и польский. А вместе с польским – как тамошнюю застарелую заразу – Россия обрела дополнительно и еврейский. Недаром генерал Скобелев постоянно упрекал императора Александра I за участие в разделе Польши. Нашел чем соблазниться! Русский генерал, разбиравшийся как редко кто в проблемах национального сожительства, называл поляков «сучьей породой». Пускай бы они попали под пяту пруссаков, – Россия не узнала бы восстания 1830 года и кровавейшего мятежа 1863 года!

Великая война мигом всколыхнула и обострила давнишние национальные обиды.

Два года назад Верховный главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич, едва появившись в Ставке, отдал два распоряжения. Первое: о наступлении армии Самсонова. Второе: он обнародовал «Манифест», обещавший полякам самую широкую автономию. Пошли слухи даже о польской конституции… Немедленно вознегодовали украинские самостийники: а мы? Однако Москва считала украинцев братьями и ничем их не выделяла, не отличала. Поляки, как надоевшие сварливые квартиранты, нуждались в правах. Украинцы же самибыли хозяевами. А у хозяев, в отличие от капризных квартирантов, имеются лишь обязанности.

Между тем русская армия воевала крайне неудачно. Обещанной конституции поляки так и не дождались: после ряда поражений русские откатились далеко на Восток. Вместо московской конституции поляки получили штык из Берлина… И все же украинцы в открытую завидовали полякам. Пускай немецкий штык, но только не русский! Им казалось, что крупповская сталь изготавливается из пух-пера…

С фронта России по-прежнему угрожали немцы и австрийцы. Однако страшнее и этой угрозы были удары с тыла.

Лавр Георгиевич уехал из Петрограда с убеждением, что настоящей причиной краха династии Романовых является не сила напора, а слабость сопротивления, бессилие защиты.

Между тем за разложением русской армии заинтересованно следили и в Киеве, и в Варшаве.

Методично и умело разливала свой зловонный яд католическая церковь. Необозримый тыл русских армий неумолимо разлагался по признакам: национальному, религиозному и – чуть позднее – классовому.