Генерал Корнилов

Снова приходилось убеждаться в поразительной правоте «антисемита» Вильсона!

Во всяком случае, теперь, по мере того как развивались события в России, в догадках и расчетах Бьюкеннена наконец-то многое начало сходиться.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Положение Савинкова в Петрограде переменилось с того дня, когда Керенский вдруг возглавил военное министерство. Новоиспеченному министру, с головой ушедшему в интриги с властью, в первую голову понадобились опытные и преданные помощники. Первым из таких стал бывший главарь «Боевой организации» и писатель. Его кандидатура, без всякого сомнения, была подсказана министру в подходящую минуту, и Борис Викторович догадывался, что это сделали его новые друзья из английского посольства – Брюс Локкарт и Сидней Рейли. Кажется, полоса досадных неудач подошла к концу. Савинков болезненно пережил апрельскую ноту Милюкова, когда слетел со своего поста генерал Корнилов, затем свалилась внезапная отставка французского посла Палеолога – хочешь не хочешь, а приходилось делать ставку на англичан. Презирая старого и замороженного Бьюкеннена, никак не попадавшего в стремительный темп событий, Борис Викторович подружился с Локкар-том и Рейли. С больной душой, совершенно обугленной страшным уроком предательства Азефа, Савинков отнюдь не заблуждался насчет дружеского расположения своих новых знакомцев из английского посольства. В таких делах он был не новичок. Просто в самом скором времени он станет им необходим. Так что с их стороны тут был всего лишь профессиональный прием. Держаться с ним на дружеской ноге обоих парней обязывала служба.

Однако после жесточайшего урока подлеца Азефа его уже ничем не испугать.

«Посостязаемся… Кто победит?» К своим достоийствам он относил тот факт, что с самого начала сделал ставку на военных. А на что еще? Никаких иных реальных сил в России не существовало!

Новый министр Керенский – он понял это сразу! – являлся сугубо штатским человеком. Адвокаты слишком любят, слишком привыкли выступать. Савинкову это было только на руку. Из таких, как Керенский, можно лепить словно из воска… А зная слабые места внезапного начальства, сам становишься сильным!

Должность комиссара Юго-Западного фронта свела бывшего террориста с генералом Брусиловым. Этого он прибрал к рукам мгновенно. Бедный генерал трепетал перед всем р-революцион-ным и боялся одного – не угодить новым властям и тем самым как был засвидетельствовать свою позорную старорежимность.

Майский офицерский съезд в Могилеве и неудачное июньское наступление, завершившееся тарнопольской трагедией, вновь высветили яркую фигуру генерала Корнилова. Склонный к давнему самообожанию, Савинков моментально вспомнил, что не кто иной, как он, обратил внимание на этого военачальника еще в дни своего недавнего отчаянного положения.

Как изменилась ситуация! Крупные козыри сами валились ему в руки, масть пошла.

Все-таки он дождался случая и переломил капризную судьбу! Ободренный перспективами, снова ощутивший уверенность в своих силах, Борис Викторович пренебрежительно отнесся к сообщению Рейли о внезапном появлении в Петрограде парижского «крестника» Савинкова – так этот смазливый и развязный иудей назвал Бронштейна (Троцкого). В тот миг в Савинкове не сработала его привычная подозрительность профессионала-боевика: с какой стати последовало это странное предупреждение? Он лишь победительно усмехнулся. Давнишний незадачливый соперник – в памяти сохранились вздыбленные волосы и нахальные глаза за стеклами пенсне – представился раздавленным самцом, и вдобавок с битой физиономией. Жалкая роль!

(Если бы он знал, как ему придется об этом вскоре сожалеть!) Тарнопольский прорыв и мятеж большевиков в июле сильно испугали нового военного министра. Савинков воспользовался этим и заставил Керенского сместить командующего Юго-Западным фронтом. Вместе генерала Гутора был назначен генерал Корнилов.

Исправный добросовестный служака, Гутор прославился тем, что в 1905 году, подавляя волнения в Одессе, без колебаний вешал и расстреливал. У него сразу же не заладились отношения с комиссарами и комитетами. Генерал привык к единовластию. Еще недавно комиссаром фронта был сам Савинков. Получив назначение в Петроград, в министерство к Керенскому, он вместо себя оставил возле Гутора своего верного Филоненко. Этот во всем привык подражать Савинкову и без всякого стеснения постоянно вмешивался в военные дела. Не вытерпев, Гутор отправил в Петроград, Керенскому, требование немедленно убрать из штаба фронта комиссара. Он поставил ультиматум: «Или Филоненко, или я!» В министерстве уже хозяйничал Савинков. Ему ничего не стоило опорочить Гутора перед министром. Заминка получилась с мнением Брусилова. Верховный главнокомандующий прознал, что вместо Гутора намечается Корнилов. Сказалась старая устой-!

чивая неприязнь, и Брусилов воспротивился. Савинков лишь усмехнулся. Тогда Брусилов затеял местечковую торговлю: он соглашался на назначение Корнилова, но вместе с Гутором потребовал убрать и Филоненко. И снова усмешка превосходства тронула тонкие властолюбивые губы Савинкова. Он отверг все брусилов-ские хитрости. Корнилов был назначен, Филоненко остался.

По законам чести и достоинства Брусилову полагалось немедленно подать в отставку. С ним, как с высшим военачальником в русской армии, совершенно не посчитались. Однако он лакейски проглотил все оскорбления и положил поста не оставлять. Лавр Георгиевич лишь пожал плечами. Мудрые китайцы в таких случаях говорят: «Человек совершенно потерял лицо».

Впрочем, с опозоренным, потерянным лицом ловкому Брусилову оставалось командовать русской армией совсем недолго. События в стране внезапно приняли скачущий характер.

Мысль о том, чтобы одним решительным ударом покончить с разлагающим влиянием Совета депутатов, высказывал еще Ново-сильцов. Он предлагал поднять по боевой тревоге верную долгу и присяге воинскую часть и попросту арестовать всех членов исполкома. Остальных, если они не разбегутся сами, разогнать. На взгляд Новосильцова, для этой стремительной операции достаточно будет батальона. А группа решительно настроенных офицеров имелась.

Глава Временного правительства князь Львов, когда ему доложили этот смелый план, ужаснулся и замахал руками:

– Да вы с ума сошли! Что же о нас скажут за границей? Это же… это же чистая контрреволюция! От нас отвернется вся прогрессивная общественность!

Для этого заслуженного деятеля российской демократии верхом гражданской решимости была замена спившегося врача в захудалой земской больничке.

Савинкову понравилась решительность Новосильцова. Что ни говори, а русские природные аристократы умели действовать! Мысль об аресте исполкома и разгоне Совета «рачьих и собачьих депутатов» полностью укладывалась в его собственный тайный план. Трудность заключалась в том, что требовалось получить согласие главы правительства. Как к этому отнесется Керенский, сменивший рыхлого и вялого князя Львова? Возникало опасение, как бы Керенский не заподозрил опасного для себя подвоха. Недаром же он сохранил за собой и пост военного министра. Он, видимо, сам вынашивает мысль стать диктатором России.

Собственно, как раз на этот случай Савинков и обеспечивал быстрое, стремительное восхождение Корнилова.В последнюю встречу, уже после тарнопольского скандала, проездом с фронта в Петроград, Савинков сам завел с удрученным неудачей генералом не слишком откровенный, однако полный важных и увесистых намеков разговор. Он решил напоследок окончательно выяснить умонастроение Корнилова. Это представлялось ему слишком важным.

Савинков ни в грош не ставил будущее соперничество Керенского. Время краснобаев истекало. А соперничества Корнилова он попросту не допускал. Пехотный генерал на посту премьера? Слишком нелепо. Несомненно, Корнилов вполне удовлетворится своей выдающейся военной ролью. Пост политический он уступит с удовольствием и облегчением. Понимает же, что эта обуза не из легких!

Короче, Савинков рассчитывал на боевого и решительного генерала, как на хорошо отточенный топор. А уж рука для топора найдется!

К сожалению, испытывая генерала откровенным разговором, он слишком увлекся и попал в неловкое положение. Внезапный этот промах, он подозревал, сказался на генеральском умонастроении, смазав всю встречу, весь этот слишком важный разговор.

Генерал не удержался и завел обычную «военную пластинку»: стал жаловаться на комитеты, лезущие постоянно под руку, сующие свой нос туда, где совершенно ничего не смыслят.

Савинков, ободренный тем, как завоевывается генеральское доверие, запальчиво пообещал: никаких комитетов! И после этого в одно мгновение обоих собеседников пронзила одинаковая мысль: но тогда зачем же нужен ты? Ведь не секрет, что вся сила и влияние главного комиссара опирались на эти выборные органы.

Переглянувшись, они враз отвели глаза.

Лицо Савинкова со знаменитыми, как бы исплаканными, глазами сделалось надменным. В отличие от него генерал уверенно сидел в своем военном седле. Зыбким было комиссарское положение Савинкова. Он решил поступить так, как обычно поступал в самые щекотливые минуты: взял тон грубый, но предельно откровенный. Он сознавал, что этот умный азиат сразу же уловит любую ложь, малейшую фальшивость.

– Генерал, оставим изрекать приятности нашему «жен-премьеру» (намек на успехи Керенского у дам в салонах). Станем реалистами. Развитие событий, на мой взгляд, склоняется к тому, что в случае чего мне придется стрелять в вас, как в кого-нибудь из Романовых. Само собой, вы мне ответите тем же самым… Сейчас много, слишком много зависит от нас с вами. На вашей стороне доверие военных. На моей, ну как бы вам сказать?.. Я все же не сбрасывал бы со счетов ни комиссаров, ни этих самых комитетов. До поры… хотя бы. К тому же я теперь всегда рядышком с «жен-премьером». Поверьте, генерал, как и вы, я нисколько не обольщаюсь этой личностью. Но кто ж меняет лошадей на переправе? Но он еще и знамя – не забудем. С ним пока считаются вполне серьезно. Разумеется, его, как головешку, надо постоянно раздувать, иначе он погаснет. Я обязуюсь это делать постоянно. Обещаю: пепла не будет! А если потребуется, он у меня вспыхнет костром. Вас это устраивает? Тогда – вашу руку. Будем спасать Россию вместе. Это наш долг, генерал!

Быстрое рукопожатие вышло горячим и порывистым – чрезмерно. Фальшь так и не исчезла. Лавр Георгиевич не знал, куда деть руки. Тяжелая ситуация, что и говорить!

– Господа, я всего лишь аптекарь. Мое дело исполнять рецеп ты. Что у вас там решено? Подавайте. Я готов.

Савинков сделал вид, что удовлетворен.

– Генерал, ничего другого я не ожидал. Вы настоящий патриот!

Ум сочинителя острых политических романов помог ему выработать формулу, способную найти поддержку как слева, так и справа. Он постоянно помнил, чем разнились люди, на которых он сделал свою ставку. Если у Керенского на первом месте стояла все-таки Свобода, а уж Россия на втором, то у Корнилова – совсем наоборот. Маленький генерал жил интересами России. Поэтому Савинков предлагал союз имеющихся сил или, если угодно, комбинацию: «Красное знамя Керенского и крепкую руку Корнилова». А поскольку вся его деятельность в эти дни сосредоточилась в столице, он пустил в обиход летучую фразу о том, что плохо верит в грубую силу генерала Корнилова без надлежащей поддержки со стороны Керенского. Он рассчитывал, что его мнение быстро достигнет ушей главы правительства.

После этого он заявился к Керенскому и потребовал у него два полка надежных войск. Совет рабочих и солдатских депутатов со своим настырным исполкомом должен был исчезнуть и более не появляться. Момент для расправы с ним выдался самый подходящий. Столица еще не забыла беспорядки в первые дни июля, поразительным образом совпавшие с началом немецкого наступления на фронте. Очень к месту приходилась и газетная шумиха насчет немецкого вагона и немецкого золота большевиков.

Перед глазами Савинкова стояла красочная картина, когда Мюрат, генерал Наполеона, в сопровождении бравых гренадеров появился во французском парламенте. «А ну-ка выбросьте мне эту публику вон!» Перепуганные депутаты принялись прыгать в окна. «Интересно, прыгнет ли кто из этих?» – думал Савинков.

О главе правительства уже судачили как о безвольном человеке. Его презирали за то, что в июле он упустил счастливую возможность одним ударом расправиться с большевиками. На днях Бьюкеннен выговаривал молодому, блестящему, до кончиков ногтей англизированному Терещенко, злословя насчет Керенского. Презрительный сарказм в речи посла хлестал через край. Спит в царской кровати, восстановил в Зимнем дворце старорежимные порядки, а духу ударить по врагам России так и не хватило. «Орел, а зубы телячьи!» Это было сказано метко, едко, ядовито. Разумеется, Терещенко постарался, чтобы слова посла узнали многие и многие. Об орле с телячьими зубами перешептывались в окружении Керенского. Усмешек при этом даже не прикрывали ладошками. Керенский кипел. «Пусть они сунутся на улицы еще раз. Я их раздавлю!» Он стал смотреть на Ленина, своего волжского земляка, как на заклятого врага. В конце концов, сложно ли найти человека, согласного выстрелить в спину вождю большевиков при такой стандартной ситуации, как попытка к бегству?

Савинкову нравилась сама атмосфера кипучей деятельности. Он словно окунулся в свою молодость. Вспомнились золотые денечки, когда вся «Боевая организация» эсеров готовилась к намеченному дню и напоминала умело снаряженную бомбу.

Тогда их было мало, очень мало, но каждого их шага с замиранием сердца ожидала вся восхищенная Россия.

Тайком от Керенского он обсудил свой план с такими людьми, как Некрасов и Терещенко. Эти люди стали незаметно, но настойчиво выдвигаться на передний край политических баталий в столичной жизни. Причем они сами проявляли интерес к ближайшему знакомству с бывшим террористом. Видимо, сообразили, что наступает время решительных людей. Оба – и Некрасов, и Терещенко – посоветовали загодя наметить тех, кого следовало незаметно устранить. Политика, к сожалению, не обходится без жертв. Это утверждение ласкало слух убийцы великого князя Сергея Александровича. Савинков, поразмыслив, такой списочек составил.

В коридоре перед приемной премьер-министра его остановил ничем не примечательный человечек по фамилии Львов. Однофамилец князя, недавно сдавшего пост главы правительства, он одно время входил в состав Кабинета Министров, занимая такую нелепую в нынешнее время должность, как обер-прокурор Синода. Как он был вымыт из правительства, Савинков не помнил. Пост обер-прокурора никого не завлекал. Они даже и знакомы-то не были толком… У бывшего обер-прокурора имелась скверная привычка вертеть пуговицу на пиджаке собеседника. При этом он склонялся близко, говорил негромко, как бы совершенно доверительно. И постоянно подхихикивал… Савинкову было некогда, он нес на утверждение боевой победительный план и не испытывал желания размениваться на пустяки. Однако, остановленный и ухваченный за пуговицу, он принужден был выслушать насмешливую байку насчет Чернова (Цукермана), бывшеготоварища Савинкова по партии. Керенский, как известно, ненавидит Чернова и ни за что не соглашался ввести его в состав правительства. Однако, едва эсеры поднажали, Керенский тут же сдался. Телячьими зубами эсеров не испугаешь!

Насилу отделавшись от хихикающего собеседника, Савинков с раздражением подумал: «Лезут и лезут… Почуяли!»

Он ощущал прилив несокрушимых сил. Цель была уже в пределах видимости. Решительный шаг был недавно сделан властно и без особенных помех: Корнилова утвердили на пост командующего войсками Юго-Западного фронта. Следующей ступенью для решительного и безжалостного генерала будет самая последняя – Верховного. Савинков надменно сжимал зубы. Не торопиться, не спешить… всему свое время… Ему припомнилась французская поговорка времен осточертевшей эмигрантской жизни «Артишоки едят по лепесткам».

Позднее веселье за плотно зашторенными окнами «Виллы Ро-дэ» лишь набирало самый угарный и бесшабашный градус, когда скрипач, привычно осклабляясь и орудуя смычком, стал ощущать назойливое приставание вышколенного официанта. Он переходил за музыкантом от столика к столику и застывал за кланяющейся, извивающейся спиной как некий молчаливый знак случившейся беды. В конце концов скрипач не вынес этого мучительного свербения в нервной спине и вышел за бархатную занавесь, в коридор на кухню.

– Я же за-пре-тил! – свирепо начал он, испепеляя бледного официанта.

Тот, однако, дерзко подал знак подняться наверх, в угловую комнату с камином.

Сердце музыканта дрогнуло, предчувствуя беду. Такого еще не случалось. Мелко семеня, с животом перед собой, он выскочил в захламленный коридор и с молодою прытью стал одолевать ступени двух этажей на третий.

Он задыхался, когда влетел. Камин был еще пуст и черен. Лампада не горела. Свет падал из двери.

– Арон, я вас не узнаю… Что вас заставило? Ну, говорите, говорите!