Генерал Корнилов

Таковы были суровые законы тогдашнего российского революционного «Зазеркалья».

Царский лимузин марки «делано-белвиль» (единственный экземпляр в стране) доставил Керенского в резиденцию американского посланника. В дороге Керенский прикидывал: кого он сейчас встретит?

Как правило, его обыкновенно поджидали знакомые люди. В противном же случае следовал ритуальный обряд представления: серия условных знаков – и мгновенно каждому из них устанавливалось его иерархическое место, его ступень в организации. А дальше все протекало по накатанному: старший выговаривал и наставлял, младший безропотно выслушивал и подчинялся.

Признаться, подчиненное положение доставляло Керенскому постоянные страдания. Тайные, но постоянные.На этот раз Керенского встретил напыщенный субъект с гривой спутанных волос, с клочковатой бороденкой и неистовым сверканием глаз сквозь стеклышки пенсне. Оба друг дружку знали, только не были знакомы. Керенскому было известно, что Троцкий, арестованный по путаному делу об июльском мятеже, содержится в «Крестах». «Выпустили? Когда?» – мелькнуло в голове. И лишь потом возникла правильная мысль: «А зачем? С какой целью?..» Керенского изумила эта встреча. Троцкого – нисколько.

Задирая голову и выставляя клок бороденки, Троцкий четко и последовательно проделал узнавательный обряд…

И тут Керенский внезапно повел себя так, что Троцкий изумился. Премьер-министр с облегчением свалился в кресло и вытянул ноги, царапая по полу шпорами. Он рухнул с ног, словно избавившись от надоевшей непосильной ноши. Он и в самом деле испытывал громаднейшее облегчение. Наконец-то появился человек, которому предписано заменить его во главе России. Боже милостивый, как же он устал! Ну наконец-то! Теперь он спрячется за его спину и снимет с себя невыносимый груз ответственности. Пребывание на опаснейшем посту подошло к концу. Явился долгожданный разводящий… нет, заменяющий! С этой минуты он получал освобождение и становился независимым и вольным… вольным, как птица (ничего более подходящего в его голову попросту не пришло: было совсем не до изысканных сравнений).

Взглядом преданного человека он стал смотреть на всю пружинистую, уже немолодую, предрасположенную к полноте фигуру Троцкого. В глазах Керенского с отвисшими мешками светилась благодарность избавленного избавителю.

Троцкий, однако, с самых первых слов решительно пресек все его надежды на иждевенческое положение.

Прежде всего он так бешено уставился на развинченного посетителя, что Керенскому пришлось невольно подобрать разбросанные ноги в сапогах со шпорами и нехотя подняться. Затем он подравнялся, выпрямился, стал стоять ровнее и одернул на себе измятый френч.

Только после этого Троцкий наконец отверз свои надменные и гневные уста:

– Вы что это развинтились? Вы почему так запустили свои обязанности? Как это – какие? Как это… Да хотя бы эти ваши генералы! Где они? Почему ни один из них до сих пор не наказан по законам военного времени?

– Они арестованы… Они сидят под стражей… Они ждут суда…

Мол-чать! «Под стражей…» Хорошенькая стража! Мне изве стно, под какой они находятся стражей… Молчите, я вам сказал! Как это вам вступило в голову доверить дело генералу Алексееву?Вы что – потеряли всякое соображение? Нашли кому! Так вам и станет Алексеев расстреливать заговорщиков! Так он вам и разлетелся!

– Промашка вышла, – потупился премьер-министр.

– Вы пр-родались! Бер-регитесь, Кер-ренский! Вы ответите перед р-революционной совестью народа!

Троцкий запрокидывал голову так, словно опасался, что упадет пенсне. Он взглядывал на помятого премьер-министра из-под нижнего краешка сверкавших стекол.

– А где этот ваш… ну, сочинитель? Не делайте мне таких дурацких глаз! Я имею в виду вашего Савинкова. Да, да, его! Где он? Куда он вдруг исчез? Куда вы его спрятали?

Сбивчивое объяснение насчет того, что управляющий канцелярией военного министерства скорей всего малодушно сбежал, привело Троцкого в ярость.

– Р-размазня! Мало того что вы прикрыли царских генералов, мало того… Да молчите же, я вам сказал!.. Так вы еще позвали казаков. Зачем вы их впустили в Петроград? С какою целью? Ну, отвечайте, не молчите. Вы что… как царь, рассчитываете на их плетки? Берегитесь, Керенский! Р-революция не щадит отступни ков. Вы это знаете… должны по крайней мере знать. И вы ответите… вы мне за все ответите!

Упоенный первенствующим положением в России, защищенный высотой главы правительства, Керенский совсем забыл о страшной каре, ожидающей в масонстве любого, который ошибся, пусть даже не нарочно, а всего лишь невзначай. Троцкий его отрезвил, вернул в действительность. И пока этот неистовый владыка, воинственно постукивая каблуками высоких до колен сапог, стращал его, Керенский вдруг представил тусклое утро на пустынном Голодае и собственный труп, обезображенный до неузнаваемости, или же пустынную зимнюю дачу в финских лесах и на крючке окоченевшее тело с заломленными за спину локтями… «Этого же самого, видимо, испугался Савинков… Потому и поспешил убраться!»

Как все нервные и чрезмерно экзальтированные люди, Керенский легко поддавался панике. Страх жестокой и неминуемой расправы так сильно на него подействовал, что он стал плохо соображать, и все дальнейшее прошло перед его глазамич как бы в банном пару. Нет, Троцкий своей свирепости нисколько не убавил. Он лишь вступал в права хозяина и властью наслаждался, как тот скрипач, когда у него появлялся Арон Симанович. И была минута, когда его, Керенского, будто поставили перед этим усталым грузным человеком с крупными властными морщинами на сильно изношенном лице… Потом вдруг увиделся смычок – и Керенский впал в настоящее обалдение, наповал сраженный серией сегодняшних открытий.Словно Саваоф из горнего облака, из своих немыслимых высот, скрипач спустился на грешную Русскую землю. Керенскому, сильно согрешившему, но в то же время и с известными заслугами, дана была аудиенция, и Саваоф, уже хозяйничая в покоренном мире, пообещал обмиравшему премьер-министру милостивое избавление от всяческих расправ.

Короче, Керенский был по-библейски взвешен и найден заслуживающим не только спасения, но и награды. Все-таки свой трудный «танец среди мечей» он исполнил удовлетворительно.

И бывший адвокат, сумевший протащить на своих рыхлых плечах невыносимый груз главы правительства, а под конец еще и главного военачальника, был милостиво оставлен жить – долго, безмятежно, обеспеченно…

Скрипач – это и есть один из «братьев» со специфической фамилией Фабрикант Владимир Осипович… Был и другой «брат» – Александр Осипович, исполнявший роль связного между масонскими организациями, которыми, как известно, Петербург (Петроград) был наводнен в последние пятнадцать лет перед крушением самодержавия.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Генерал Каледин, отвечая на запросы своих товарищей из Быхова о настроении казачества, недаром избегал уверенных ответов. Он видел: казаки устали от войны. К тому же близилась бурная южная весна, и руки природных хлеборобов тянулись к плугу, а не к шашке. Тем более что нашлись теоретики, доказавшие как дважды два: у казаков своя судьба и смешиваться им с мужичьем, с иногородними абсолютно не с руки. Отсюда родилась идея о самостийности. Казачество надеялось, что взбаламученной России, разоренной и начинавшей голодать, не до жиру, а быть бы только живу. Зачем ей лезть на Дон и Кубань? Своих забот по горло.

Так русские отлагались от русских, больше всего досадуя на то, что разговаривать приходится на одном родном языке. Торжествовал хуторской кулацкий принцип: я вас не трогаю, и вы меня не трогайте! Давайте жить каждый своей отдельной жизнью!

Лавр Георгиевич застал в Новочеркасске Деникина, Лукомско-го, Маркова, Романовского. Генерал Эрдели появился и уехал к себе на Терек. Помимо всего приближались выборы в Учредительное собрание. Большевики надеялись победить и тем самым узаконить свое пребывание у власти.

Свою семью он нашел в добром здоровье. Ее приютил войсковой старшина Дудоров. В Новочеркасск пробралась Наталья с мужем и теперь жила вместе с матерью. В доме сразу стало тесно. На ночь в столовой горнице раскладывали постели. Лавр Георгиевич стал подумывать отправить Таисию Владимировну с Юриком в Москву. Он видел: на Дону спокойной жизни не будет. Большевистская власть все яростней посматривала на «южную Вандею». Там ей виделась главная опасность. На требования Ленина и Троцкого выдать мятежных царских генералов казачья старшина пока спесиво заявляла: «С Дону выдачи нет!»

Надолго ли хватит их надменного казачьего духу? Первая встреча с генералом Алексеевым прошла натужно. Над обоими довлел груз недалекого прошлого. Лавр Георгиевич смирял себя памятью о том, что именно Алексеев спас их всех от скорого и бессудного расстрела. Сейчас спасенные генералы собрались здесь, на Дону, для борьбы с переворотчиками, с захватчика-ми… Это – помнилось. Но что делать с остальными гранями крепкой стариковской памяти? Многое, слишком многое никак не забывалось!

Неприязнь в отношения обоих генералов, недавних Верховных главнокомандующих, умело добавляли деятели местной «политической кухни» – такая уже образовалась и работала самозабвенно. Алексеева обидно уязвляли тем, что Корнилов не смирится со второю ролью. Тем более что в Новочеркасск вскоре прибыл эшелон Корниловского полка во главе с Нежинцевым и пробились остатки Текинского полка. К алексеевцам, преданным своему заслуженному генералу, тоже прибавлялись люди. А с «кухни» не переставали подавать блюда чрезвычайно острые. Корнилов выставлялся диктатором, не признающим никакого соперничества. Однажды ему сообщили, что группа алексеевцев готовит на него покушение. Этого еще не хватало! Лавр Георгиевич собрал офицеров и, морщась словно от боли, сказал:

– Господа, дело не в Корнилове… Я всем верю и прошу продолжать вашу службу!

Запоздалое сожаление не выходило у Корнилова из головы. Не на Дон надо было пробираться, а в Сибирь! Там, на ее просторах, больше возможностей для выбора, для маневра. Казачество, и донское, и кубанское, устойчиво больны сепаратизмом. Москвы, далекой, но самодержавной, властной, они боятся по традиции. «Гуляй, казак, пока Москва не узнала. Узнает – плохо будет!» Казачьи власти, не во всем поддерживая атамана Каледина, надеялись ублажить Москву своим смирением, миролюбием. Нас не трогай, и мы не тронем! Отсюда их ненависть к приехавшим с севера, из России, «кадетам и буржуям». Из-за них и нам достанется!

Лавр Георгиевич надеялся на офицеров-добровольцев. Однако Украина придирчиво фильтровала всех едущих с севера. Пробираться удавалось немногим. В Новочеркасске в иные дни записывалось всего по два человека. Сильным подспорьем явился Корниловскии полк Нежинцева и полк Дроздовского, своим ходом добравшийся до Дона с Румынского фронта.

Нежинцев подробно рассказал о мытарствах своих корниловцев. Полк из-под Могилева попал в Киев. Поразив местные власти своей старорежимной дисциплинированностью, он пришелся ко двору. В него влились юнкера трех киевских военных училищ: Константиновского, Алексеевского и Сергеевского. За Нежинцевым принялся ухаживать сам Петлюра. Он предлагал добровольцам никуда не уезжать и, не меняя даже знамени, взять на себя охрану Киева. Нежинцев хитрил и всеми способами добивался пропуска на юг: он уверял, что полк намерен усилить войска Кавказского фронта. Петлюре он не верил. Лукавый хохол вел подозрительную дружбу с Пятаковым, лидером большевиков. Не-жинцев догадывался, что «собака зарыта» неглубоко: все дело в немецких деньгах на разгром России. Петлюра и Пятаков служили одному хозяину. Правда, хозяин до поры до времени предпочитал не высовываться…

В трудном пути до Новочеркасска Корниловскии полк не потерял ни одного человека и прибыл в полном составе: 500 штыков и 50 офицеров.

В этот вечер, вернувшись домой, Лавр Георгиевич застал в семье настоящий праздник: приехал Хаджиев, оборванный, худой, неузнаваемый. Лишь по-прежнему вспыхивала его ослепительная белоснежная улыбка. Корнилов не удержался и растроганно простер руки:

– Хан, голубчик, а я, признаться, уж и панихиду отслужил… Таисия Владимировна всплакнула. Маленький Юрик не слезал с коленей гостя.

– Папа, папа, хан не умер. Он снова будет с нами жить! Текинцы пробивались трудно. Полк понес тяжелые потери. В Новочеркасск с Хаджиевым добралось всего 40 всадников.

Сегодня Хаджиев виделся с Нежинцевым, встретились случайно. Тот зазывал его в свой полк.

Корнилов распорядился:

– Хан, вы останетесь со мной!

Молодой офицер весь вечер рассказывал о мытарствах своего погибшего полка. Отважные текинцы сложили головы на морозных полях России. Погибая сама, Россия погубила и своих самых преданных защитников. Хаджиев изумлялся чудовищному равнодушию русских людей к потокам крови. В этом было что-то баранье. Пастух, выбрав овцу, принимается свежевать ее среди отары, а в это время остальные овцы спокойно щиплют травку и безмятежно сыплют «орешки».

– Буюр-ага, волк никогда не сунется в конский косяк. Но еще ни одно баранье стадо не затоптало волка!

Как всегда, Хаджиев больше чувствовал, чем мог выразить словами.

Он сообщил, что несколько текинцев решили уезжать домой, в Ахал. Лавр Георгиевич пообещал приехать попрощаться и, достав бумажник, попросил передать уезжавшим по 25 рублей на человека. Больше, к сожалению, денег не было. Как с горечью сообщил ему генерал Алексеев, всех пожертвований на спасение России набралось 400 рублей!

Тихий Дон в мыслях Корнилова являлся последним прибежищем патриотов, их последней надеждой. Сюда стремились уцелевшие остатки русского офицерского корпуса. Область Всевеликого войска Донского представлялась ему оплотом решительного сопротивления развалу России. Триста лет назад Русь спасло нижегородское народное ополчение, очистившее от поляков Москов-ский Кремль. Теперь спасение придет с Дона, и принесет его славное российское казачество.

Надежды и упования оказались тщетными. Лавр Георгиевич понял это из первого же разговора с генералом Алексеевым. Старик жил в Новочеркасске уже больше месяца и находился в подавленном состоянии.

Громадная Россия, страдающая от анархии и безвластия, сказал Алексеев, страшила Дон. Казацкие старшины лелеяли мысль зажить отдельно от России, изолированно, своей небольшой республикой, похожей на Запорожскую Сечь. Будь это возможно, они бы сменили и язык. К их сожалению, казачество никакого другого языка, кроме русского, никогда не знало.

Стремление отгородиться от России сказывалось уже в том, что в формуле воинской присяги, недавно принятой Верховным кругом казачьих войск в Екатеринодаре, было изъято даже само упоминание о России. Казачество все более смотрело на себя как на особенную нацию.