Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

Ставок был старый, сильно заиленный, наполовину заросший камышом. Коровы, приходя на водопой, заходили на мелководье почти до середины пруда и, вытянув свои рогатые морды, жадно пили нечистую воду. Но мелко было не везде. У гребли были две «бульбоны», где купались пацаны и мужики, – там было с головкой.

Мы с Флорикой, как оказалось, немного припозднились. У нашего става было настоящее коровье нашествие. Южный берег пруда был занят большим, голов в сорок, неожиданно нагрянувшим стадом коров. После водопоя большая часть животных возлежала на потрескавшейся от жары земле и пережёвывала свою жвачку. Остальные жевали стоя, периодически отмахиваясь от оводов.

Стадо было не наше, не городское, по-видимому, из ближнего села. У них, рядом с селом, было свое большое озеро, но вакарь (коровий пастух) почему-то иногда пригонял коров сюда.

Сколько я не смотрел, ни вакаря, ни его подпасков поблизости не было. Всё выглядело странно. И непривычно безлюдно.

Флорика зашла в ставок по самое брюхо и, вытянув морду, начала шумно засасывать мутную воду и толчками перекачивать её в своё огромное бочкообразное брюхо. Этот процесс с перерывами продолжался минут пять. Наконец, чавкая копытами, Флорика выбралась на болотистый берег, потом нашла сухое место, осторожно, словно богомолка перед молитвой, подогнула колени передних ног и вдруг рухнула на землю, испустив мощный утробный вздох. Послеобеденный коровий кайф начался.

Я тоже пошел было к гребле, чтобы искупнуться, и начал было стаскивать с себя ситцевые трусы – всё, что на мне было из одежды. Как вдруг откуда-то с дальнего конца става донесся крик:

– Мэй, бэете! (Эй, пацан!) – я оглянулся. – Иди сюда! – Зов с молдавским акцентом исходил со стороны камышей.

Кто-то оттуда махал мне рукой. Пройдя немного, я увидел, что это был старый вакарь из села Стрымба; раньше я видел его только издали.

Вакарь сидел на срезанной вязанке тростника, а рядом, по колено в воде находились трое дюжих парней, видать, тоже селяне. Неподалеку на сухом берегу, высунув от жары языки, лежали два огромных волкодава. Но самое удивительное зрелище – это еще двое голых пацанов – один побольше, другой совсем маленький и дохлый, – испачканных грязью, которые спинами, со связанными сзади руками, были привязаны друг к другу. Время от времени сельские парни брали белую мякоть разбитого, еще неспелого арбуза и смазывали ими животы и плечи голых пацанов. Тут же на сладкое налетала туча оводов и мух, которые вгрызались в кожу, оставляя после себя кровоточащие ранки. Можно было представить, какую нестерпимую боль причиняли укусы насекомых. Пацаны только хрипели, плакать, видно, уже не могли, и, обливаясь потом, слезами, соплями и кровью, тихо стонали. Лица голых пацанов были настолько изуродованы страданиями, которые, наверное, длились не первый час, что я не сразу узнал в них старых знакомых. Каково же было потрясение, когда в том, кто покрупнее, я признал своего соседа Сяньку, а в маленьком – пацаненка с соседней улицы Ваську, которого звали Васыль Трындысыль.

Впервые в жизни я был свидетелем необычной экзекуции. То, что это была экзекуция, я понял сразу – наказание за какой-то поступок …

Старый вакарь недоверчиво рассматривал меня колючими черными глазами из-под полей своей засаленной паларии (шляпы). Несмотря на жару, он был в одежде – в старой красноармейской гимнастерке, давно утратившей первоначальный цвет, замызганных брюках-галифе; на поясе у него висел большой складной нож в брезентовом чехле; нож был соединен с длинной, до колена, самодельной алюминиевой цепкой. Грязные мозолистые ноги его были босыми.

– А куй ешь? (Чей ты?) – спросил он по-молдавски. Обычно так у нас обращаются к незнакомому человеку.

– Я сын Василия Крёстного – ответил я так, как меня учили. Это звучало так же солидно, как если бы я сказал, что я сын генерала от инфантерии Такого-то. Такова была формула общения.

– Ну штиу. (Не знаю.) – Ещё бы: откуда он, житель села мог знать моего городского отца. – А как зовут тебя?

– Павел Крёстный. – Я объяснил, что мой отец держит здесь свое поле.

– Бун. (Хорошо.) – Вакарь удовлетворенно почесал свой заросший щетиной кадык. Вероятно, человек, который не только имеет, а именно «держит» свое поле, вызывал у него уважение.

Что же здесь произошло? Оказалось, часа два назад Сянька с Васылем залезли на частную бахчу, которую сторожили сельские парни. Арбузы только начали набирать сок, и до настоящей спелости было далеко, но городским пацанам, видно, очень не терпелось их попробовать. По-пластунски они долго ползали по иссохшей растрескавшейся земле и, наконец, нашли два небольших арбузика. Тут-то их и накрыли сторожа.

Не думаю, что инициатива похода на бахчу принадлежала Шмаркатому, – он в таких делах раньше не был замечен, хотя залезть во владения селекционной станции или колхозный – но только не в частный! – сад, виноградник или даже на бахчу среди нас, пэмынтенских пацанов, не считалось грехом. Скорее, подбил его на это Васыль.

Частные владения обходили стороной: все знали, что частникам лучше в руки не попадаться. Уж очень суровы они были на расправу.

Васыль был ровесник Сяньки, но из-за постоянного недоедания настолько худой и тщедушный, что его принимали за девяти-десятилетнего. Как они жили, чем кормились с вечно пьяной мамашей, никто не знал. Васыль был голодный всегда, но при этом сохранял веселый нрав и готовность к участию в любых проделках. Он сильно шепелявил и говорил быстро, проглатывая звуки и слова – «трындел», – так что не всякий мог его понять. Но в любой момент Васыль готов был сплясать по-цыгански, хлопая себя ладошками по тощему животу и грязным пяткам, и исполнить матерные частушки. Знал он и множество стишков «про это» и мог часами цитировать «Луку Мудищева», вызывая восторг подрастающих онанистов. Чаще всего он исполнял частушки про сербиянку, «красотку с красивой поткой»:

У колодца вода льётся,
Сербиянка моется …

Дальше шло описание интимных частей тела сербиянки в таких выражениях, которые детям в школе обычно не преподают.

– Ты их знаешь? – спросил меня вакарь.

Не зная, что ответить, я молчал.

– Ты знаешь, кто эти бандиты? – начиная сердиться, повторил вопрос старик.

Правило «не навреди» было известно каждому пацану: сам погибай, а товарища не предавай.

Однако врать, что я «бандитов» не знаю и отгораживаться от них, как от безродных, не только не имело смысла, но могло ухудшить их положение. А молдаване очень уважительны к родственным связям. Поэтому я сказал:

– Они не бандиты. Мы с ними живем рядом.

– У них есть родители?

– Да, – сказал я. Потом добавил:

– У них хорошие родители. – Хотя это было не совсем так.

Вакарь достал из кармана галифе кисет, свернул цигарку и, закуривая, заметил:

– Воровать нехорошо.

Раньше Павлик слышал, что селяне иногда наказывают воришек тем, что измазывают их голые тела соком арбуза и привязывают на солнцепеке к дереву или кусту на несколько часов. Рассказывали, что жертвы укусов мух, оводов и комаров испытывали неимоверные страдания и после таких пыток долго болели. Сотни ранок от насекомых долго не заживали.

«Бандиты» продолжали надрывно стонать и пытались ворочаться и дергаться, чтобы как-то согнать насекомых. Но те отлетали, а потом роями снова устремлялись на голые тела.

– Отпустите их, они больше не будут воровать, – с мольбой обратился я к селянам. Смотреть на мучения пацанов, пусть даже и недружественных мне, было невыносимо …

Старый вакарь сидел молча, отрешенно закрыв глаза. Казалось, он не слышит ни меня, ни стоны страждущих. Послеполуденное солнце выжаривало мозги и замедляло ход времени. Время не шло, а ползло. И ничего не менялось.

Наконец, вакарь подал знак охранникам бахчи. Те стали развязывать пленников.

Сянька с Васылем, освобожденные от уз, голые и грязные, шатаясь как пьяные, вышли из камышей. Держась друг за друга и, продолжая стонать, даже не стонать, а тихо по-собачьи поскуливать, они проковыляли вдоль берега. Потом вошли в пруд и долго сидели в воде, не двигаясь.

– Передай их родителям, – сказал вакарь, – если их поймают в следующий раз, то отрежут им яйца.

Он встал. Роста оказался небольшого, с меня. Ни на кого не глядя, он резко взмахнул своим арапником, издав громкий звук выстрела.

Волкодавы встали и встряхнулись. Стаду была подана команда на подъем.

* * *

Несколько дней я не видел ни Сяньку, ни Васыля. Никому, тем более их родителям, я, конечно, не рассказывал о том, что с ними приключилось.

Каково же было удивление, когда вскоре я узнал, что Сянька с Васылем почему-то считают меня стукачом и своим недругом. Они стали говорить, что я был заодно со стрымбецким вакарём и, стало быть, причастен к их телесному наказанию.

Верно, я был свидетелем драматических событий, которые с ними произошли. Было очевидно, что они были пострадавшими и за воровство наказаны, как положено, по местным понятиям, но, вероятно, кому-то было не ясно, почему вместе с ними не пострадал и я, а остался в стороне. Именно то обстоятельство – что они были биты, а Фенимор (такое у меня была прозвище) нет, – противопоставило нас. Получалось, что пацаны страдали во время ужасных пыток, а Фенимор любезничал с их палачами. Моя вина, по-видимому, заключалась в том, что я был не с ними. Был рядом, но не заодно!

Короче говоря, в результате какого-то непостижимого для меня способа осмысления произошедших событий я вдруг оказался врагом двух этих страдальцев.

– У-у-у, Фенимог пгоклятый! – с руганью встретил меня Васыль Трындысыль, когда в очередной полдень я пришел с Флорикой на водопой.

На кликуху «Фенимор» я практически сам напросился. Все знали, что я ношу в торбе книжки, и меня иногда просили что-нибудь почитать вслух. Но вместо этого я просто рассказывал о приключениях героев Фенимора Купера. Через какое-то время пацаны опять приставали: «Расскажи про своего Фенимора», и я продолжал рассказ. Но за глаза меня самого стали звать «Фенимором».