Повести и рассказы

– Ну, вот теперь, монах, отвечай: видел офицеров? – задал свой вопрос Коган.

– Нет, изверги, нет, я никого не видел. Не видел, супостаты.

– А ты, Зубов, недолечил человека, – ухмыльнулся Коган, – видишь, он говорит, что не видел.

– Да как же так, не видел? Ведь врет сволочь и не краснеет, – ухмыльнулся Зубов и снова достал нож. – Сейчас, товарищ Коган, мы это подправим.

При этих словах красноармейцы снова крепко схватили настоятеля за руки.

Келарь монастыря отец Пахомий закричал:

– Что же вы творите, проклятые! Креста на вас нет!

Он попытался прорвать оцепление солдат, но его тут же сбили с ног прикладом винтовки и, несколько раз ударив, снова водворили в толпу монахов. Зубов между тем подошел к отцу Тавриону и проколол ему второй глаз. Красноармейцы отпустили руки ослепленного отца Тавриона. Из пустых глазниц настоятеля текли кровавые слезы. Он воздел руки к небу и возопил:

– Вижу, теперь вижу, – кричит он.

Все, в том числе и монахи, в ужасе и удивлении переглянулись между собой.

– Наконец-то прозрел, – довольно ухмыляется Коган, – я же говорил, что зрение можно подправить.

Так что вы там видите? Поделитесь с нами, святой отец.

– О! Чудо! – не обращая внимания на сарказм комиссара, воскликнул отец Таврион. – Вижу небо отверстое и Господа со Ангелы и всеми святыми! Благодарю Тебя, Господи, за то, что, лишив земного зрения, открыл духовные очи видеть славу…

Договорить отец Таврион не успел. Лицо комиссара перекосилось, и он, выхватив из кобуры револьвер, выстрелил в настоятеля. Архимандрит, вздрогнув всем телом, упал лицом на мощенную камнем монастырскую площадь. В это время вернулся Крутов. Взглянув на убитого архимандрита, покачал головой. Неожиданно раздался звон колокола. Монахи истово закрестились. Степан видел, как возле убитого отца Тавриона по белым камням растекается алая кровь. Его начал бить озноб.

– Прекратить звон сейчас же, – буквально завопил Коган.

Двое бойцов метнулись в сторону раскрытых церковных дверей. Вскоре звон прекратился так же внезапно, как и начался. Послышался удар упавшего тела. Монахи обернулись и увидели сброшенного с колокольни звонаря Иеронима. Кровь, вытекающая из его разбитой головы, струйкой потекла по ложбинкам каменных плит и, встретившись с ручейком крови, текущей от убитого настоятеля, соединилась, и образовалась лужица, которая на глазах Степана ширилась и росла. Все перед его глазами стало красным. Степан стал заваливаться на бок. Монах Гавриил бил его слегка по щекам и шептал:

– Степка, очнись. Очнись, ради Христа.

Степан открыл глаза и бессмысленно посмотрел на Гавриила.

В это время из-за угла собора вышли, прихрамывая и поддерживая друг друга, раненые офицеры. Они остановились и обессиленно прислонились к стене собора. Поручик, с усилием подняв голову, тяжелым взглядом обвел красноармейцев и, остановившись на Крутове, хриплым голосом проговорил:

– Хватит издеваться над безоружными монахами, мы вам нужны, вот нас и берите.

8

Пока все смотрели на выходивших офицеров, монах Гавриил быстро нагнулся к Степану и прошептал:

– Вот тебе ключ от подвала, беги из монастыря, спасайся.

Он указал ему на маленькое окошко – отдушину, ведущую в полуподвал братского корпуса, возле которого они стояли. Степан в нерешительности тряс отрицательно головой.

– Да лезь ты, кому говорят, пока не поздно, – с раздражением шептал монах.

Степан испуганно глянул на окошко, затем на отца Гавриила.

– Беги, Степка, – умоляюще зашептал Гавриил, подталкивая Степана к окошку.

Нагнувшись, Степан просунул голову в окно и полез. Монахи столпились поплотней у окошка, чтобы прикрыть бегство Степана от красноармейцев. Едва Степан успел протиснуться в окошко и свалиться на пол подвала, как красноармейцы повели монахов в глубь монастырского двора.

Степан некоторое время лежал на полу, прислушиваясь. Из монастырского двора прозвучал одиночный выстрел, и Степан подскочил с пола и стал быстро пробираться между бочками и ящиками к двери. Трясущимися руками он долго не мог попасть ключом в скважину замка. Наконец дверь удалось открыть. Но едва он выбрался по лестнице из подвала в коридор, как услышал голоса красноармейцев, входящих в братский корпус. Степан скинул ботинки и, взяв их в руки, на цыпочках быстро побежал по коридору к своей келье. Его продолжало трясти, словно в лихорадке. В келье он снял подрясник и переоделся в гимназический китель. Затем стал складывать вещи в мешок и тут услышал громкий смех и звук шагов в коридоре. Он быстро снял висящий на гвозде у кровати бинокль, сунул его в мешок и, нырнув под свою кровать, притаился. От удара ногой дверь в его келью распахнулась, и вошли двое красноармейцев. Прямо перед собой Степан увидел ноги в армейских обмотках, и на его лице выступил пот. В его голове звучала только одна фраза: «Господи, помоги!»

– Тут нечем поживиться, – сказал один красноармеец, и ноги в обмотках направились к выходу.

Степан вылез из-под кровати. Перекрестившись на иконы, подошел к двери, прислушался, а затем, приоткрыв ее, выглянул в коридор. Убедившись, что поблизости никого нет, он вышел.

Из монастыря Степан вышел через небольшую потайную калитку в стене. Здесь начинался монастырский огород, а за ним лес. Пригнувшись, Степан побежал между огородных грядок к лесу. На краю леса он с размаху упал на траву и дал волю слезам. Некоторое время его плечи содрогались в беззвучном плаче, затем он встал, вытер тыльной стороной ладони слезы, в последний раз оглянулся на монастырь и побежал в глубь леса.

Степан бежал по лесу, а в его сознании звучало печальное монашеское песнопение. Оно становилось все торжественнее и торжественнее. Степан шел по лесной дороге, лес закончился, и перед ним был крутой пригорок, он вскарабкался по нему и увидел перед собой поле, а вдали реку. Он перешел поле и долго сидел на берегу реки, а песнопение монастырского хора все продолжало звучать в его душе.

Он не видел, как расстреливали офицеров прямо у стены собора. Не видел, как гнали монахов в поле и заставляли копать для себя братскую могилу.

Степан ничего этого не видел, но догадывался об ужасах, творимых в монастыре, и ему казалось, что над полем и лесом звучат торжественные погребальные стихиры:

Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть,
И вижу во гробех лежащую,
По образу Божию созданную нашу красоту.
Безобразну и безславну, не имущую вида.
О, чудесе! Что сие еже о нас бысть таинство?
Како предахомся тлению?
Како сопрягохомся смерти?..

9

Степан пробирается вдоль рядов шумной и людной городской рыночной площади. Вид его довольно жалок. Ноги босы. Гимназический китель, на котором остались всего две медные пуговицы, надет прямо на голое тело. Одна брючина порвана внизу почти до колена. Взгляд его голодных глаз невольно останавливается на продуктах, разложенных на прилавках. Степан сглатывает слюну и, прижимая к груди вещевой мешок, продолжает пробираться среди людской толчеи.

Один из торговцев, остановив Степана и ощупав его вещмешок, спросил:

– Что там у тебя, вроде бинокль? Давай менять на картошку.

Степан резко дернулся, отстраняясь от навязчивого торговца:

– Это я не могу менять, об отце память.

– Да ведь вижу, что жрать хочешь, – ухмыльнулся торгаш, – какая тут память, голод не тетка.

Степан, покачав отрицательно головой, прошел быстро вдоль рядов к деревянному забору и устало присел возле него, облокотившись спиною о штакетник. Он раскрыл свой вещевой мешок, достал бинокль, посмотрел на него. Затем прикрыл глаза, вспоминая отца с матерью.

10

В гостиной накрыт праздничный стол с именинным пирогом. Вся семья Корнеевых в сборе. Папа с мамой радостно улыбаются, глядя на сына, и поднимают бокалы с шампанским. Какие они красивые, его родители! Мама в светло-розовом платье, а папа в офицерском мундире с погонами поручика.

– Поздравляем тебя, сынок, с днем твоего Ангела. Вот тебе мой подарок, – при этих словах отец достает бинокль и подает его Степану, – я его с фронта привез, трофейный немецкий, четырнадцатикратного приближения. Будет тебе памятью об отце.