Монголия и страна тангутов

Из зверей мы видели только косуль – Cervus pygargus, хотя, по словам местных жителей, здесь водятся олени, изюбри и тигры. Из птиц везде множество фазанов – Phasianus torquatus, куропаток – Perdix barbata, P. chukar и каменных голубей; реже встречаются дятлы – Picus sp., стренатки – Emberiza cioides и Pterorhinus davidii. Вообще в орнитологической фауне мы нашли не особенное разнообразие, но это, быть может, потому, что многие виды еще не прилетели в то время.

В административном отношении описываемая окраина составляет округ Чень-ду-фу и причисляется к губернии Чжи-ли [ныне провинция Хэбэй]. Хотя эти местности лежат за Великой стеной, следовательно вне пределов собственно Китая, но китайское население здесь исключительно преобладает: монголов нет ни одного человека. Все горные долины покрыты деревнями или отдельными фанзами[90 - Городов, как в Китае, здесь нет, и нам встретились только два местечка: Пу-нин-ша и Гао-джи-тун.], среди которых расстилаются обработанные поля. Однако здешние узкие долины не представляют удобного местожительства, и среди населения сильно распространен зоб, так что очень часто можно встретить обезображенных этой болезнью.

По дороге нам часто попадались транспорты на подводах, ослах, а частью и верблюдах, которые везли в Пекин рис и просо; кроме того, туда же гнали большие стада свиней – любимого мяса китайцев.

По мере удаления от равнин Китая климат делался заметно холоднее, так что на восходе солнца термометр падал иногда до –14 °C. Однако днем, в тихую погоду, было довольно тепло и снегу уже нигде не было, за исключением лишь северных склонов более высоких горных вершин.

Абсолютное поднятие описываемой горной окраины идет постепенно и равномерно. Гу-бэй-коу, расположенный на южной стороне гор, поднят над уровнем моря лишь на 700 футов [213 м], а город Долон-нор имеет 4000 футов [1219 м] абсолютной высоты. Последний лежит уже на высоком плато Монголии, которое тотчас же раскинулось перед нами, лишь только мы вышли из гор окраины. Резкой каймой этой последней с монгольской стороны служит высокий альпийский хребет, который, по словам местных жителей, потянулся отсюда далеко на север. По всему вероятию, это и есть Большой Хинган, отделяющий Маньчжурию от Монголии. Там, где мы перешли названный хребет, он вполне развивается лишь в горной окраине, но к стороне Монголии дикие горы вдруг меняют свою физиономию и превращаются в невысокие куполообразные холмы. Так же резко изменяется здесь и характер природы: деревья и кустарники вдруг исчезают; не видно уже более ни скал, ни высоких горных вершин. Взамен всего этого раскидывается холмистая степь, и на ней являются характерные животные монгольских равнин: пищуха, дзерен и монгольский жаворонок.

17 марта мы пришли в город Долон-нор, который, по сделанному мной наблюдению высоты Полярной звезды, лежит под 42°16? северной широты. Сопровождаемые толпою любопытных зевак, мы долго ходили по улицам города, отыскивая гостиницу, в которой можно было бы остановиться, однако нас нигде не пустили, отговариваясь тем, что нет свободного места. Истомленные большим переходом и промерзшие до костей, мы решились наконец воспользоваться советом одного монгола и отправились просить пристанища в монгольской кумирне. Здесь нас приняли радушно и отвели нам фанзу, в которой мы могли наконец согреться и отдохнуть.

Долон-нор, или, как его называют китайцы, Лама-мяо[91 - Китайское название «Лама-мяо» означает в переводе «монастырь ламы», а монгольское имя «Долон-нор» означает «семь озер», которые действительно находились когда-то возле города; теперь они засыпаны песком.] составляет вместе с Калганом и Куку-хото важный пункт торговли Китая с Монголией. Монголы гонят сюда на продажу скот, везут шерсть и шкуры, а китайцы привозят для тех же монголов кирпичный чай, табак, бумажные и шелковые материи. Описываемый город не имеет стены и расположен в бесплодной песчаной равнине на берегу небольшой речки Уртын-гол, впадающей в Шанду-гол. Сам город состоит из двух частей: китайской и монгольской, находящихся в расстоянии версты одна от другой. Китайский город имеет версты две в длину и около одной в ширину; население его довольно значительно, но улицы узки и грязны. Монгольская часть Долон-нора состоит из двух больших кумирен, расположенных невдалеке одна от другой и обстроенных кругом фанзами, в которых живут ламы – до 2 тысяч человек. Впрочем, число это значительно увеличивается летом, с приходом различных богомольцев. При кумирнях находится училище для мальчиков, предназначаемых впоследствии быть ламами.

Наибольшую достопримечательность Долон-нора составляет отливка различных богов и других принадлежностей кумирен не только для всей Монголии, но даже отчасти и для Тибета. Статуи идолов, приготовляемые из бронзы или чугуна, бывают различной величины и формы. Отделка их большей частью замечательно хороша по исполнению, в особенности если принять во внимание, что вся работа производится руками и притом одиночными мастеровыми или в отдельных фанзах.

Проведя в Долон-норе одни сутки, мы отправились на озеро Далай-нор, лежащее отсюда в 150 верстах к северу. Дорога вскоре переходит реку Шанду-гол, недалеко от которой нам встретились развалины старинного города, известные у монголов под именем Цаган-балгасу, что в переводе означает «белые стены». От прежних построек здесь уцелела только одна невысокая (1,5–2 сажени вышины) кирпичная стена, сильно разрушенная временем. Эта стена имеет форму квадрата, и ею обнесена площадь около полуверсты в длину и сажен 100 в ширину; внутреннее пространство представляет собой луг, без всяких следов бывшего жилья. Местные монголы ничего не умели рассказать нам об этом памятнике прошлого.

Верстах в 40 от Долон-нора мы вступили в пределы аймака Кэшиктэн[92 - Слово «Кэшиктэн» по-монгольски означает «счастливый». Монголы объясняли нам, что их княжество получило такое название потому, что осталось последним при разделении Восточной Монголии на нынешние аймаки.]. Начиная отсюда, вплоть до озера Далай-нор, тянутся песчаные холмы, известные у монголов под именем Гучин-гурбу, то есть тридцать три. Такое название имеет, вероятно, целью охарактеризовать бесчисленное множество этих холмов, которые достигают вышины футов 30, 50, иногда даже 100 [10–30 м] и без всякого порядка насажены один возле другого. Описываемые холмы большей частью состоят из песка, местами совершенно оголенного, чаще же покрытого травой или тальником; изредка попадаются здесь дуб, липа, черная и белая береза. В зарослях этих деревьев водится множество лисиц и куропаток; в меньшем числе встречаются косули и волки. Местами выдаются небольшие долины, удобные для обработки, но по причине безводия этой местности монгольские кочевки попадаются очень редко, хотя кое-где есть даже китайские деревни. Множество дорог, проложенных китайцами, приезжающими сюда из Долон-нора за дровами, пересекаются во всевозможных направлениях, так что без проводника очень легко сбиться с истинного пути. Это удовольствие испытали и мы в первый же день своего путешествия в холмах Гучин-гурбу. Ориентироваться здесь невозможно, так как вовсе нет резких контуров местности: взберешься на один холм, перед глазами торчат новые десятки таких же горок, сделанных как будто по одной мерке. По словам монголов, пески Гучин-гурбу начинаются у верховьев реки Шара-мурени и тянутся верст на 80 [85 км] западнее озера Далай-нор.

Лишь только 25 марта мы пришли на берега этого озера, как в ту же ночь перед нами явилось великолепное зрелище травяного пожара. Хотя в горах окраины мы часто встречали подобные пожары, производимые в это время местными жителями для очистки сухой прошлогодней травы, но та картина, которую мы видели на Далай-норе, далеко превосходила все прежние своей грандиозностью.

Еще с вечера замелькал огонек на горизонте, и спустя часа два-три он разросся громадной огненной линией, быстро подвигавшейся по широкой степной равнине. Небольшая гора, пришедшаяся как раз в средине пожара, вся залилась огнем, словно громадное освещенное здание, выдвигающееся из общей иллюминации. Затем представьте себе небо, окутанное облаками, но освещенное багровым заревом, бросающим вдоль свой красноватый полусвет. Столбы дыма, извиваясь прихотливыми зигзагами и также освещенные пожаром, высоко поднимаются кверху и теряются там в неясных очертаниях. Широкое пространство впереди горящей полосы освещено довольно полно, а далее ночной мрак кажется еще гуще и непроницаемее. На озере слышатся громкие крики птиц, встревоженных пожаром, но на горящей равнине все тихо и спокойно.

Озеро Далай-нор[93 - То есть «озеро-море» в переводе монгольского названия] лежит на северной окраине холмов Гучин-гурбу и по своей величине занимает первое место среди других озер Юго-Восточной Монголии. Формой оно приближается к сплюснутому эллипсу, вытянутому большой осью от юго-запада к северо-востоку. Западный берег имеет несколько выдающихся заливов; очертание же других берегов почти совершенно ровное. Вода описываемого озера соленая, и, по словам местных жителей, оно очень глубоко, но этому едва ли можно верить, так как на расстоянии сотни и более шагов от берега глубина не превосходит 2–3 футов [до 1 м]. Окружность Далай-нора простирается до 60 верст [до 65 км], и в него впадают четыре небольшие речки: Шара-гол[94 - По словам монголов, эта речка вытекает из озера Ганга-нор, которое лежит верстах в 20 к востоку от Далай-нора; при устье Шара-гола находится порядочное болото, единственное на Далай-норе.] и Гунгыр-гол с востока, Холэ-гол [Холай-гол] и Шурга-гол с запада. В озере водится много рыбы, из которой мы поймали только три вида: губача – Diplophysa sp., голавля – Squalius sp. и колюшку – Gasterosteus[95 - Более поймать нам не удалось, так как озеро стояло еще замерзшим, а в речках рыбы было очень мало.]. Летом рыба в значительном количестве заходит в береговые речки, и для ее ловли на берега Далай-нора являются с ранней весны несколько сот китайцев, большей частью бездомных бродяг, которые живут здесь до глубокой осени.

Окрестности описываемого озера представляют солонцеватые равнины на востоке и севере и холмистые степи на западе; к южному берегу подходят холмы Гучин-гурбу, и здесь же лежит небольшая группа гор, у подошвы которой расположена кумирня Дархан-ула и китайская деревня. Жители этой последней занимаются исключительно торговлей с монголами, которые летом собираются сюда в большом числе для богослужения. Усердные верующие в это время покупают у китайцев, промышляющих рыболовством, живую рыбу и отпускают ее обратно в озеро, думая заслужить этим прощение грехов.

Абсолютная высота Далай-нора достигает 4200 футов [1280 м], а потому климат здесь столь же суровый, как и в остальной Монголии. В начале апреля едва показывались забереги, и лед, достигающий 3 футов [0,9 м] толщины, растаивает здесь окончательно лишь в конце апреля или в начале мая.

Расположенное среди безводных степей Монголии, озеро Далай-нор служит великой станцией для пролетных птиц – водяных и голенастых. Действительно, в конце марта мы нашли здесь множество уток[96 - Из уток преобладали: Anas boschas [кряква], А. сrесса [чирок-свистунок], A. glocitans [чирок-клоктун], A. acuta [шилохвость], A. falcata [касатка]; в меньшем числе встречались: Anas rutila [красная утка], A. tadorna [пеганка], A. clypeata [широконоска], A. poecilorhyncha [черная кряква], A. strepera [серуха] и Fuligula clangula [гоголь].], гусей[97 - Преобладал Anser segetum; в достаточном числе был A. cinereus [серый гусь], редко A. cygnoides и A. grandis [сухонос]] и лебедей[98 - Cygnus musicus и С. olor [лебедь-кликун и лебедь-шипун]. Первый вид преобладал, хотя и второй являлся в достаточном числе.]. Крохали[99 - Mergus merganser [большой крохаль], M. albellus [луток], M. serrator [длинноносый крохаль] – вообще немного.], чайки[100 - Larus ridibundus [обыкновенная чайка].] и бакланы[101 - Phalacrocorax carbo.] встречались в меньшем числе, равно как журавли[102 - Grus monachus [черный журавль] и Gr. leucauchen [даурский журавль]; последний редок.], цапли[103 - [цапля серая]], колпицы и шилоклювки. Два последних вида вместе с другими голенастыми стали появляться лишь с начала апреля; хищных птиц было вообще мало[104 - Из хищников чаще других встречались: Milvus govinda [черный коршун] и Circus rufus [камышовый лунь].], равно как и мелких пташек.

Отлагая подробный рассказ о пролете и образе жизни этих птиц до специального орнитологического описания, которое будет помещено во втором томе настоящего сочинения, я скажу теперь только, что все вообще пролетные птицы сильно спешат перенестись через пустыни Монголии. Так, на Далай-норе в холодные бурные дни скоплялись огромнейшие стада гусей и уток, но лишь только выпадала хорошая погода, как озеро пустело до нового наплыва пернатых странников.

Сильные и холодные ветры, постоянно господствующие на Далай-норе, много мешали нашим охотничьим экскурсиям; однако, несмотря на это, мы столько били уток и гусей, что исключительно продовольствовались этими птицами. Иногда даже запас переполнялся через край, и мы стреляли уже из одной охотничьей жадности; лебеди давались не так легко, и мы били их почти исключительно пулями из штуцеров.

После тринадцатидневного пребывания на берегах Далай-нора мы направились прежним путем в город Долон-нор, чтобы следовать отсюда в Калган. Холмы Гучин-гурбу, через которые нужно было вновь проходить, смотрели так же уныло, как и прежде, но их тишина теперь изредка нарушалась великолепным пением Saxicola isabellina [каменка-плясунья]. Эта птица, свойственная всей Средней Азии, не только исполняет строфы своей собственной песни, но многое заимствует от других птиц и очень мило их передразнивает.

Производство глазомерной съемки, вследствие однообразия местности, было крайне затруднительно; впрочем, эта работа представляла немало трудностей и в течение всей экспедиции.

При исполнении съемки во время путешествия необходимо было всегда соблюдать, во-первых, точность самой работы, а во-вторых, держать это в секрете от местного населения. Оба условия были одинаково важны. Знай местный люд, в особенности китайцы, что я снимаю на карту их страну, затруднения нашего путешествия увеличились бы вдвое, и едва ли бы мы могли свободно пройти по густонаселенным местностям. К великому счастью, в течение всех трех лет экспедиции я ни разу не был пойман с поличным, то есть с картой, и никто не знал, что я снимаю свой путь.

Для производства съемки я имел буссоль Шмалькальдера, которую, как известно, всегда ставят на воткнутый в землю кол при визировании на данный предмет. При моих условиях делать это было невозможно, не возбудив подозрения, и потому, жертвуя меньшим большему, я решился вовсе не брать кола. Взамен его при визировании я всегда держал буссоль обеими руками перед своими глазами до тех пор, пока магнитная стрелка не устанавливалась как следует. В случае же, если эта стрелка продолжала долго колебаться в обе стороны, то я брал среднее число градусов между крайними величинами такого колебания. Расстояния всегда измерялись по часам, скоростью шага верблюда; масштаб работы был принят десять верст в английском дюйме [1:420 000].

Съемка производилась мной во время пути и заносилась в небольшую записную книжку, которую я всегда носил в кармане и в нее записывал все замеченное ввиду самого предмета. Такая аккуратность крайне необходима для всякого путешественника, которому ни в каком случае нельзя полагаться на память. Все записанное в карманной книжке в тот же день переносилось в дневники, а съемка – на разграфленные листы бумаги, тщательно прятавшиеся в один из сундуков.

Самый порядок работы был следующий: сделав визирование по направлению своего пути и заметив показание часов, я проводил в карманной книжке линию приблизительно в том же направлении, записывал в конце этой линии число показанных градусов и ставил здесь цифру, обозначавшую номер засечки по порядку. Затем я следовал вместе с караваном, рисуя по бокам местность на глаз и засекая буссолью лишь наиболее важные предметы. Наконец, направление первоначального пути изменялось. Тогда я высчитывал по часам число пройденных верст[105 - Средняя скорость шага вьючного верблюда составляет 4–4,5 версты в час, смотря по местности. В горах такая правильность хода сильно изменяется, и там часто приходится прибегать к глазомеру для определения пройденных расстояний.], отмечал их в книжке против номера засечки и опять визировал по новому направлению. Последнее иногда трудно было правильно определить, в особенности когда мы ходили без проводника. В таком случае я брал буссолью несколько направлений, записывал их градусы и отмечал впоследствии под номером засечки то из них, по которому мы действительно шли.

Часто случалось, что я не мог сделать засечку в данном месте, так как на нас смотрели в это время китайцы или монголы; тогда я откладывал эту засечку до более удобного случая и делал ее назад, уже по пройденному пути. Иногда же в течение целого дня по местностям населенным нас сопровождал то тот, то другой из жителей; в таком случае я уезжал вперед или оставался позади и делал свои засечки. С проводником, когда он бывал у нас, приходилось еще хуже[106 - Каждый наш проводник, конечно, был вместе с тем и шпионом, которого необходимо было опасаться более, нежели кого-либо другого из местных жителей.]. Нужно было, как говорится, «втереть ему очки в глаза», и мы действительно всегда удачно исполняли такую задачу. Для этой цели, с первого же знакомства с нашим будущим спутником, я показывал ему бинокль, говоря, что дорогой постоянно смотрю в эту машинку для того, чтобы знать, нет ли поблизости зверей или птиц, за которыми можно было бы поохотиться. В простоте душевной монгол не различал бинокль от буссоли, и так как мы действительно часто стреляли дорогой антилоп и птиц, то наш проводник искренно верил, что мое смотрение в хитрую машинку ведет к разглядыванию зверей. Несколько раз мне удалось подобным же образом обмануть китайских и монгольских чиновников, когда те лезли с расспросами, для чего я ношу буссоль; вместо нее тотчас же подсовывался бинокль, который также находился при мне во время пути.

Случалось, что иногда было крайне необходимо сделать засечку, а между тем возле нас находилось несколько монголов, приехавших поглазеть на невиданных людей. В таком случае мой товарищ старался занять их чем-нибудь интересным, а между тем я, оставшись как будто по нужде, делал свое дело. Словом, приходилось пускаться на тысячи хитростей и прибегать ко всевозможным притворствам, чтобы выполнить свою задачу среди того недружелюбия, которым везде встречало нас местное, в особенности китайское, население.

По приходе на место, после развьючения верблюдов, установки палатки, сбора аргала и других необходимых работ, которые мы исполняли вместе с своими казаками, я тотчас же переносил всю съемку того дня на разграфленный лист бумаги. При этом никогда не упускалась и осторожность. Обыкновенно я сам затворялся в палатке, а для караула ставил у входа в нее или своего товарища, или одного из казаков. Часто случалось прерывать занятие по случаю приезда каких-нибудь зевак – чиновников или монголов. Избавившись от этих посетителей, я оканчивал работу свою и прятал ее до следующего перехода.

При делании карты я наносил на нее: направление нашего пути, жилые оседлые пункты (города, деревни, фанзы, кумирни, но не переносные юрты), колодцы, озера, реки и ручьи, хотя бы самые незначительные, наконец, горы, холмы и общую конфигурацию местности, насколько можно было ее видеть по сторонам. Важные данные, добытые путем расспросов, наносились пунктиром или с оговоркой, что они не были лично проверены. Для более правильной постановки карты мной определена была в течение экспедиции, посредством небольшого универсального инструмента, географическая широта 18 наиболее важных пунктов[107 - К сожалению, я не мог определить долготу тех же самых пунктов, хотя бы разницей показаний хронометров, если бы таковые имелись у нас в экспедиции.]. Производство съемки, как оно ни кажется просто, являлось одной из самых трудных работ экспедиции, так как, не говоря уже о всевозможных уловках, для отвода глаз местному населению, частое слезание с лошади при засечках сильно утомляло, в особенности во время летней жары. Наконец, ради той же съемки мы очень часто не могли пользоваться прохладной ночью для перехода, но должны были тащиться днем, иногда в самый сильный жар. Подобные хождения не только портили наших верблюдов, но часто вконец истомляли и нас самих.

Миновав город Долон-нор, куда я заехал с одним из казаков, чтобы сделать необходимые покупки, мы пошли далее по дороге, ведущей в Калган. До этого города от Долон-нора 230 верст [245 км], и дорога очень хорошая колесная. Движение по ней весьма значительно, и нам часто попадались китайские двухколесные телеги, запряженные быками и нагруженные различными товарами. Кроме того, по этой же дороге возят в Калган соль, добываемую, по словам монголов, из самосадочного озера, верстах в 200 севернее озера Далай-нор. Для проезжих на описываемой дороге выстроены постоялые дворы, в которые мы ни разу не заходили, предпочитая чистую палатку и свежий воздух той грязи и вони, какая всегда господствует в китайских гостиницах. При этом в своей палатке мы могли легче отделаться от нахальной назойливости монголов или китайцев, обыкновенно являвшихся толпами, лишь только мы останавливались вблизи жилого места.

Кроме постоялых дворов, на долоннорской дороге встречаются и китайские деревни, особенно ближе к Калгану; монгольских юрт также много, и везде бродят многочисленные стада баранов, коров и лошадей.

В топографическом отношении описываемая местность представляет обширные холмистые степи, с почвой из супеси и частью солонцеватой, но везде покрытой превосходной густой травой. Деревьев и кустарников нигде нет, но зато чаще, чем в других местах Монголии, здесь встречаются ручьи и небольшие озера. Вода в последних гадка до отвращения. Если желаете иметь понятие о ее свойствах, то возьмите стакан чистой воды, положите туда чайную ложку грязи, щепотку соли для вкуса, извести для цвета, а гусиного помета для запаха, – и вы как раз получите ту жидкость, которая наполняет большую часть монгольских озер. Однако монголы нисколько не гнушаются подобным нектаром и круглый год варят на нем свой чай; мы сами в течение экспедиции не один десяток раз пили подобную воду за неимением лучшей.

Обширные и привольные степи, по которым мы проходили от Долон-нора, служат пастбищами для табунов богдохана. Каждый такой табун, называемый у монголов даргу, состоит из 500 лошадей и находится в заведывании особого чиновника, всеми же ими заведует один главный начальник. Из этих стад выбираются лошади для войска во время войны.

Здесь кстати сказать несколько слов о монгольских лошадях. Характерные их признаки составляют: средний или даже малый рост, толстые ноги и шея, большая голова и густая, довольно длинная шерсть, а из особых качеств – необыкновенная выносливость. На самых сильных холодах монгольские лошади остаются на подножном корму и довольствуются скудной травой, за неимением же ее едят, подобно верблюдам, бударгану и кустарники; снег зимой обыкновенно заменяет им воду. Словом, наша лошадь не прожила бы и месяца при тех условиях, при которых монгольская может существовать без горя.

Почти без всякого присмотра бродят огромные табуны лошадей на привольных пастбищах северной Халхи и земли цахаров. Эти табуны обыкновенно разбиваются на косяки, в которых бывает 10–30 кобыл, под охраной жеребца. Последний ревниво блюдет своих наложниц и ни в каком случае не позволяет им отлучаться от стада; между предводителями косяков часто происходят драки, в особенности весной. Монголы, как известно, страстные любители лошадей и отличные их знатоки; по одному взгляду на лошадь номад верно оценит ее качества. Конские скачки также весьма любимы монголами и обыкновенно устраиваются летом при больших кумирнях. Самые знаменитые скачки бывают в Урге, куда соревнователи приходят за многие сотни верст. От кутухты назначаются призы, и выигравший первую награду получает значительное количество скота, одежды и денег.

Богдоханские пастбища находятся главным образом в районе аймака цахаров[108 - Эти пастбища тянутся и далее, почти до города Куку-хото.], земля которых тянется от Кэшиктэна более чем на 500 верст к западу, до аймака дурбутов. Цахары преобразованы на китайской образец, разделены на восемь знамен и состоят поочередно на государственной службе. Под близким влиянием китайцев они совершенно утратили характер и даже наружность чистокровных монголов, о чем уже говорилось в первой главе.

Что касается весеннего климата посещенных нами теперь местностей Юго-Восточной Монголии, то главную его характеристику составляли холода, ветры и сухость воздуха.

Ночные морозы продолжались здесь не только в марте, но даже и в апреле; 20-го числа этого месяца вода небольшого озера, возле которого мы ночевали, замерзла к восходу солнца на дюйм толщины, так что лед держал человека. Подобные сюрпризы, как увидим впоследствии, перепадают на монгольском плато даже и в мае.

В подспорье к морозам ветры, преимущественно северозападные, господствовали на нагорье в течение всей весны почти без перерыва. Тихая погода выпадала редко и то обыкновенно лишь на несколько часов. При ветре всегда становилось холодно, и много раз эти ветры превращались в сильную бурю. Тогда давала себя знать монгольская степь. Тучи песку, пыли, а на солончаках – мелкой соли, поднятые ураганом в воздух, затемняли солнце, которое начинало светить тускло, как сквозь дым, а затем становилось и вовсе не видно, так что в полдень иногда делалось не светлее, чем в сумерки. На расстоянии версты не видно было гор, а ветер с такой силой бил крупным песком, что даже верблюды, привычные ко всем трудностям пустыни, и те нередко останавливались, поворачивались задом к урагану и ожидали, пока пронесется его порыв. Воздух до того наполнялся песком и пылью, что часто против ветра невозможно было открыть глаза, а в голове возникали боль и шум, как от угара. В палатке на всех вещах ложился толстый слой пыли, и если буря случалась ночью, то утром едва можно было продрать глаза, совсем засыпанные грязью. Иногда за страшным порывом бури следовал град или дождь, как из ведра, но дождевые капли разбивались ветром в мелкую пыль. Ливень обыкновенно продолжался лишь несколько минут; затем вдруг становилось совершенно тихо, но через четверть часа или менее ветер задувал с прежней силой и вновь оканчивался минутным дождем. Напор бури иногда бывал до того силен, что наша палатка, укрепленная двенадцатью железными кольями, каждый длиной в пол-аршина, ежеминутно готова была слететь, и мы принуждены были привязывать ее еще к вьюкам всеми наличными веревками.

Количество атмосферных осадков было невелико: дожди или снега, как в марте, так и в апреле, перепадали лишь изредка и то обыкновенно в небольшом количестве.

Постоянные холода и ветры, господствующие весной на Монгольском нагорье, служат большой помехой для пролета птиц и сильно тормозят развитие растительности. Правда, со второй половины апреля на солнечном пригреве начинала пробиваться зеленая трава и изредка выглядывал даже цветок прострела или лапчатки, но общее оживление природы здесь было еще незаметно. Степь имела тот же самый характер, как и зимой, с той лишь разницей, что желтый фон сухой травы заменился теперь черной пеленой после весенних пожаров. Вообще здешняя весна не имеет и тени той прелести, как в других странах умеренного пояса. Пролетные птицы бегут без оглядки от этих мест, где нет им ни пищи, ни питья, ни крова. Изредка на берегах соленого озерка степи присядет пролетное стадо, отдохнет немного и тотчас же пускается далее на север, в страны более привольные.

В заключение настоящей главы приведу рассказ о самом характерном и замечательном животном Монголии – верблюде. Он вечный спутник номада, часто главный источник его благосостояния и незаменимое животное в путешествии по пустыне. В течение целых трех лет экспедиции мы не разлучались с верблюдами, видели их во всевозможной обстановке, а потому имели много случаев изучать это животное.

Монголии свойственен исключительно двугорбый верблюд, одногорбый его собрат, обыкновенный в туркестанских степях, здесь вовсе неизвестен. Монголы называют свое любимое животное общим именем «тымэ», затем самец называется – бурун, мерин – атан, а самка – инга. Наружные признаки хорошего верблюда составляют: плотное сложение, широкие лапы, широкий, не срезанный косо, зад и высокие, прямостоячие горбы[109 - Случается иногда, что у верблюда горб бывает сломан, а потому не стоит прямо; в таком случае достаточно, если он большой и твердый.] с большим промежутком между собой. Первые три качества рекомендуют силу животного; последнее, то есть прямостоячие большие горбы, свидетельствует еще, что верблюд жирен и, следовательно, долго может выносить все невзгоды караванного путешествия в пустыне. Большой рост далеко не гарантирует хороших достоинств описываемого животного, и средней величины верблюд с вышеприведенными признаками гораздо лучше высокого, но узколапого и жидкого по сложению. Впрочем, при одинаковости возраста и других физических условий более крупное животное, конечно, предпочитается малорослому.

Во всей Монголии наилучшие верблюды разводятся в Халхе; здесь они велики ростом, сильны, выносливы. В Ала-шане и на Куку-норе верблюды гораздо меньше ростом и менее сильны; сверх того, на Куку-норе они имеют более короткую, тупую морду, а в Ала-шане более темную шерсть. Эти признаки, сколько мы заметили, сохраняются постоянно, и весьма вероятно, что верблюды Южной Монголии составляют особую породу, отличную от северной.

Степь или пустыня, с своим безграничным простором, составляет коренное местожительство верблюда; здесь он чувствует себя вполне счастливым, подобно своему хозяину – монголу. Тот и другой бегут от оседлой жизни, как от величайшего врага, и верблюд до того любит широкую свободу, что, поставленный в загон, хотя бы на самую лучшую пищу, он быстро худеет и, наконец, издыхает. Исключение составляют разве те верблюды, которых содержат иногда китайцы для перевозки каменного угля, хлеба и других тяжестей. Зато все эти верблюды представляются какими-то жалкими заморышами сравнительно с своими степными собратьями. Впрочем, и китайские верблюды не выносят круглый год неволи, а на лето всегда отсылаются для поправки в ближайшие местности Монголии.

Вообще верблюд весьма своеобразное животное. Относительно неразборчивости пищи и умеренности он может служить образцом, но это верно только для пустыни. Приведите верблюда на хорошие пастбища, какие мы привыкли видеть в своих странах, и он, вместо того чтобы отъедаться и жиреть, станет худеть с каждым днем. Это мы испытали, когда пришли с своими верблюдами на превосходные альпийские луга гор Гань-су; то же самое говорили нам кяхтинские купцы, пробовавшие было завести собственных верблюдов для перевозки чая. В том и другом случае верблюды портились, будучи лишены пищи, которую они имели в пустыне. Здесь любимыми кушаньями описываемого животного служат: лук и бударгана – Kalidium gracile, далее следует дырисун, низкая полынь, зак, или саксаул – Haloxylon sp. в Ала-шане и хармык – Nitraria schoberi, в особенности когда поспеют его сладко-соленые ягоды. Вообще соль безусловно необходима для верблюдов, и они с величайшим удовольствием едят белый соляной налет, или так называемый гуджир, обильно покрывающий все солончаки и часто выступающий из почвы, даже на травяных степях Монголии. При отсутствии гуджира верблюды едят, хотя с меньшей для себя пользой, чистую соль, которую им необходимо давать раза два или три в месяц. В случае если описываемые животные долго не имели соли, то они начинают худеть, хотя бы пища была в изобилии. Тогда верблюды часто берут в рот и жуют белые камни, принимая их за куски соли. Последняя, в особенности если верблюды долго ее не ели, действует на них как слабительное. Отсутствием гуджира и солонцеватых растений, вероятно, можно объяснить то обстоятельство, что верблюды не могут жить на хороших пастбищах горных стран. Кроме того, для них здесь нет широкого простора пустыни, по которой наше животное бродит на свободе целое лето.

Продолжая о пище верблюдов, следует сказать, что многие из них едят решительно все: старые побелевшие кости, собственные седла, набитые соломой, ремни, кожу и тому подобное. У наших казаков верблюды съели рукавицы и кожаное седло, а монголы однажды уверяли нас, что их караванные верблюды, долго голодавшие, съели тихомолком старую палатку своих хозяев. Некоторые верблюды едят даже мясо и рыбу; мы сами имели несколько таких экземпляров, которые воровали у нас повешенную для просушки говядину. Один из этих обжор подбирал даже ободранных для чучел птиц, воровал сушеную рыбу, доедал остатки собачьего супа; впрочем, подобный гастроном составлял редкое исключение из своих собратий.

На пастбище верблюды наедаются вообще скоро, часа в два-три, а затем ложатся отдыхать или бродят по степи. Без пищи монгольский верблюд может пробыть дней восемь или десять, а без питья осенью и весной дней семь; летом же, в жары, мне кажется, верблюд не выдержит без воды более трех или четырех суток. Впрочем, способность быть больше или меньше без пищи и питья зависит от личных качеств животного: чем моложе оно и жирнее, тем, конечно, выносливей. Нам лично в течение всей экспедиции только однажды, именно в ноябре 1870 года, не пришлось поить своих верблюдов шесть суток сряду, и они все шли бодро. Во время же летних переходов нам никогда не приходилось оставлять верблюдов без воды долее двух суток. Собственно их следует тогда поить каждый день, а осенью и весной можно давать воду через день или два без всякой порчи животного. Зимой верблюды довольствуются снегом, и их никогда не поят.

Нравственные качества верблюда стоят на весьма низкой степени: это животное глупое и в высшей степени трусливое. Иногда достаточно выскочить из-под ног зайцу и целый караван бросается в сторону, словно бог знает от какой опасности. Большой черный камень или куча костей часто также вызывают немалое смущение описываемых животных. Свалившееся седло или вьюк до того пугают верблюда, что он, как сумасшедший, бежит куда глаза глядят, а за ним часто следуют и остальные товарищи. При нападении волка верблюд не думает о защите, хотя одним ударом лапы мог бы убить своего врага; он только плюет на него и кричит во все горло. Даже вороны и сороки обижают глупое животное. Они садятся ему на спину и расклевывают ссадины от седла и иногда прямо клюют горбы; верблюд и в этом случае только кричит да плюет. Плевание всегда производится пережеванной пищей и составляет признак раздраженного состояния животного. Кроме того, рассерженный верблюд бьет лапой в землю и загибает крючком свой безобразный хвост. Впрочем, злость не в характере этого животного, вероятно, потому, что оно ко всему на свете относится апатично. Исключение составляют только самцы в период течки, которая происходит в феврале. Тогда они делаются очень злы и нападают не только на других верблюдов, но иногда даже и на людей. Совокупление не может производиться без помощи человека. Самка носит 13 месяцев и производит на свет одного детеныша или, как редкое исключение, двух[110 - Самка верблюда после рождения детеныша целый год остается свободной, так что детей приносит только через два года.]; при рождении животному также помогают люди. Молодой верблюжонок в первые дни своего существования самое беспомощное животное, так что его даже подкладывают к матери для сосания молока. Затем, когда новорожденный начнет ходить, он везде следует за матерью, которая горячо любит свое детище и, разлучившись с ним, тотчас начинает глухо, но громко реветь.

Недолго продолжается свободная жизнь новорожденного верблюда. Уже через несколько месяцев его начинают привязывать возле юрты, чтобы отделить от матери, которую монголы сами доят, как корову. На втором году верблюжонку протыкают нос и вкладывают туда небольшую деревянную палочку, за которую впоследствии привязывается веревка (бурундук), служащая вместо узды. Далее его приучают по команде ложиться, для чего монголы обыкновенно дергают за бурундук, приговаривая: сок, сок, сок. Через два года после рождения верблюда уже берут с караваном, чтобы приучить к путешествию по пустыне, в три года на нем начинают ездить верхом; в четыре вьючат небольшим вьюком, а в пять лет животное уже вполне готово для работы.

Под вьюком верблюд может ходить до глубокой старости, то есть лет до 25, а иногда и более; лучшим временем считается период от 5 до 15 лет. Живет верблюд более 30 лет, а при хороших условиях даже до 40.