Обратная сторона

Но часто… Очень часто я слышу речь на чужих языках, которых я не знаю. А то, что я могу разобрать, не всегда оказывается понятным даже на родном языке. И тогда, придя домой, я подхожу к окну, и когда взгляд углубится в зелёные вечно-подвижные кроны деревьев, а ум погрузится вглубь самого себя, тогда наконец приходят мысли о главном…

То дерево

Каждый год, возвращаясь в дом на Мацесте, я узнавал давно знакомые мне места – подступавшие вплотную к дому горы и лес, который покрывал их непроходимой стеной. Сплошной полог крон напоминал, пожалуй, пористую губку – столь плотна и непроходима была чаща, густо заросшая ежевикой. Глядя издали, выделить отдельные деревья было просто невозможно. Но, даже если это и удавалось, то различить и запомнить их было трудно и, вернувшись почти через год, а иногда и больше, вспомнить «в лицо» какое-то дерево было невыполнимо.

Но на одном склоне высоко над пологом леса возвышалось дерево – засохшее, частично заплетенное плющом и воздевающее к небу сухие ветки словно руки. Заметить, запомнить и… подружиться с ним было так легко и естественно. Каждый год, приезжая в эти места, я чуть ли не прежде всего здоровался с деревом, молча приветствуя и молча же улыбаясь старому другу. У дерева появилось имя. Я называл его просто – То Дерево. Окидывая взглядом горы и лес, я всегда кивал и пристально рассматривал То Дерево, и оно тоже приветственно вздымало ветви.

Особенно трудно было оторвать от него взгляд, когда шел дождь или над невидимыми лесными оврагами поднимался туман… Когда же осенью, иногда глубокой осенью, я уезжал – я прощался с Тем Деревом, стараясь удержать в памяти все извивы ветвей моего друга, обещая непременно вернуться и – всегда возвращался. И каждый год после долгой зимы мы с восторгом встречались, посылая друг другу безмолвные знаки привязанности: я улыбался Тому Дереву, а То Дерево ликуя воздевало ветви.

Однако наше общение всегда проходило на большом расстоянии: добраться до Того Дерева было немыслимо через непроходимую чащу, колючки и по почти вертикальному склону с осыпающейся под ногами землёй.

Но время шло… Я рос и лет в 15—17 стал бродить по редким лесным тропам, которые проложили и поддерживали местные жители. Однажды мне удалось свернуть с тропы, и буквально через несколько шагов я столкнулся со своим другом – Тем Деревом… Это было шокирующе-неожиданно для нас обоих… Мы впервые повидались вблизи.

Шли годы… Кругом многое изменилось… Люди, жившие по соседству, уезжали, старели, умирали, появлялись новые лица. Лишь только лес и То Дерево стояли неизменно, убеждая меня, что так всегда было и, конечно же, будет всегда.

Но однажды я приехал в эти места, где каждый камень был мне знаком и зн?ком и, приготовившись улыбнуться Тому Дереву,… не увидел его. Напрасно я всматривался в горы, покрытые лесом. Того Дерева не было… Я испытал то же самое, как если бы исчез, ушел, умер старый проверенный друг… Я по-настоящему ощутил утрату. И в этот момент я понял, что что-то в моей жизни закончилось, осталось навсегда в прошлом… То Дерево умерло уже окончательно, хоть и было мертво давно, давая, тем не менее, приют, корм и поддержку несметному числу существ – реальных и сказочных, как я догадываюсь… Так закончило свою жизнь То Дерево… Не так ли и мы живём ещё какое-то время в памяти людей после нашей кончины? Подаём кому-то поддержку, безмолвно приветствуя живущих, шлем надежду, улыбаясь с потускневших фотографий?

?

Но история на этом не заканчивается. Жизнь катилась, принося радости и круша на своем пути многое, что представлялось незыблемым. Я на долгие годы оставил те места. Часто мне приходила в голову мысль, что вообще мне больше никогда не удастся оказаться в тех краях. Но судьба сделала поворот и сложила мозаику событий самым невероятным образом – так, что я снова оказался на Мацесте… Тридцать с лишним лет пролетели почти незаметно. Приехав ранней весной и стоя в номере маленькой гостинички, я глядел на окрестные горы, покрытые лесом, пристально всматриваясь в плотную щётку деревьев… Был полный штиль, ясный солнечный южный весенний день… Ни один листок ни на одном дереве не шевелился. Я мысленно здоровался с лесом, напряженно вспоминая своего старого друга – То Дерево, которое я помнил во всех деталях, как и наши ежегодные встречи и расставания. Конечно же, от него не осталось и пыли, но оно возродилось в неизменном лесе. Взгляд продолжал скользить по кронам деревьев и по округлым формам гор. И вот на вершине самой близкой горы среди застывшего неподвижного леса одно дерево вдруг принялась раскачиваться, как во время бури… Это длилось несколько минут… Лес узнал, принял и приветствовал меня… Я понял, что То Дерево нашло способ приветствовать старого знакомого, который, всё-таки, сумел вернуться и мысленно прикоснуться даже к тому, чего уже нет, чего может и не было. Мир нашел способ дать мне знать, что я услышан, замечен и, что самое невероятное, неуловимое, несказанное, а может – и несуществующее, встретилось со мной в реальном мире и подало мне реальный знак, ещё раз показав, что этот Мир – непостижим, прекрасен и, возможно, даже милосерден…

Миры

«В доме Отца моего много обителей есть», – произнесла моя прабабушка и посмотрела на меня так, что я помню этот взгляд спустя более полувека… Эту строку из Писания она повторяла ещё не раз потом, и при этом её голос и взгляд были столь же значительны и серьёзны, и в них сквозила такая незыблемая твёрдость, какую трудно было представить в обыденной жизни… Сейчас я даже не могу вспомнить, по каким поводам прабабушка говорила эту фразу, однако, загадочная весомость этой строки осталась у меня на всю жизнь, и мне довелось не раз вспомнить её в самых разных обстоятельствах…

…Головная боль незаметно начиналась с утра и часто так усиливалась к вечеру, что я не мог пошевелиться, несмотря на принятый анальгин… Лишь поздно вечером, когда наступала прохлада и боль постепенно отпускала меня, я, лёжа на раскладушке под деревом, начинал всматриваться в ночное небо. Вспоминая фантастику, которую я к тому времени успел прочитать, я с удовольствием достраивал те далёкие космические миры, выдуманные литераторами. Мысленно я пытался вообразить обитаемые планеты, населённые необычайными разумными существами… Часто при этом я вспоминал сказанную прабабушкой цитату, которая отнюдь не противоречила научно-фантастическим новинкам ХХ века…

?

Однако скоро я стал убеждаться буквально на каждом шагу, что нет нужды искать другие миры в глубинах Космоса, так как они находятся совсем рядом…

В тот день я проводил испытания новой парусной лодки, которую долго делал вечерами всю зиму. Было очень интересно наблюдать послушное движение парусника при соответствующем положении парусов и руля… Я был заворожен результатом своей работы и почти не обратил внимания на подошедшего парня, жившего на дальнем конце посёлка, который что-то угрожающее пробормотал вроде «ты – чё?!…». Я только лишь успел заметить, что кулаки, свисавшие у него до колен, были размером с его голову… Точнее было бы сказать, что голова была размером не больше кулака… Но об этом я подумать уже не успел, потому что удар в лицо был такой силы, что я упал в воду. Когда я выбрался на берег, спросивший меня был уже далеко, так и не дождавшись ответа… Пока я дотащился до дома, половина лица уже успела поменять цвет, размер и форму… Другой мир оказался буквально на расстоянии протянутой руки с моим миром, столкнувшись с ним так убедительно, что следы столкновения оставались на лице ещё недели три…

А тем временем мне было очень неудобно и неловко перед дедом и бабушкой. Я увидел растерянность и беспомощность в глазах старенького дедушки, который в прежние годы казался мне всемогущим… Бабушка хлопотала, меняя холодный компресс на скуле, охала и ахала, повторяя на все лады известный женский способ избежать таких неприятностей: «А ты не связывайся c этим мальчиком!… Нужно было просто взять и отойти в сторону!… И не иметь с ним дела!…» – горячо убеждала она меня, переворачивая мокрую тряпку на лице.

И тут я понял, что передо мной открылся ещё один мир – мир бабушки, в котором, несмотря на весь её печальный опыт всего ХХ века, можно просто отойти на шаг от невоспитанного мальчика, чтобы жизнь снова стала безмятежной…

Годы спустя всё новые и новые миры открывались передо мной… Однажды я спустился в полутёмный подвал за какой-то хозяйственной мелочью и увидел двух паучков-сенокосцев. Самец исполнял удивительный танец перед самкой: на вытянутых ногах он совершал прихотливые движения, а передняя пара ног ритмично поднимались и опускались, отдалённо напоминая взмахи рук дирижёра… Самка же была явно смущена, не уверена в себе и не знала, куда деть четыре пары ног (или – рук?…). Зато самец испытывал восторг: вокруг не было ни конкурентов, ни хищников, никого, кто мог бы помешать. Я тоже, разумеется, не стал мешать этой паре: в жизни нечасто случаются подходящие условия, чтобы можно было сосредоточиться друг на друге и своих чувствах… А снаружи был яркий день, в школе по соседству начинался какой-то праздник. Дети суетились, учителя нервничали и переговаривались… Через небольшое окошко я мог наблюдать оба события одновременно.

Могли ли паучки-сенокосцы узнать и понять школьный праздник?… Могли ли школьники понять сенокосцев?…

Со временем я осознал, что число подобных миров, которые соседствуют друг с другом, неисчислимо… При этом было очевидно, что понять и почувствовать едва ли не всех их практически невозможно… Как понять мир людоеда с тропических островов, мир быка и не менее загадочный мир матадора, мир маньяка или святого, мир соседей – по дому, стране или континенту?… Двадцать лет я в мельчайших деталях изучал поведение муравьёв многих видов в группах и поодиночке, в природных условиях и в обстановке эксперимента в лаборатории… Но можно ли сказать, что я понял их мир???…

?

Физики упиваются всё новыми и новыми моделями устройства нашей Вселенной. Одна из их последних догадок – это то, что параллельно существует несколько, много или даже множество Вселенных… Однако, не стоит удивляться, восхищаться или оспаривать эти предположения. Достаточно лишь задуматься, и к материальным мирам, о которых речь шла выше, прибавится необозримое число миров НЕматериальных… Языки, науки, искусство, религии, традиции – словом, все культуры, которые существуют и которые нам вполне известны.

Однако с некоторых пор я пытаюсь понять: как?… Как совершенно несоприкасающиеся, несмешивающиеся, невзаимодействующие, даже «незнающие» о существовании друг друга или, наоборот, активно-противодействующие друг другу миры – как они существуют, сосуществуют и не разносят вдребезги эту Вселенную, а зачастую, напротив, гармонично уравновешивают, поддерживают, развивают и способствуют друг другу, сами того не подозревая?…

Именно с этими мыслями я, получив ключи от комнаты, медленно поднимался по узкой скрипучей деревянной лестнице с резными перилами в старом небольшом отеле в Дельфте. На стенах висели старинные картины и фарфоровые тарелки, на каждой из которых был подробно изображён свой мир, где трудолюбивые голландцы собирали урожай, делали сыр или веселились на деревенском празднике… Тёмный ковёр совершенно гасил звук моих шагов, и я полностью погрузился в свои мысли…

«Но ведь эти миры – вообще: люди, общества, культуры – могут не просто соседствовать рядом, но и… понимать друг друга!… – Но как?…» – я вертел эту мысль, поворачивая её в уме разными своими гранями… – «И есть ли что-то или кто-то, кто…», – в эту минуту я дошёл до своего номера, ключ похрустел в замочной скважине, и я вошёл в небольшую уютную комнату. Старинная обстановка действовала умиротворяюще…

«Интересно, а как будет по-английски в доме Отца моего много обителей есть?» – продолжал я течение мысли…

Подойдя к окну и распахнув его, как книгу, я увидел кампус университета – современные здания и корпуса – ещё один мир, в который мне предстояло погрузиться назавтра… И, всё-таки, как же разные миры координируются друг с другом, связываются, отвечают друг другу? И как же эта фраза о многих мирах будет по-английски?…

В этот момент я наконец одёрнул себя, понимая, что пустое фантазёрство надо оставить: впереди встреча с коллегами в университете и следует настроиться на деловой лад. Я отошёл от окна, и взгляд упал на тумбочку у изголовья кровати. Рядом с ночником лежала толстая Библия в тёмном переплёте. Я знал это издание: тончайшая бумага и мелкий шрифт позволили уместить в одном томе Писание на многих языках… Я механически взял в руки тяжёлую книгу и распахнул её наугад… Взгляд сразу и безошибочно упал на строку:

«In my Father’s house are many mansions…»

(John, Chapter 14; 2)

Послушный Серёжа

Серёжу воспитывали две бабушки – столбовые дворянки, жившие где-то в центре Москвы и чудом уцелевшие в мясорубке двадцатого века… Родители мальчика почему-то всегда отсутствовали – то ли были в командировках, то ли оказывались на работе… Я видел Серёжу всего несколько раз. Это был круглолицый спокойный мальчик с тёмными прямыми волосами – таким он мне и запомнился.

Но в моей жизни он постоянно фигурировал в назидательных рассказах уже моей бабушки – тоже дворянки и подруги бабушек Серёжи. Мне подробно рассказывали какой способный и примерный был Серёжа. Он не болтал ногами, сидя за столом, не чавкал во время еды, не перебивал разговор старших, не клал локти на стол, не пачкал одежду, не ковырял в носу, не забывал говорить «спасибо» и «пожалуйста»…

Когда я садился за раскрашивание карандашами картинки и, вдруг обнаружив гораздо более интересную картинку, хотел переключиться на неё, мне говорили, что Серёже таких вольностей не позволяли: если ты начал раскрашивать одну картинку, то её надо закончить, а потом можно браться и за другую… То же самое касалось книг и всего остального. Порядок, аккуратность и дисциплина были основой жизни Серёжи.

Намазав кусок хлеба маслом, бабушка рассказывала, как обстояло дело у Серёжи. Проведя по намазанному куску ножом и сняв всё лишнее масло, бабушка показывала мне поверхность, на которой поблёскивали пятнышки масла в порах хлеба… Это доказывало воздержанность Серёжи и образцовую педагогическую стратегию его бабушек.

Шли годы… Мне сообщали о новых послушаниях и достижениях Серёжи… Он примерно занимался музыкой, французским языком и всем, что ему говорили.

Я понимал, что мне, конечно, далеко до образцового мальчика: что бы я ни делал, я всегда не дотягивал до Серёжи… Послушание и неукоснительное следование указаниям бабушек было залогом его успехов.

Но однажды – вскоре после окончания школы – он, как мне кажется, поступил по-своему, не послушавшись бабушек… По-моему, это было его первое и последнее непослушание… Утром, проснувшись, он сел на кровати и… умер.

Имя

В соседнем доме жила худенькая вертлявая девчонка с острыми коленками и коротким хвостиком волос на затылке. Девочку звали Марина. Она постоянно изобретала всяческие озорные выдумки. То она придумывала секретный язык… кашля, с помощью которого общалась с подругой-соседкой, то залезала на чердак, куда ей залезать запрещали, то, придя на пасеку, начинала интересоваться – можно ли помахать подолом платья перед летком улья без последствий… Моя бабушка относилась к Марине неодобрительно. Впрочем, бабушка относилась критически едва ли не ко всем девочкам, девушкам и женщинам. Марина была старше меня года на два или три, и дошкольника Колю оберегали от неуёмной соседки. И, тем не менее, все выдумки и затеи Марины было интересно наблюдать через невысокий заборчик: то она сделала густую мыльную пену, посыпала её цветным порошком, а потом вся её одежда окрасилась и было невозможно её отстирать… То она делала гирлянды и венки, оборвав все цветы с клумбы… Шли годы… Марина, как мне казалось, не взрослела и не росла, а просто вытягивалась: её озорство и выдумки не иссякали. И вот наступил выпускной 10-й класс, и она принесла из школы какую-то похвальную грамоту.

Все поздравляли Марину, передавая красивый лист из рук в руки. Я тоже посмотрел на яркую страницу… Каллиграфическим почерком было вписано её имя – Ольга… Я опешил: неужели ещё одна выдумка и шалость?!

– Нет-нет, всё правильно!.. – все окружающие закивали головами.

– Разве ты не знаешь? Марину-то на самом деле зовут Оля!…

С этим я столкнулся впервые. Действительно – девочку дома все звали Мариной, но официально – во всех бумагах и в школе она была Ольгой!… По правде говоря, в русской традиции я такого не встречал. Хотя… англичане мне часто жаловались, что им трудно читать и понимать русских авторов: один и тот же герой может быть Ваней, Ванюшей, Ванькой, Иван Иванычем и просто Иваном…

Оля-Марина вскоре переехала, кажется, в центр города Сочи вместе семьёй… Мы встретились с ней ещё раз годы спустя, столкнувшись на остановке автобуса около Мацестинского виадука. Я сразу узнал её по чётко очерченной линии губ, чуть вздёрнутому носу и худощавой фигуре. Она тоже узнала меня… Мы только успели поздороваться и перекинуться парой ничего не значащих фраз, которые я даже не запомнил… Подошел автобус, я торопливо попрощался с Олей-Мариной, и мы расстались, похоже – навсегда.

В детстве я только лишь удивлялся проказам озорной девчонки, и, кажется, двойное имя оказалась последним её трюком… А сейчас я задумался – так кем же она была НА САМОМ ДЕЛЕ? Многие люди годами называли её выдуманным именем, а настоящее имя фигурировало где-то ещё… Впрочем… не всякое ли имя в сущности – выдуманное?! У разных народов существует множество традиций наречения именами. Есть двойные и тройные имена, есть тайные имена, есть прозвища, есть детские имена. В России приняты отчества. Фамилии, титулы, звания – всё это многоликие имена, которые люди присваивают себе и друг другу.

Чтобы хоть отчасти понять этот мир и себя, мы присваиваем имена всему, до чего можем дотянуться рукой, взглядом или умом. Однако мир меняется, человек часто ошибается, иногда – фантазирует, и имена приходится менять, дополнять, уточнять… Города меняют свои названия, девушки, выходя замуж, меняют фамилии, организации меняют свои вывески. Предметы и явления вдруг оказываются под другими наименованиями. Лонгшез становится шезлонгом, война называется миротворческой операцией, докладчик – спикером, творчество – креативностью, доярка – оператором машинного доения, а уборщица – техником по уборке помещений.

Я стал биологом. И в биологии есть целая область, которая всецело посвящена процессу наименования и уточнения названий живых существ. Систематики и таксономисты – а именно так называют биологов, которые работают в этой области – без устали описывают новые виды, обнаруженные в природе и дают им имена. Зачастую приходится многократно переименовывать уже известные виды. Однако есть объекты, которые очень устойчивы в своих именах. Среди них, например – морская свинка: все прекрасно понимают, что она не морская и не свинка.