Николай Самохин. Том 1. Рассказы. Избранные произведения в 2-х томах

Рядом было написано почти стихами: «Дорогая Надя! Шлю тебе я привет – вышли рыбы и конфет!»

«Что делать?» – спрашивали химическим карандашом.

«Делать можно все, – отвечали шариковой ручкой. – Женица или выйти взамуж. Даже можно… сами догадывайтесь».

Под ответом кто-то нацарапал гвоздем: «Правильно твоя губа шлепнула! Делать можно все!»

И поверх карандашей, авторучек, гвоздиков были вырезаны слова: «ТЯПА И БУГАЙ ЗДЕСЬ БЫЛИ».

– Ах, Тяпа и Бугай, Тяпа и Бугай! – вздохнул дядя Коля. – Вас-то куда понесло?.. Куда, вообще, люди едут, старуха?

Я не знала, что ответить. Просто посмотрела вокруг. Все и правда, ехали куда-то. В разных направлениях по вокзалу озабоченно спешили люди: сгибались под тяжестью огромных рюкзаков, несли раздувшиеся авоськи, волокли бьющие по ногам чемоданы…

– Не надо спрашивать их, – положил мне руку на плечо дядя Коля. – Они все равно не скажут правды. Они не знают ее. Я тебе отвечу.

У истока любого путешествия, сказал дядя Коля, начиная с плаванья Христофора Колумба и кончая воскресной вылазкой за город, всегда надо искать энтузиаста – такого ушастого длинноногого человека, со сбившейся набок бородой и вытаращенными от восторга глазами… В целом человечество не любит путешествовать – это надо твердо знать, человечество любит по утрам ходить на работу, покупать месячные проездные билеты на троллейбус, варить сосиски в целлофановой обертке, а по вечерам сидеть у телевизора и размышлять: натуральные или крашеные волосы у диктора Центрального телевидения Анны Шиловой.

Но где-то существует энтузиаст. У энтузиаста нет телевизора. У него есть глобус. Поэтому он в свободное от работы время елозит носом по глобусу, отыскивая места, где невозможно пройти в лакированных туфлях, где имеется наибольшее количество шансов заблудиться, утонуть, вывихнуть ногу и подвергнуться нападению диких животных. Выбрав самое гиблое место, энтузиаст хватает трубку и звонит приятелям: «Старик, есть прекрасная идея! – кричит он. – Есть идея махнуть в тартарары! Маршрут двадцать четвертой категории трудности! Пять восхождений, двадцать бродов и четыре обвала! Кроме того, есть надежда, что потреплет штормиком!..» Легче всего клюют на такое людоедское предложение почему-то люди, которые никуда дальше городского парка культуры и отдыха не выезжали, а штормы и обвалы видели только в кино. Лично дядю Колю, когда ему позвонил такой энтузиаст («Не будем называть фамилию», – сказал дядя Коля), совратило слово «Курилы». Наверное, из-за созвучия с кораллами. Курилы – кораллы – коралловые рифы – голубые лагуны – белые яхты. И дядя Коля согласился.

Однако дальше про энтузиаста. Уже через несколько дней знакомые его бегают по магазинам в поисках кирзовых сапог и телогреек.Сам же он в это время лежит на диванчике и посвистывает в кулак. У него-то все имеется: есть рюкзак, есть спальный мешок на гагачьем пуху, пуленепробиваемая штормовка, палатка, котелок и топор. Все это хранится у него в кладовке с позапрошлого года, когда он заманил вот таких же доверчивых людей в Уссурийскую тайгу, откуда их потом, больных цингой, вывозили на вертолетах.

В самый последний момент, правда, наиболее трезвые люди успевают отказаться от поездки – под предлогом болезни живота. Остаются два-три слабовольных человека, которые больше всего боятся, как бы их не обвинили в отсутствии характера. Очень скоро эти несчастные жертвы начинают понимать, в какую авантюру они оказались вовлечены. Они спят в палатках, имеющих свойство впускать комаров и не выпускать их обратно, умываются ледяной водой, которую терпеть не могут и от которой у них трескаются губы, грызут черствые сухари и получают у костра ожоги первой степени. Но у них не хватает мужества прекратить эти муки в самом начале пути.

Произнеся все это, дядя Коля умолк и задумался. Потом вдруг шагнул к рюкзакам и решительно схватил за лямки верхний. Я подумала, что сейчас он, наверное, взвалит его на плечи и, не оглядываясь, уйдет назад по шпалам железной дороги. Но дядя Коля никуда не ушел. Он отшвырнул рюкзак, выдернул завалившуюся под него планшетку и пробормотал:

– Это надо записать. Это может пригодиться.

Папа с Паганелем вернулись и начали вслух прорабатывать варианты – как нам ехать: через восемь часов на поезде – но зато утром мы будем в поселке Краскино, откуда шесть километров ходу до Посьета, или же через два часа на катере, но тогда мы поздно вечером придем в Славянку, там неизвестно как переночуем и лишь потом на автобусе поедем в Краскино, откуда все те же шесть километров до Посьета.

– Давайте лучше морем, – попросила я.

– Не мешай им, старуха, – сказал дядя Коля. – Конечно, мы поплывем. Но пусть посравнивают. Ученые люди, все же. Иначе они себя уважать перестанут.

Папа и Паганель все сосчитали, перемножили, разделили, внесли поправки и приняли окончательное решение: ехать поездом. Но море сияло под солнцем, вкусно пахло водорослями и мазутом, у причала толпились белобокие теплоходы, над мачтами парили чайки.

– Апше, неплохо бы и поплыть, – вздохнул Паганель. – Подышать ионами. Но тогда мы за два часа не успеем взять Владивосток.

– Возьмем! – заверил его дядя Коля, давно карауливший этот момент. – Заберемся на сопку, которая повыше, и возьмем.

Так мы и сделали. Эскалатор поднял нас на сопку под названием Голубиная, и сначала мы оказались на маленьком базарчике, на «блошином рынке», как их называют во Франции, – сказал папа. Здесь торговали вареными креветками, японскими зонтиками и шерстяными кофточками, магазинными полуботинками на микропорке, сигаретами «ВТ», болоньевыми плащами и школьными учебниками. И вообще, наверное, здесь всем торговали, потому что даже к даме, прогуливающей крохотную японскую собачку, подошли два молодых человека и серьезно спросили: «Почем?»

– Говорил я вам, что здесь почти Одесса! – ликовал Паганель. – Все приморские города похожи друг на друга.

Как в Одессе, наверное, к нам подошел гражданин с тонкими усиками, дружелюбно спросил: «Откуда сами?», а узнав, откуда, посочувствовал: «Из далекой Сибири, выходит».

А потом мы сидели на самом верху Голубиной сопки, на горячих камнях, рассматривали в бинокль прекрасный город Владивосток – почти Сан-Франциско – и ели вареных креветок. Паганель, напрактиковавшийся в своей родной Одессе, шелушил их с необыкновенным проворством и говорил:

– Завтра мы будем черпать это добро ведрами

…Возле зыбкого деревянного причала покачивались два маленьких катера – «Мезон» и «Нуклон» Папа и Паганель пришли в непонятное волнение, стали подталкивать друг друга локтями и перемигиваться.

– Вы чего? – покосился на них дядя Коля.

– Это же элементарные частицы! – кивнул на катера Паганель. – Вот тебе примета времени! Можешь представить, насколько популярна физика и в какие области она косвенно проникла.

Дядю Колю этот факт, однако, совсем не восхитил.

– Хорошо, – сказал он, – что ваша чертова физика не проникла дальше, и поплывем мы не на этих лилипутах, а на судне поприличнее.

И дядя Коля ткнул трубкой в третий, пузатый и крепкий на вид, катер, куда уже шла погрузка:

– На таком хоть в океан.

– Ну, в океан не в океан, – снисходительно сказал папа, пересекший за свою жизнь три океана.

Большинство пассажиров разместилось на носу катера (на баке, сказал папа). Сидели на чемоданах, рюкзаках, на железных крышках люков. Некоторые вскарабкались даже на борт. Тут же играли в прятки два неизвестно чьих конопатых пацана и толстая бабушка быстро вязала чулок, шевеля губами. У всех пассажиров, не считая пацанов, были обветренные мужественные лица бывалых людей. Но прекраснее всех выглядел дядя Коля со своей капитанской трубкой в зубах. Сначала катер бежал ровно, но потом его начало покачивать, и тогда бывалые стали пугать друг друга.

– Вот выйдем из бухты – начнет поливать! – говорили они зловеще.

– Ага, сейчас закуривай!

– Держись за землю чубами! Но с палубы почему-то никто из них уходить не торопился.

Теперь я думаю, что виноват во всем был дядя Коля. Он так спокойно посасывал свою трубку, так небрежно щурился на вспухающие за бортом волны, что остальным пассажирам, видать, неудобно было прятаться от опасности в присутствии морского бродяги.

Первый фонтанчик вырвался из отверстия, в которое уходила якорная цепь.

– Ай-ай! – хихикнул Паганель и попытался закрыть отверстие ботинком.

Из отверстия плюхнуло сильнее, и ботинок моментально промок.

– Только этого не хватало, – загрустил Паганель. – Не хватало промочить ноги сейчас, когда я еще чувствую слабость.

Но грустил он недолго. Большая волна накрыла его с головой, в белой пене мелькнули оба промокших дяди Толиных башмака.

Я схватилась за папу, папа – за якорную цепь – и мы удержались. Все остальные пассажиры уже катились по скользкой палубе к борту. Волны догоняли их, переворачивали, рвали из рук чемоданы и авоськи.

– Спасайте детей и женщин! – страшным голосом закричал дядя Коля. Расставив ноги и согнувшись, он держался за свой чугунный рюкзак, который не оторвал бы oт палубы и девятибалльный шторм.

Первым спас ребенка Паганель. Его припечатало спиной к переборке и прямо в объятия заплеснуло одного из конопатых пацанов.

Паганелю не за что было ухватиться руками – и он спас мальчишку. Следом, подталкиваемая волной, к нему мелко присеменила бабушка с вязанием. Паганель заодно спас и бабушку.

Через минуту в салоне, вымокшие с головы до ног, мы пересчитывали раны. У папы было разбито колено, у Паганеля сочилась кровь из губы, проткнутой бабушкиной спицей.

– Где твой рюкзак? – вдруг спросил его дядя Коля. Паганель, пососав губу, гордо ответил:

– Я спасал детей и женщин!