Гишпанская затея или История Юноны и Авось
После возвращения Резанова в Иркутск, Аня все каталась с ним вдвоем в подаренных ей отчимом узеньких щегольских санках. Она начинала все больше нравиться ему. Мысль породниться с купцами не смущала его. В эту эпоху стремлений русского правительства к широкой экспансии в Америке большое распространение приобрели в России идеи английских и французских меркантилистов, рассматривавших внешнюю торговлю, как главный источник обогащения государства и как деятельность государственного значения, в которой видное место должно принадлежать начинавшему оскудевать дворянству.
В числе книг, взятых Резановым для чтения во время путешествия, был трактат известного французского меркантилиста И. Юсти в переводе Дениса Фонвизина, будущего автора «Недоросля», под заглавием «Торгующее дворянство, противуположенное дворянству военному, или два рассуждения о том, служит ли то к благополучию государства, чтобы дворянство вступало в купечество». Под купечеством Юсти разумел в данном случае купечество, ведущее не торговлю внутреннюю, которая была делом «купчин аршинников», а торговлю внешнюю. Она, по его мнению, представляла деятельность вполне благородную, была делом «мужей государственных», ибо «полновесие коммерции и государственной силы – есть единое», как Денис Фонвизин передавал мысль Юсти по-русски. В подтверждение своих суждений Юсти приводил образное доказательство, как нельзя более применимое к самому Резанову. «Что нам делать шпагою, когда кроме голода не имеем мы других неприятелей», отвечают дети отцу, когда тот вручает им «дворянский меч». «Отец их может быть разумнее бы сделал», развивает далее Юсти мысль свою словами Дениса Фонвизина, «есть ли при изъяснении им своего родословия, сказал им: Любезные дети, многие пути отверсты вам к щастию, – война, суды, церковь; есть ли принимать в уважение одно только щастие, то имеем мы купечество, в котором малыми вещами великие приобретаются. Оно доставляет нам великие богатства, в коих никто нас упрекнуть не может».
На собственном примере Резанов хорошо знал, что «дворянский меч» украшение довольно дорогое и доходов не приносящее при обычном применении его на военном поприще. Шпага гражданская, на которую он его променял, уже обещала оказаться оружием гораздо более действенным для завоевания теплого места в жизни. Чтобы достичь его еще вернее, оставалось последовать совету Юсти и, вдобавок к службе гражданской, присовокупиться к купечеству, отнюдь тем не умаляя своего достоинства в согласии с доводами Юсти.
И в результате таких размышлений, Резанов в Светлу Христову ночь похристосовался с Аней по-хорошему, а в первый день Пасхи весь город, благодаря визитам узнал, что большой сибирский туз Григорий Иванович выдает Аню за блестящего питерского чиновника. Жениха с невестой торжественно благословили в присутствии родни, а свадьбу решили сыграть сейчас же по возвращении из Охотска.
– А приданое дам за Аней такое, что вся Сибирь ахнет! – на радостях посулил Григорий Иванович Резанову в присутствии всей родни.
Вскоре пришло сообщение от митрополита петербургского Гавриила, что назначенные в миссию Валаамские монахи уже двинулись в Иркутск, а почти вслед затем приехала и сама миссия. Возглавлял ее Иоасаф, недавно простой Валаамский монах, которому пред отъездом даны были по указу Екатерины «шапка и крест», т. е. сан архимандрита, чтобы «представить дикарям важность сего богоугодного дела видами, могущими их пленить». Под началом Иоасафа были иеромонахи Афанасий, Макарий и Ювеналий, иеродиакон Нектарий и монах Герман. Чтобы придать миссии больше пышности, Иоасафу велено было пригласить в Америку из Иркутска хотя бы одного священника. Но желающих не нашлось. Поэтому с Нерчинских заводов срочным порядком вызвали унтер-шихтмейстера Михаила Говорухина, брата иеромонаха Ювеналия, которого Иоасаф постриг 20 апреля в монашество, а десятью днями позже возвел в сан иеродиакона: очень уж голос у шихтмейстера оказался громоподобный диаконский, обещавший «пленить» всякого дикаря. Тогда же под именем Иосифа пострижен был привезенный с Валаама послушник Косьма Алексеев. В общем, миссия составилась, таким образом, из восьми монахов, и кроме того было два послушника.
В начале мая подъехали тридцать пять семей переселенцев, всего числом около полутораста человек. Людей и огромный груз погрузили на барки и в двадцатых числах мая караван, во главе с большой лодкой Шелихова и Резанова, медленно поплыл по Ангаре, вверх по Байкалу и далее больше двух тысяч верст по Лене до Якутска. Там перегрузились на лошадей, чтобы верхом совершить самую трудную часть пути в тысячу слишком верст чрез местность, пересекаемую бурными горными потоками и почти неприступными «Семью хребтами» Становых гор. При каждом удобном случае монахи крестили якутов. «Где река прошла, тут и останавливались крестить», писал монах Герман на Валаам. «Хоть там есть проповедники, но дорого за крещение берут».
Охотска достигли в начале июля. Городок в несколько десятков изб с почтой, церковкой и юртами якутов стоял на длинной косе, продуваемой ледяными ветрами с океана и заволакиваемой густыми туманами; немудрено, что тогдашние охотчане ославились на всю Сибирь своим дурным характером. Население городка составляли начальник порта, семьи нескольких портовых чиновников, почтовый смотритель, агент шелиховско-голиковской компании, миссионер-священник, казаки, несшие караульную службу, и православные якуты. Единственный благоустроенный вид представляла набережная, прочно вымощенная бревнами еще экспедицией Беринга. Остальная часть Охотска утопала в грязи.
К половине июля переселенцы с кладью были погружены на три новых корабля, только что построенных компанией. Накануне отплытия Резанов в последний раз обошел суда, проверяя наличность груза и опрашивая монахов и переселенцев, нет ли у кого претензий насчет помещения или пищи. Но все оказались довольны.
Когда на обратном пути он зашел в контору компании, Шелихов дал ему прочесть письмо, только что написанное не так давно назначенному новому главно управляющему Русской Америкой, Александру Александровичу Баранову, которого Григорий Иванович очень расхваливал.
– Большая находка для нас, золото – не человек, – не раз говорил он Резанову. – Есть грех: без баб и вина жить не может, но головы не пропьет, положиться на него можно, закрыв глаза, и честности удивительной.
В этом письме Шелихов наказывал Баранову оказывать «нашим дорогим гостям монахам, посылаемым к нам повелением самой государыни», всякую ласку и внимание, также отнестись с отеческой заботливостью к переселенцам, построить для них поселок с удобными домами и широкими улицами, расходящимися по радиусам из центральной площади, которую приурочить для народных гуляний, вообще обставить жизнь новых жителей Русской Америки так, чтобы они научились жить опрятно, красиво, а не по-свински, как они привыкли жить в России. Преподав ряд других заботливых наставлений о посылаемых, Шелихов заключал письмо обещанием, что труды Баранова найдут должную оценку в Петербурге. Резанов понял, что письмо было написано не без расчёта произвести впечатление на него.
– Ну как? – спросил Шелихов, когда он вернул ему письмо.
– Что ж, чудесно, – похвалил тот. – Можно только порадоваться, что гости компании в столь заботливые руки попадут.
На следующий день после пышной обедни в сослужении местного священника и своих иеромонахов, и иеродиаконов, вероятно единственной на веку маленькой охотской церкви, и торжественного молебна с многолетием царствующему дому, владельцам компании и Резанову, архимандрит Иоасаф тепло поблагодарил его за заботы о духовной миссии, и весь городок направился в порт проводить отъезжающих. Когда, подняв паруса, корабли стали отваливать, грянул портовый единорог, и весело заговорили церковные колокола. Охотск торжественно провожал первых переселенцев, посылавшихся правительством для колонизации Русской Америки, факт, свидетельствовавший об официальном признании нового края Екатериною, как частью ее державы. Вслед затем, в сопровождении нанятого казачьего конвоя, Шелихов и Резанов налегке поскакали в обратный путь.
По возвращении их в Иркутск, помолвка была объявлена официально, и начавшиеся по этому поводу пиры тянулись вплоть до свадьбы. Но безделье шло об руку с делом. По утрам Григорий Иванович вводил Резанова в дела фирмы в расчете на то, что будущий зять станет представителем компании в Петербурге и ходатаем пред императрицей по ее делам. А Резанов, успевший понатореть в канцелярском деле, с своей стороны давал практические советы организационного характера, которые сейчас же приводились в исполнение. Существование компании, ведшей дела по старинке, было оформлено, был избран совет директоров и созвано первое собрание их с участием Резанова, нанят отдельный дом для конторы, куда из разных закутков перевезли переписку и отчетность фирмы. И вот теперь, в начале июля, весь сановный и купеческий Иркутск съезжался на пышную свадьбу в соборе.
Необыкновенно чинное и растянутое торжество службы омрачилось необычайным случаем, надолго запомнившимся в Иркутске. Когда новобрачным подали свечи, свеча невесты вдруг погасла – вероятно от сквозняка или порывистого дыхания взволнованной Ани. По местному поверью это значило, что невесте долго не жить и что умрет она первой. Потом, только поправили беду, как вдруг погасла и свеча жениха. Тут уж все переглянулись, и по собору пошел взволнованный шёпот:
– Ай-яй-яй, как не хорошо! Не к добру, не к добру!
За роскошный свадебный стол, к которому прошен был весь город, сели под этим тяжелым впечатлением. Но рекой полившееся шампанское быстро подняло настроение, по сибирскому обычаю пошло срывание скатертей со всей посудой со столов под гром полкового оркестра, и когда крикнули «горько!», хорошенькая Аня, хлебнув шампанского и уже забыв неприятный случай, прильнула к своему молодому с таким поцелуем, который лучше слов сказал ему, что она от него уже без ума. Сердце же молодого билось ровно, но и он ощущал полноту бытия, думая, что сделал далеко не опрометчивый шаг, совершив мезальянс с хорошенькой дочкой бывшего рыльского мещанина, – сами-то Резановы принадлежали к старому, хоть не богатому роду дворян смоленской губернии. Тем более ощущал он полноту бытия, что щедрость тестя в отношении приданого превзошла самые смелые его ожидания. Как Шелихов и обещал, Сибирь ахнула, узнав, сколько старик отвалил за Аней. Но Григорий Иванович не даром считался хитрым человеком: наличными он дал не так уж много, главная же «мощь» приданого, как выражались, заключалась в паях компании и векселях, – таким порядком чиновный зять крепче привязывался к делу. Ну, да паи и векселя шелиховской компании были те же деньги.
После обеда, провожаемые шумным обществом и военным оркестром, молодые сели в огромный удобный возок Григория Ивановича, побывавший уже с ним в Петербурге и подаренный им теперь новоженам. И во главе длинного поезда, состоявшего из тридцати обшитых кожей и парусиной кибиток с богатым приданым Ани, возок тронулся в дальний путь с первой остановкой в Красноярске, где молодым предстояло провести брачную ночь в заранее приготовленном Григорием Ивановичем помещении. Шелихов с Натальей Алексеевной провожали их до Олонка, верст за тридцать от Иркутска вверх по Ангаре.
Глава 2
Первый русский трест в Америке
По возвращении Резанова в Петербург, карьера его пошла в гору спорым ходом. Сначала Екатерина поморщилась, узнав, что ее ревизор, посланный проконтролировать подозрительного ей Шелихова, очевидно стакнулся с ним, женившись на его дочери. Но, прочитав обстоятельный доклад Резанова и донесение синоду архимандрита Иоасафа, не находившего слов, чтобы вознести заботливость Резанова и о монахах, и о переселенцах, Екатерина сложила гнев на милость и соизволила на назначение его в штат Зубова, который об этом просил в исполнение обещания, данного Резанову пред отъездом позаботиться о нем. Вскоре потом, по просьбе обер-прокурора сената Державина, Резанов был назначен секретарем и вслед затем обер-секретарем гражданского департамента. Так что служебная жизнь баловня судьбы налаживалась очень удачно.
Дома тоже все шло очень хорошо. Поселились молодые неподалеку от Петра Гавриловича на Первой линии Васильевского Острова между Большим и Средним проспектами в уютном особнячке, окруженном парком, остатками прежнего леса, где и боровики, и рыжики, и подберезовики водились еще во множестве: тогда места эти только недавно начали застраиваться, а Малый проспект – тот все еще представлял лесную просеку с кое-где лишь осевшим жильем. Жили довольно замкнуто, наслаждаясь первым временем близости, но много ездили в театры, до которых Аня оказалась большой любительницей: в придворный, помещавшийся поблизости от них в бывшем Головинском каменном доме близ «кадетского дома», т. е. Шляхетного корпуса; в французскую комедию, итальянскую оперу, в немецкий на Большой Морской, ставивший и русские спектакли, директором которого через несколько лет станет хороший знакомый Резанова, известный немецкий писатель Август-Фридрих-Фердинанд Коцебу, с именем которого мы встретимся позже. С интересом следили за театральной жизнью, за романом любимцев Екатерины, Силы Николаевича Сандунова и Лизаньки Урановой, которую преследовал своим вниманием всесильный старик граф Безбородко, старавшийся помешать браку влюбленных при помощи директоров придворного театра, Храповицкого и Соймонова. Были и на знаменитом спектакле уволенного-таки директорами Сандунова, на котором талантливый актер отдал на суд взволнованной публики свой несчастный роман, искусно вплетая его в свой монолог в конце пьесы. Видели и финал этой драмы, попав на представление собственной оперы Екатерины «Федул с детьми», во время которого несчастная Лизанька Уранова упала на колени и протянула августейшему автору письмо, заключавшее просьбу «учинить ее счастливой, совокупя с любезным женихом», после чего Лизанька, по приказанию Екатерины, была обвенчана с Сандуновым в придворной церкви, а директоры Храповицкий и Соймонов уволены, и нежные сердцем прекрасные обитательницы Петербурга, включая Аню, лили слезы, тронутые счастливой развязкой трогательного романа.
У Ани оказалось миленькое сопрано, и по настоянию Резанова она стала брать уроки пения у оперной итальянки Аделины Розетти. По вечерам он ей аккомпанировал на клавикордах, а она ему пела тогдашние излюбленные песенки, включая его любимую на слова его друга, поэта Дмитриева, «Стонет сизый голубочек». Нежно звучал маленький голос хорошенькой Ани, меланхолично звенели клавикорды, заливались канарейки в золоченых клетках, и на окнах розовели, алели, пунцовились герани. Это розовое сентиментальное счастье продолжалось около года. Потом оно вдруг омрачилось. Пришла страшная весть из Иркутска Григорий Иванович приказал долго жить, внезапно скончавшись от удара 25 июля 1795 года. А вскоре за вестью поспешила приехать из Сибири сама Наталья Алексеевна, чтобы раскрыть зятю правду о Русской Америке мужа, так как рано или поздно теперь правда эта должна была вылиться наружу. Как Резанов и догадывался по некоторым намекам, слышанным в Сибири, многое из того, что рассказывал ему Григорий Иванович о благоустройстве и цивилизации Русской Америки, было значительно преувеличено. Наталии Алексеевне пришлось показать Резанову письмо архимандрита Иоасафа, найденное в бумагах мужа. Иоасаф горько жаловался на бедственное положение монахов, у которых через несколько месяцев по приезде на Кадьяк не стало ни еды, ни свечей, ни церковного вина для совершения богослужения. Писал Иоасаф, что сами они еле живы, семьи переселенцев в большинстве вымерли, а промышленники проводят жизнь в блуде и пьянстве, над монахами глумятся, церкви сторонятся, в чем первый пример им подает сам правитель Русской Америки Баранов. Всегда уравновешенная Наталья Алексеевна была теперь вне себя от волнения.
– Николай Петрович, как своему, скажу вам откровенно, наше дело, с такими трудами созданное, идет далеко не так, как такому огромному делу идти бы следовало, – признавалась она. – Боюсь, развалится оно. Уж на него иностранцы зубы точат. Ради Бога, возьмитесь за него, разработайте план, как по-новому устроить компанию на манер английской гудзоновой или ост-индских, как повести дело просвещено и умно, на пользу нашу и туземцев, а не только в свой карман глядя, как Голиков и наши Иркутские купцы, в иркутской конторе заседающие, это делают. К участию в деле больших людей привлеките.
Перед отъездом Наталья Алексеевна спросила Резанова, не мог ли бы он попросить своих приятелей, Державина и Дмитриева, написать эпитафии для памятника Григория Ивановича, достойно отметив в них большие заслуги покойного пред родиной. Резанов поспешил написать об этом Дмитриеву в Москву, а с Державиным повидался лично. Гаврила Романович с тем большей охотой согласился исполнить просьбу Натальи Алексеевны, что покойного мужа ее, большого своего приятеля, он знал с тех далеких пор, когда еще молодым гвардейским офицером он наезжал в свою родную Казань, где и Григорию Ивановичу приходилось бывать по торговым своим делам. Случалось, им и не одну бутылку вина дружески распить, и в карты перекинуться. Позже, когда Державин, возвысившись, обосновался в Петербурге, Григорий Иванович, приезжая в столицу, не раз останавливался в уютном особнячке приятеля на Мойке и даже, бывало, парился с ним в роскошной его баньке, нахлестывая ему спину душистым березовым веником и получая в обмен такую же любезность, под аккомпанемент песен двух пригожих «ржаных нимф», как звал их Державин, Афродитки-горничной и Варьки-вышивальщицы, на которых, помимо их прямого дела, возложена была также почетная обязанность чинно прислуживать барину и его гостям, если они случались, по части прохладительных напитков, белья и одежды, отнюдь не выказывая смущения, в случае «нимфам» доводилось увидать кого-нибудь из своих клиентов во всем натуральном банном виде. Вспомнились хлебосольному Гавриле Романовичу и обильные обеды по случаю приездов сибирского приятеля с участием нужных людей, которые могли бы помочь ему в его делах при дворе по поводу аудиенции у императрицы. Вспомнилось, как на одном из таких обедов он с той же целью посадил друга рядом с красавицей Ольгой Александровной Жеребцовой, сестрой всесильного Зубова, любовницей английского посла Уитворта и вообще большой любительницей мужчин, кроме своего мужа, имевшей большое влияние на брата: говорили, что она учила его, как изощренными методами любви, знакомыми ей по опыту, поддерживать начавший угасать пыл старевшей императрицы. Гаврила Романович в расчетах своих не ошибся. Григорий Иванович был гвоздем обеда. Все застольное общество единогласно потребовало, чтобы знаменитый мореплаватель поведал им о своих подвигах, о всем страшном, что пришлось ему испытать, покоряя океанскую стихию и американские дебри. Его наперебой засыпали вопросами. Пока он рассказывал, Жеребцова не сводила глаз с могучего богатыря, каких еще не было в ее коллекции. Совсем разомлев к концу обеда и называя его уже Гришей, она настойчиво просила его приехать на следующий же день к утреннему завтраку наедине с ней в личных ее покоях в доме брата на Конюшенной. Кстати, добавила, она, ей хотелось бы полюбоваться образцами американской пушнины, если бы он захватил их с собою. Она так любит красивые, дорогие меха!..
– Ну, наконец то привалила к тебе фортуна! – порадовался Гаврила Романович, услыхав об успехах друга. – Смотри, не упусти случая. Да подарков разных побогаче привези ей. Она через брата все тебе устроит.
Но судьба распорядилась по-своему. Когда на следующее утро Григорий Иванович поднимался по лестнице в доме Зубова, направляясь в покои его сестры, с лакеем, несшим следом за ним тяжелый короб с драгоценными подарками, Зубов перехватил его на площадке около своих покоев и пригласил к себе в кабинет, велев лакею отнести туда же короб. С интересом поглядывая на короб и без интереса выслушав ходатайства просителя, включая его просьбу об аудиенции у императрицы, которой он давно тщетно добивался, Зубов благосклонно принял роскошные подарки, первоначально предназначавшиеся его сестре, пообещав сделать возможное в удовлетворение ходатайств щедрого дарителя. Это было все, чего Григорий Иванович раньше пытался добиться прямыми путями. Помощь Жеребцовой стала теперь излишней. Да и вообще завтракать наедине с шалой бабенкой, зная вперед, чем такой завтрак кончится, у него не было никакого желания. К тому же не было смысла идти к ней с пустыми руками. Поэтому, когда лакей Жеребцовой, поджидавший его у выхода из покоев Зубова, доложил, что Ольга Александровна просит его к ней немедля, он ответил, что зайдет, но позже, и поспешил уйти. В городе потом, смеясь, рассказывали со слов прислуги, что, тщетно прождав богатого сибиряка в своем будуаре, в интимной обстановке которого она рассчитывала с ним позавтракать наедине, Ольга Александровна впала в бешенство и переколотила всю посуду на приготовленном для завтрака столе и весь попавшийся ей под руку драгоценный севрский фарфор. Она возненавидела дерзкого сибирского купца, позволившего себе оставить ее в дурах. Под ее ли воздействием или потому, что Зубов так же мало интересовался Америкой, как и сама Екатерина, он лишь в части удовлетворил менее существенные ходатайства покорителя американского края и аудиенции у императрицы не устроил.
Вспомнив этот эпизод, Гаврила Романович вспомнил и многое другое из времени общения его с покойным другом. И взгрустнулось ему. Да, вот, подумалось, жил богатырь-человек, творил великие дела и вдруг ушел из этого бренного мира в разгаре своей кипучей деятельности в возрасте всего 48 лет. А ему вот пошел уже пятьдесят третий год, и Бог один ведает, не суждено ли и ему скоро последовать за ушедшим другом.
Под влиянием таких мыслей о бренности человеческой жизни, Гаврила Романович потянулся за листом бумаги и пером и экспромтом набросал следующие меланхолические строки, посвященные памяти друга:
Коломб здесь росский погребен!Проплыл моря, открыл страны безвестны,И зря, что все на свете тлен,Направил парус свой во океан небесный —Искать сокровищ горних, неземных…Перечитав эти строки на следующее утро, поэт нашел, что он недостаточно выразительно сказал в них о заслугах великого мореплавателя пред отечеством. Он сосредоточился, подумал, взял новый лист бумаги и, в дополнение к первой эпитафии, написал вторую прозою:
Здесь в ожидании пришествия Христова погребено тело по прозванию – Шелихова, по деяниям – бесценного, по промыслу – гражданина, по замыслам – мужа почтенного, разума обширного и твердого.
Он отважными своими путешествиями на Восток нашел, покорил и присовокупил Державе самоё матерую землю Америки. Простираясь к северу-востоку, завел в них домостроительство, кораблестроение, землепашество.
В тот же день он свез обе эпитафии Резанову в его правление, помещавшееся поблизости от его особнячка по Мойке же, у Синего моста.
Дмитриев тоже не замедлил откликнуться на призыв друга, в ответ на его письмо прислав следующее шестистишие для передачи вдове покойного:
Как царства падали к ногам Екатерины,Росс Шелихов без войск, без громоносных сил,Притек в Америку чрез бурные пучиныИ нову область ей и Богу покорил.Не забывай, потомок,Что Росс, твой предок, и на востоке громок!К этой версии он приложил вторую сокращенную:Как царства падали к ногам Екатерины,Росс Шелихов без войск, без громоносных сил,Пустился в новый свет чрез бурные пучиныИ три народа ей и Богу покорил.Под этими тремя народами поэт разумел дикие племена афогнаков, ахмахметов и коряков.
Наталья Алексеевна остановила свой выбор на первой версии. Впоследствии эти три эпитафии были высечены на трех сторонах пирамидального гранитного обелиска, поставленного на средства семьи на могиле Григория Ивановича в Иркутске, при церкви Знаменского монастыря. Передний фас обелиска украсил бронзовый барельеф, изображавший покойного великого мореплавателя среди морской обстановки, при шпаге, с подзорной трубой в руках. Памятник этот сохранился до настоящего времени.
Другой памятник, поставленный на родине Григория Ивановича, в Рыльске, разрушен был немцами в первую мировую войну.
Покончив со всеми своими делами в Петербурге, Наталья Алексеевна уехала домой, успокоенная обещанием зятя серьезно заняться проектом переустройства компании на новых началах.
Проводив тещу, Резанов засел на несколько дней дома, подробно разработал проект и нашел случай подать его Екатерине. Но в это время пришли новые жалобы от архимандрита Иоасафа уже непосредственно в синод, да еще приехали ходоки от туземцев Русской Америки жаловаться на жестокое обращение с ними администрации шелихово-голиковской компании и ее промышленников. Екатерина рассердилась и положила дело под сукно. Ходоки, которые тоже остались ни с чем, проникли в Гатчину, добились аудиенции у наследника Павла Петровича, и тот, как узнал Резанов, порядком ругнул компанию, назвав ее американской шайкой грабителей, обирающей туземцев, обращенных ею в рабство.