Гишпанская затея или История Юноны и Авось

В этом же письме Резанов впервые упоминает о разгульном поведении одного из трех «кавалеров посольства», поручика лейб-гвардии Преображенского полка графа Федора Толстого, двоюродного дяди Л. Н. Толстого, ставшего впоследствии известным в России под именем «американца, хотя в Америку, как увидим, он не попал. Этот в недалеком будущем легендарный буян и головорез пушкинской эпохи уже в ту пору начал проявлять себя скандальными выходками, порочившими имя полка, и его постарались спихнуть в резановскую экспедицию в надежде на то, что в течение долгого кругосветного плавания буян остепенится. Но надежды не оправдались. Резанов писал о нем:

„Крузенштерн взял себе в товарищи гвардии поручика Толстова, человека без всяких правил и не чтущего ни Бога, ни власти от него поставленной. Сей развращенный молодой человек производит каждый день пиры, оскорбляет всех беспрестанно, сквернословит и ругает меня без пощады“.

Спустя месяц, в письме от 20 января 1804 года, к тем же директорам, Резанов уже начал сомневаться, удастся ли ему исполнить свою миссию.

„Мы ожидаем теперь благоприятного ветра“, писал он, но, когда пойдем, донести не могу по неповиновению г. Крузенштерна, не говорящего со мною ни слова о его плавании. Не знаю, как удастся мне совершить мою миссию, но смею вас уверить, что дурачества его не истощат моего терпения, и я решил все вынести, чтобы только достигнуть успеха».

Однако, три дня спустя, корабли неожиданно снялись, взяв курс на Маркизские острова. Переход опять был бурен, и «Надежда» снова дала большую течь. В виду этого Крузенштерн сообщил Резанову, что с Сандвичевых островов придется идти кратчайшим путем прямо в Петропавловск, не заходя в Нагасаки, как предполагалось, еще раз капитально починиться, а оттуда уже идти в Нагасаки. Резанову ничего не оставалось, как ответить согласием.

Стоянка в Нукагиве, куда оба судна пришли почти одновременно 25 апреля, была очень несчастливой для Резанова. Началось с того, что умер его личный повар Нейланд, очень заботившийся об его диете. А только что похоронили Нейланда, опять начались неприятности с Крузенштерном, принявшие на этот раз очень резкий характер. Случившееся тут Резанов мягко назвал в письмах в Петербург «прискорбным происшествием на островах Мендозиновых», фактически же это «прискорбное происшествие» было бунтом всего офицерского состава против верховного начальника экспедиции.

Вышло дело так.

Придя в Нукагиву, Крузенштерн приказал лейтенанту Рембергу и доктору Эспенбергу выменивать у туземцев припасы на разные вещи. Резанов с своей стороны приказал компанейским приказчикам добыть у туземцев наиболее любопытные предметы местного домашнего обихода для этнографической коллекции императорской кунсткамеры в Петербурге, просившей его об этом. Почему-то это не понравилось Крузенштерну, и он приказал выменянные вещи у приказчиков отобрать и впредь никаких мен не разрешать. Возмущенный это новой дерзостью, Резанов, увидя Крузенштерна на шканцах, подошел к нему и спокойно сказал:

– Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению возложенного на меня?

Крузенштерн сразу пришел в раж.

– Как вы смели сказать, что я ребячусь! – Крикнул он.

– Так то, сударь, весьма смею, как начальник ваш, – так же спокойно ответил Резанов.

– Вы начальник? – окончательно озлился Крузенштерн. – Может ли это быть? Знаете ли, что я поступлю с вами, как не ожидаете?

Ссылаясь на недавний случай, когда член экспедиции академик Курляндцев был подвергнут аресту на баке по приказу Крузенштерна, Резанов ответил:

– Нет, я не знаю. Не думаете ли вы и меня на баке держать, как Курляндцева? Матросы вас не послушают, и я сказываю вам, что если коснетесь только меня, чинов лишены будете. Вы забыли законы и уважение, которым вы и одному чину моему обязаны.

Сказав это, Резанов пошел к себе. Через несколько минут ворвался к нему Крузенштерн.

– Как смели вы сказать, что я ребячусь! – снова крикнул он. – Знаете ли, что есть шканцы?! Увидите, что я с вами сделаю.

И он убежал.

Боясь дальнейших дерзостей со стороны рассвирепевшего капитана, Резанов позвал к себе в каюту советника Фоссе, доктора Брыкина и академика Курляндцева. Тем временем Крузенштерн помчался на «Неву», откуда вернулся в сопровождении Лисянского и мичмана Берга, крича на весь корабль:

– Вот я его сейчас проучу!

Все офицеры собрались на верхнюю палубу. Поднялся шум. Крузенштерн кричал, что Резанов самозванец. Офицеры выкрикивали по его адресу площадные ругательства. От обиды и волнения Резанову стало дурно. Только он пришел в себя, как раздался крик: «Наверх его!» И поручик граф Толстой кинулся было по направлению каюты Резанова, но его остановили и вместо Толстого прибежал лейтенант Ромберг.

– Извольте идти на шканцы, – потребовал он. – Офицеры обоих кораблей вас дожидаются.

Лежа почти без чувств, Резанов отказался. Тогда опять прибежал Крузенштерн.

– Вам сказано – извольте идти на шканцы, – повторил он приказ. Я требую публичного прочтения вашей инструкции. Оба корабля находятся в нетерпении, кто их начальство, и я не знаю, что делать.

Тогда, чтобы положить конец разгоравшемуся скандалу, Резанов заставил себя встать, вышел на шканцы и прочел собравшимся высочайший рескрипт и высочайше утвержденную инструкцию в части, касавшейся назначения его верховным начальником экспедиции.

Один из офицеров крикнул:

– Кто это подписал?

– Ваш государь Александр Павлович, – ответил Резанов.

– Да кто писал? – крикнул кто-то другой.

– Этого я не знаю, – пожал Резанов плечами.

– То-то что не знаете! – обрадовался Лисянский случаю придраться. – А мы хотим знать, кто писал. Подписать то, знаем, он все подпишет.

Тут все офицеры закричали:

– Ступайте, ступайте с вашими указами! Нет у нас начальника, кроме Крузенштерна.

Ничего не оставалось, как уйти.

– Еще прокурор! – крикнул ему вслед лейтенант Ратманов. – А законов не знает! Где объявляет указы! Его, скота, заколотить в каюту надо!

Раздалась матерная ругань. Беспомощный, морально истерзанный, Резанов заперся у себя и, чтобы снова не подвергнуться оскорблениям, оставался взаперти безвыходно, страдая от тропических духоты и зноя. В результате он серьезно заболел. Судовой врач узнал об этом, но не пришел его навестить, боясь немилости командира. Так Резанов пробыл безвыходно в своей каюте до прихода на остров Овайя в начале июня, где жил с «своим двором» самодержавный повелитель сотни тысяч островных дикарей, гавайский король Камеамеа. Тут, наконец, Резанов вышел из своего добровольного заключения и съездил повидаться с ним. Король, смышленый, здравомыслящий человек, оказался большим поклонником правителя Русской Америки Баранова, которого он очень почитал за сильный характер, крутой нрав и сноровку управлять дикарями, особенно индейцами. Величал он его не иначе, как «великий русский» или «король северных островов». При помощи двух своих «министров», простых американских матросов, он обменивался с Барановым письмами и мечтал рано или поздно встретиться с ним лично, чтобы завести прочные торговые сношения путем обмена своих кокосовых орехов, плодов хлебных деревьев и соленой свинины на меха и русский ситец.

– Великому русскому все это очень нужно, – добродушно заметил при этом король. – Мы слышим, он почти всегда голодает с своими подданными. Дивлюсь, как живы еще до сих пор.

От «министров» Камеамеа Резанов узнал очень неприятную новость. Проезжий американский штурман Кларк, совершавший рейсы между Бостоном и Русской Америкой, сообщил им, что год с лишним назад Баранов проник на Аляску с Кадьяка и построил там первый форт с поселком, названный Св. Михаил. Но туземные индейцы, недовольные появлением русских, форт сожгли, а половину населения перерезали. С другою половиной Баранов спасся и сейчас же начал строить второй форт и поселок, названные Ново-Архангельск. Ко времени отплытия Кларка с Аляски форт был почти готов, но Баранов сильно нуждался в продовольствии и в помощи против индейцев. В виду такого положения вещей на Аляске, Резанов настоял, чтобы Лисянский немедленно шел на выручку Баранова. «Надежда» же, взяв воды и провизии, тоже поторопилась сняться с якоря, чтобы поскорей добраться в Петропавловск и там починиться.

В Петропавловск пришли 4 июля. Попросив коменданта порта, майора Крупского, оказать ему гостеприимство, Резанов сейчас же съехал на берег. Дольше оставаться на судне под постоянной угрозой новой вспышки злобы со стороны Крузенштерна и его моряков сил не стало. Положение вещей настолько вообще обострилось, что он даже стал колебаться, идти ли ему дальше в Японию на «Надежде», и прежде, чем решить этот вопрос окончательно, он надумал попытаться привести Крузенштерна и его подчиненных к полному повиновению. С этой целью, переехав в комендантский дом, он сейчас же послал письмо к представителю местной высшей административной власти, военному губернатору Камчатки, генерал-майору Павлу Ивановичу Кошелеву, жившему в Ново-Камчатске, милях в двухстах слишком от Петропавловска, уведомив его, что ему срочно нужна помощь по «высочайше вверенным поручениям», так как взбунтовались морские офицеры на его корабле и он насилу смог «с буйными умами дойти до отечества».

«Сколь ни прискорбно мне, соверша столь многотрудный путь, остановить экспедицию», писал он, «но при всем моем усердии не могу я исполнить японского посольства и особливо, когда одни наглости офицеров могут произвести тревогу и расстроить навсегда государственные виды. Я решил отправиться к государю и ожидаю только вас, чтобы сдать, как начальствующему краем, всю вверенную мне экспедицию». Строки эти показывают, до какого нервного состояния был доведен задорными моряками верховный их начальник. Послав письмо, Резанов распорядился выгружать с «Надежды» компанейские товары, причем Крузенштерн и тут напоследок насолил ему, запретив своим матросам помогать в разгрузке, даже за плату.

Получив письмо, энергичный генерал прискакал в сопровождении сильного отряда. Расспросив Резанова и успокоив его, генерал открыл походную канцелярию в доме майора Крупского и вызвал Крузенштерна и всех его офицеров для формального следствия. Оно велось в присутствии Резанова. Все его обвинения подтвердились. Дело начало принимать очень плохой оборот для командира и его офицеров, так как поведение их в отношении Резанова формулировалось следователем как бунт против государя в лице его полномочного представителя. Крузенштерн струхнул. Помимо наказания по военно-морскому суду впоследствии, ему, прежде всего, угрожало отрешение от должности командира «Надежды», о чем генерал Кошелев собирался возбудить дело пред государем чрез иркутского генерал-губернатора Селифонтова. В виду такого острого поворота дела, Крузенштерн от имени своего и всех офицеров принес повинную генералу Кошелеву, сказав, что они раскаиваются в случившемся и готовы принести чрезвычайному посланнику публичное извинение и впредь почитать его законные права, как верховного своего начальника. Чтобы не откладывать отплытия в Японию, Резанов в интересах дела согласился простить своих обидчиков, и те, надев полную парадную форму, извинились пред ним в присутствии генерала Кошелева и майора Крупского.

В тот же день Резанов официальным письмом просил генерала Кошелева дело прекратить, сообщив, что о прекращении его по его просьбе он сам доложит государю. Так кончилось это громкое дело, взбаламутившее тихую жизнь захолустного Петропавловска.

Через несколько дней назначено было отплытие «Надежды». Чтобы по выходе в море снова не очутиться в беспомощном положении, Резанов, наученный горьким опытом, решил принять меры предосторожности и попросил генерала Кошелева дать ему почетный караул – «для большей представительности посольства». Поняв истинную причину этого желания, генерал велел отобрать семь рослых гренадер с унтер-офицером и барабанщиком, которые должны были нести охрану посланника, во всем подчиняясь только лично ему. Под охраной такого караула Резанов мог спокойно продолжать путь, тем более, что пред отплытием из Петропавловска он решил избавиться от главного буяна, графа Толстого.

Натерпевшись обид на «Надежде» и расхворавшись, академик Курляндцев просил Резанова отпустить его домой в Петербург сухим путем. Он был отправлен под наблюдением доктора Брыкина, также не пожелавшего ехать дальше. И им был поручен граф Толстой при письме на имя генерал-губернатора Селифонтова от 18 августа, в котором Резанов, между прочим, писал:

«Я возвращаю также лейб-гвардии Преображенского полка подпоручика графа Толстого, раздоры во всей экспедиции посеявшего, и всепокорнейше прошу ваше превосходительство, когда прибудет он в Иркутск, принять начальнические меры ваши, чтобы он не проживался в Москве и действительно к полку явился. Я доносил уже из Бразилии его императорскому величеству о его шалостях и что исключил я его из миссии, а ныне повторил в Донесении моем».

Вернувшись в Россию, этот «шалун» станет знаменитым самодуром. Выйдя позже в отставку с чином полковника, он будет жить в своих костромских лесах соловьем-разбойником, делая набеги на соседей и держа их в постоянном страхе. Когда ему разрешат поселиться во Всесвятском без права въезда в Москву, Грибоедов устами Репетилова скажет про него: «Ночной разбойник, дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом и крепко на руку не чист». Пушкин посвятит ему свою злую эпиграмму: «В жизни мрачной и презренной».

Прославившись своим шулерством, граф женится на выкупленной из табора красавице цыганке Паше, которая будет крапить для него карты и говорить с гордостью, что она таким образом помогла ему нажить крупное состояние. От нее у него будет любимая дочь Сара, которая выйдет за московского губернатора Перфильева – Стиву Облонского из «Анны Карениной». К концу долгой жизни этот легендарный человек будет простаивать часами на коленях пред образами, каясь в своих грехах, и умрет, оставив добрую по себе память в своем двоюродном племяннике Л.Н. Толстом, домашних и крепостных.

Вместо графа Толстого, Резанов взял себе в адъютанты брата генерала Кошелева, исполнительного капитана местного гарнизона Дмитрия Ивановича Кошелева, и в конце того же августа отплыл в Японию под охраной надежного караула, чувствуя уверенность, что на этот раз он доведет свою миссию до конца.

Он был далек от мысли, какие новые испытания ждали его впереди.