Желтые слезы дьявола

Вспоминал, как сам принимал роды жены, поскольку денег на бабку-повитуху у них не было, да и довериться принять своего первенца Иван не мог никому.

Иван помнил, как в свете лучины увидел детскую головку с прилипшими к ней волосиками. Как прижал? ? к себе сморщенный маленький комочек, который кричал, приветствуя мир…

Иван стал уже немолод, но кузнечный молот в его руках взметался ежедневно, не зная устали.

В детстве Прохор завороженно наблюдал за работающим отцом. Как из багрового куска металла, постепенно приобретая свои очертания, выходили то гвоздь, петли, то диковинные дверные ручки. Мальчику было приятно сознавать, что его отец – крепкий, умелый и уважаемый в их деревне кузнец. Железные изделия, выходящие из-под его молота, славились прочностью и долговечностью. Ножи, сработанные кузнецом, долго не затуплялись, и сломать их было нелегко.

Прохору нравилось смотреть, когда он размеренно качал меха, как кусок металла в горне постепенно менял свои цвета. По мере того, как нагревалась заготовка, происходили волшебные изменения из серого в темно-багровый. Потом в ярко-алый и только потом заготовка уже пылала ослепительным цветом, как маленькое солнце.

Когда Прохору стукнуло семнадцать лет, он стал видным и красивым парнем, чем добавлял гордости своему отцу. Русые волосы очерчивали мужественное лицо с иссиня-голубыми глазами. Девушки в околотке уже стали заглядываться на него, хихикая вдогонку, чем вгоняли Прохора в краску.

Он стал уже высок не по годам, пусть пока не налились силой молодецкой его руки и ноги, но благодаря каждодневному труду в кузнице у отца был уже достаточно крепок и вынослив не по годам.

И в тот день ничего не предвещало дурного. Все также отец с сыном работали: методично бил большим молотом Прохор, и не отставая от него постукивал молоточком его отец, указывая куда бить юноше.

Снаружи кузницы послышался стук копыт, затем дверца кузницы приоткрылась, и в двери вошел толстый Макар – приказчик купца Евсея.

Макар с некоторым пренебрежением осмотрел закопченные стены кузницы и кивком позвал Ивана на улицу.

Прохор распрямил натруженные плечи и со стоном облегчения уронил большой молот на утрамбованную землю кузницы. Поднял молот и отнес его к стене, возле которой стоял деревянный верстак с выложенными на нем различного рода железками.

Отец сбросил фартук и прошагал к большой кадушке, стоявшей в углу. В ней была вода для умывания после работы. Шумно фыркая и ухая, отец начал быстро смывать с лица копоть и грязь.

Когда Иван вышел из кузницы, Прохор стал приводить в порядок инструменты. Но вдруг услышал, как о чем-то горячо говорит его отец.

Обеспокоенный Прохор вышел на свет и увидел вдруг состарившегося отца, которому о чем-то выговаривал Макар.

– Ты брал деньги у моего хозяина на инструменты, на покупку угля. Срок давно вышел, а ты так и не расплатился за выданные тебе деньги!

Отец Прохора, согнувшийся от этих слов, вдруг униженно стал уговаривать Макара:

– Дай мне еще полгодика. Я сделаю несколько заказов и расплачусь…

Макар вдруг резко перебил старого кузнеца:

– Хватит отсрочек! Тебе и так уже давали срок для возврата! Мы забираем твои инструменты в счет погашения долга, но ты еще нам остаешься должен.

Макар жестом дал команду своим подручным, и они поспешно начали выносить и складывать в свою телегу кузнечный инструмент Ивана.

Кузнец только выдохнул:

– И как нам теперь быть… Мы же не сможем заработать себе на хлеб!

Макар же только сморщил свое толстое и брезгливое лицо. Прикрикнув на подручных, чтобы поторапливались, не без труда взобрался на свою лошадь.

Некогда сильный и гордый кузнец безвольно сел на завалинку своей кузницы и провожал взглядом, полным горечи, удаляющихся Макара и телегу, груженную изъятым скарбом.

Потом наступили тяжелые времена для кузнеца и его сына. Исчез хлеб, все чаще Иван и Прохор ложились спать голодными.

Прохор с болью и горечью видел, что из его отца словно вынули стержень: деревенский кузнец в одночасье стал дряхлым стариком. Прохор слышал, как каждую ночь тяжело вздыхает его отец.

И однажды осенью, когда зарядили нескончаемые дожди, Иван подозвал к себе сына.

Слабеющей рукой он погладил Прохора по голове, и тяжело, с одышкой вдруг сказал:

– Плохо мне, Прохор! Помираю я. Понимаю, что нельзя оставлять тебя сейчас, но силы уходят…

Парень вздрогнул от этих слов, понимая, что останется совсем один на всем белом свете. Он не представлял себя без отца, без его любящего взгляда, без слов поддержки и участия.

– Батя, не надо так говорить, – зашептал Прохор, сдерживая подступающие слезы…

– Сынок! Я очень люблю тебя. Так же, как и твоя мама. Мы скоро встретимся с ней на небесах, с моей любимой… И оттуда вдвоем будем наблюдать за тобой, будем оберегать тебя и просить Господа бога сохранить тебя!..

– Нет, батя, нет! – Прохор уже не смог сдерживать слез, обнимая отца и словно боясь отпустить его от себя.

Иван слабеющей рукой, не переставая, гладил рыдающего сына, плача сам и моля Бога о всем лучшем для своей кровинушки.

Через два дня отца не стало – он просто тихо умер во сне… Его похоронили на деньги односельчан, которые вздыхали и жалели ставшего сиротой Прохора.

Парень долго не уходил с погоста, глядя на свежий холмик земли, под которым теперь уже навсегда упокоился его отец.

Мысли, ранее не посещавшие Прохора, тяжело ворочались у него в голове. Глядя на могилу отца, которая еще пахла сырой землей, и на рядом лежащий поросший травой едва видный бугорок – матушки.

«Как странно, – думал юноша, – насколько короток путь человеческий. Только что был человек и нет его: только лишь бугорок остался в напоминание. Все так же поют птицы и светит солнце. Через десяток лет никто и не вспомнит, что когда-то эти люди ходили, радовались, любили и страдали». Бренно все, и даже самые дорогие ему люди тоже бренны. Только эти бугорки и память о них остались у него.

Потом еще месяц Прохор сидел в пустом и уже как будто неродном доме, глядя на закопченные стены и лики святых, взирающих большими понимающими очами на сироту.

Когда пошел первый снег и поля вокруг деревни накрыло белым покрывалом, Прохор встрепенулся. Собрал нехитрый скарб, подпоясался кушаком, одел тонкий зипун и вышел из отчего дома, подперев двери палкой.

Ему хотелось просто идти куда глаза глядят, не останавливаясь, подальше от этого пустого и холодного дома.

Прохор шагал по заснеженной дороге прочь от своей деревни, и от этого стало даже как-то легче.

Словно провидение или его матушка с отцом с небес подсказывали – он решил идти в Москву. Небольшие запасы еды у него давно уже закончились, и он просил подаяние у церквей. Там же просился на ночлег. Проснувшись, он снова вставал и шел дальше – в Белокаменную.

Когда зима медленно стала уступать свои позиции, Прохор подошел к Москве.

Огромный город поразил Прохора. Еще более потерянным и одиноким почувствовал себя он. Прохор достиг своей цели, но сразу же возникли вопросы: «И куда теперь податься? Кому я нужен в этом большом и суетном городе, где каждый думает только о своей шкуре?». Одиноко и тоскливо стало Прохору – хоть садись здесь посреди улицы и вой волком.

Идти ему было абсолютно некуда. Уже вечерело. Лавки, мимо которых проходил Прохор, постепенно стали закрываться, и на улицах стало заметно меньше народу. Прохор шел, не разбирая дороги, и наконец его ноги привели к кабаку, откуда неслись запахи еды и сивушного духа. Из дверей кабака вывалились пьяные мужики, которые громко кричали и бранились. Прохор еще поколебался, но его нутро урчало от голода и настойчиво просило еды. Парень проходил весь день, а с утра маковой росинки во рту не было. В карманах было пусто, но ему очень хотелось есть.

– Будь, что будет, – подумал Прохор и шагнул в темный зал кабака.

В зале стоял гвалт, нетрезвые мужики сидели за деревянными грязными столами, пили и громко говорили. Редкие уличные девки, размалеванные и неопрятно одетые, пьяно хохотали. Перед ним стояли черные сухари, соленая рыба, штофы. Воздух был пропитан тяжелым спиртным духом.

Кабатчик сразу заприметил Прохора, хмуро сдвинул брови, но ничего не сказал и продолжал обслуживать многочисленных посетителей заведения.

Свободных мест в кабаке не было, и Прохор примостился на краешке скамьи с одной из шаек: а вдруг взрослые дядьки сжалятся и ему перепадет что-то поесть.