Записки о революции

Уже около часа стали созывать в заседание. Но тревога оказалась ложной… В коридоре, у Белого зала, мы затеяли длинный спор-causerie[134 - непринужденный разговор, легкая беседа (франц.)] с Троцким, а потом держали пари: Троцкий утверждал, что «звездная палата» привезет нам кадетов-министров, а я – по молодости, неопытности и благодушию – держал за то, что комбинация с буржуазией лопнет…

Наконец уже около двух часов ночи раздались взволнованные возгласы: едут, едут!.. Все направились в залу. На горизонте действительно появились Чхеидзе, Дан, Церетели, Гоц… Но среди них обращал на себя внимание какой-то странный, удрученно-торжественный Чернов. О нем что-то уже говорят в зале… Настроение депутатов и на переполненных хорах мгновенно повышается. Оно достигает очень больших градусов, когда Чхеидзе безо всяких предисловий предоставляет слово селянскому министру… Мужички, еще не зная, в чем дело, стоят твердо на своих позициях: Чернова опять встречают бурной и долгой овацией, демонстрируя ему свое доверие.

С первых же слов Чернов объявляет, что он подал просьбу об отставке, которая уже принята Временным правительством… Сенсация была настолько велика, что зал молчал, как мертвый, в ожидании объяснений. Но едва ли в зале была хоть одна душа, которая не чувствовала бы, что дело нечисто, что за всем этим кроется какая-то грязь. Все ждали.

Дело, оказывается, в том, что против Чернова уже давно ведется неистовая и безобразная травля. Предлоги для нее избираются самые разнообразные. Но за последние дни «слухи приняли более определенный характер»; при этом передают о наличии в руках определенных лиц неких «изобличающих» Чернова документов. Чернов уже обращался к этим определенным лицам с соответствующими запросами. Но получил от них ответ, что эти лица сами документов не видели, но слышали об их существовании от третьих лиц.

– Ввиду того, – говорил Чернов, – что речь шла об определенных лицах, я решил публично потребовать к ответу клеветников… Я прошу вас не удивляться тому, что прежде чем призвать к ответственности клеветников, я счел нужным сложить с себя свое официальное звание… Я еще потому считал необходимым сделать это, что не хотел вредить Временному правительству, тем более что до меня дошли слухи, что меня не хотят разоблачить лишь потому, что опасаются поколебать престиж Временного правительства…

Но что же, наконец, за обвинения тяготеют над злополучной главой Чернова? О, обвинения чрезвычайно тяжелые! Обвиняли Чернова в том, что он пораженец. Помилуйте, департамент полиции это твердо установил и изготовил на этот счет неопровержимые «документы». В них был перечислен целый ряд пораженческих брошюр, написанных Черновым за границей. А ныне даже всем известно, что брошюры эти Чернов недавно переиздал в Петербурге. Кроме того, «получили огласку документы, из коих видно», что издававшийся Черновым заграничный журнал «На чужбине» распространялся среди русских военнопленных в Германии и Австрии при содействии немецких властей.

– Я обратился, – говорил в заключение Чернов, – к Временному правительству с требованием обследовать все обстоятельства этого дела и вынести решение. Я считаю это тем более необходимым, что тенденциозный поход против меня начался не со вчерашнего дня – теми кругами, которым я стал поперек дороги при образовании нового Временного правительства в этот исключительно тяжелый момент. И я прошу вас одобрить это мое решение.

Чернов кончил. Но что же было делать депутатам? Нелепость и гнусность всего происходящего была для всех очевидна. Объяснения Чернова были явно нечленораздельны; его решение – дезертировать с боевого поста революции, чтобы «обладать свободой действий частного лица при преследовании своих клеветников», – одобрить было невозможно. Что Чернов был просто жертвой политиканства Керенского, «звездной палаты» и своего партийного ЦК – в этом сомнений, пожалуй, не было ни у кого в собрании. Что было делать депутатам?

Уже во время речи взволнованного Чернова со скамей оппозиции щедро сыпались возгласы возмущения и презрения. Большинство же могло сделать только одно: когда Чернов кончил, депутаты встали всей массой и устроили Чернову большое чествование, какое не часто видел Белый зал… «Мамелюки», по совести, не могли сделать большего. Ибо положение было странно и необычно. Ведь Чернов был не только жертвой кадетов, биржевиков, помещиков и премьер-министра – он был жертвой собственных партийных лидеров, советских эсеров и меньшевиков. Увы! Он был своей собственной жертвой; он сам пришел защищать их дело и свою отставку.

Морально Чернов мог чувствовать себя удовлетворенным, наивно рядясь в тогу благородства и встречая сочувствие мужичков. Но политически он был банкротом, бежав с поля сражения, от правого дела – в угоду зарвавшимся политиканам из Таврического дворца и контрреволюционерам из Зимнего. Ведь если бы даже обвинения были членораздельны и серьезны, если бы обвинители были налицо, если бы привлечение их к суду действительно было необходимо и реально, то все же не могло быть оснований уходить для этого в отставку. Но Чернов капитулировал и пришел сам защищать это скверное дело.

Мы ждали, что будет дальше. А дальше вышел на трибуну мужественный и благородный Церетели. Министр внутренних дел оглашает прежде всего заявление правительства в ответ на просьбу Чернова об отставке. Эти рыцари неприглядного образа – Керенский, Ефремов, Терещенко. Церетели, Скобелев и прочие, – разумеется, выдали Чернова грязной улице с головой. Зная о «пораженчестве» Чернова уже три года. не веря ни на йоту никаким «изобличениям», эти господа вместо окрика клеветникам, вместо солидарной защиты «чести» и «престижа» выразили Чернову «полную уверенность», что он защитится своими средствами, и признали вместе с тем «законность его желания иметь полную свободу действий»; ввиду этого рыцари «не нашли возможным отказать Чернову в освобождении от обязанностей члена Временного правительства»… Другими словами, авторы «махинации» не сочли нужным в официальном документе как следует прикрыть от «публики» и народных масс свое собственное лицемерие и всю грязную подоплеку этой грязной истории: официальный документ, оглашенный Церетели, расписывается в том, что Чернова надо было просто выдать кадетам в виде взятки.

Но зато в своей речи перед пленумом ЦИК Церетели тщательно занялся замазыванием всей этой лжи, хотя, конечно, и не достиг цели.

– Безответственные элементы буржуазии и помещики, – говорил министр внутренних дел и советский лидер, – не дерзают выступить против правительства и потому выбирают для нападения отдельных лиц. Вначале Чернов, а затем последует удар на Керенского и вообще на всех тех, кто любит и спасает Россию (казалось бы, все это отлично свидетельствует против оратора!)… Мы понимаем, что они хотят сделать из дела т. Чернова исходный пункт для дальнейших ударов, и для того, чтобы это пресечь, есть один способ – побольше света (?)… В настоящее время революционная власть должна быть укрепляема и политически, и морально. Нет такой жертвы, которая не должна быть принесена всеми гражданами во имя укрепления революционной власти и спасения России. И в лице Чернова враги революции увидели грозный облик борца, который укрепляет революционную Россию и революционную власть (?)… Клеветнические слухи против него проникли в печать и получили широкое распространение. Но люди, распространяющие эти слухи, заявляют, что они не могут говорить полным голосом, так как щадят Временное правительство. Чернов своим решением заставит их дать ответ, заставит ударить его, не щадя. Вот что сделал т. Чернов…

Все это так странно и невразумительно, что я укажу даже источник, откуда я цитирую эту речь: кадетский центральный орган, № 169, пятница 21 июля, 1917. Но я и сам эту речь слышал, и в других, менее заинтересованных органах она воспроизведена почти так же. Сказать благородному вождю Совета было явно нечего.

А затем без прений была принята резолюция: «Заслушав объяснения тт. Чернова и Церетели о выходе т. Чернова из состава Временного правительства, ЦИК… выражает ему свое полное доверие и желает скорейшего возвращения его на пост, где он отстаивал и будет отстаивать интересы трудового крестьянства и всей демократии во имя спасения и укрепления революционной России».

Собрание подняло руки, а затем – уже под утро – разошлось по домам с головами, полными сумбура, и с сердцами, преисполненными печали и конфуза.

Итак, Чернов был выдан кадетам в виде взятки. Это случилось после того, как «звездная палата» изнасиловала министра-президента, заставив его настаивать на бумажонке 8 июля и отвергнуть «приемлемые» кадетские условия. Сделка тогда была объявлена несостоявшейся. И в выдаче Чернова Керенский видел путь к возобновлению переговоров с Милюковым и с московской биржей… Никаких подробностей этой скверной истории я не знаю. Кто убедил Керенского, что кадеты променяют программу 8 июля на устранение Чернова? Какими способами он заставил «звездную палату» променять Чернова на декларацию 8 июля? Как именно происходил торг? Ничего этого я не знаю.

Но я уже писал, что позорная сделка была напрасной: кадеты не удовлетворились, Керенский оказался не в состоянии создать на рациональных основах революционную власть. И вот тут-то на другой день, 21-го числа, он вышел в отставку, отбыв немедленно в Финляндию.

Как могли кадеты не удовлетвориться этой взяткой, я также не знаю и недоумеваю. Ведь должны же были они, вцепившись во власть, понимать то, чего не дано было понять «звездной палате»: что реальная выдача ненавистного Чернова означает фактический отказ и от эфемерного 8 июля и от чего угодно, гораздо более серьезного. «Звездная палата», конечно, не умела понять, что, отдавая журавля из рук, неумно хвататься за синицу в небе. Но, вероятно, дело было так, что кадеты, отлично поняв это, решили, что теперь, если быть твердыми, можно получить и журавля, и синицу, и все, что угодно.

В самом деле, любопытно вспомнить, чего стоила революции за двухнедельный период премьерства Керенского эта погоня за властью кадетов.

После июльских дней все завопило «о порядке» и советские министры учинили такой разгул репрессий, что о недавней свободе остались одни воспоминания. В результате июльской авантюры создалось трудное положение на фронте и советские патриоты дали удовлетворение в виде санкции массовых расстрелов и смертной казни в действующей армии. Союзное «общественное мнение» было недовольно неизбежным поражением русских войск, и революционная власть в холопских выражениях дала невыполнимое обещание загладить вину и воевать без конца вместо разговоров о мире. Кадеты, недовольные санкционированной «автономией» Украины, стали ворчать о великодержавности в атмосфере послеиюльских дней, и социалистическое правительство разогнало сейм законно-независимой Финляндии. Помещичьи круги в целях срыва аграрной реформы в виде реванша за декрет о сделках стали травить Чернова, и Чернов был им выдан с головой. Чего же еще надо для выяснения ситуации?

Керенский вышел в отставку и уехал в Финляндию. Он знал, что делал. Этим своим актом при данной конъюнктуре он имел все шансы устранить последнюю тень своей зависимости от советских сфер. Неужели теперь, когда создался роковой «всеобщий кризис», гибельный для революции, Церетели, снявший голову, не уступит плутократии этого последнего волоска? Ведь это же только клочок бумаги, это его собственная программа, не больше!..

Бесплодность взятки и ее злокачественность выяснились перед очами Керенского днем 21-го. Кадеты взяткой не удовлетворились, и весь ЦИК был глубоко шокирован. Кажется, ЦК эсеров тогда же днем счел себя вынужденным заявить Керенскому, чтобы «дело Чернова» выяснилось в самом экстренном порядке, дабы немедленно открыть Чернову путь к возврату в министерство…

Министру-президенту, можно сказать, ничего не оставалось делать, как только «взорвать власть» и вынудить наконец своих несговорчивых контрагентов действительно предоставить ему полную свободу рук. Свое письмо об отставке Керенский вручил заместителю своему Некрасову часов около шести вечера.

«Тревожные слухи о всеобщем кризисе» немедленно дошли до Таврического дворца. Депутатская масса, бродившая по кулуарам в ожидании одного заседания, казалась довольно равнодушной.

Но зато верхи очень суетились и делали вид, что они встревожены «обострением кризиса» и «катастрофическим положением страны». Керенского нет, и никакого правительства нет. Как же теперь быть и что делать?

После долгих шушуканий и торжественных приготовлений часу в девятом было открыто закрытое заседание. Но оно было непродолжительно. Министр внутренних дел и комиссар Зимнего дворца при Таврическом сделал сообщение о новом печальном положении дел. И он прибавил, что министры наметили такой выход: отставки Керенского не принимать, а созвать сегодня же вечером в Зимнем дворце в целях очной ставки течений и выяснения конъюнктуры совещание из представителей крупнейших партий. Этими крупнейшими партиями являются: кадеты, радикально-демократическая партия, меньшевики, эсеры, энесы. Кроме того, на совещании должны присутствовать председатель Государственной думы, председатель рабоче-солдатского ЦИК Чхеидзе и председатель крестьянского ЦИК Авксентьев.

После Церетели на трибуну вышел Дан – с предложением не устраивать по этому поводу прений, прервать заседание и не покидать Таврического дворца до возвращения с этого совещания представителей демократии. При этом Дан успокоил, что совещание в Зимнем дворце не примет никаких окончательных решений, обязательных для Совета. Ознакомившись с результатами, ЦИК потом окончательно решит дело.

Это говорила устами Дана левая «звездной палаты»! Картина была нестерпимая… Может быть, читатель помнит кризис апрельских дней и историю 20 апреля. Тогда также предлагали отложить решение до совещания с Милюковым и Родзянкой в «историческом заседании» ночью на 21-е. Этим рассосали тогда остроту положения и сорвали, распылили накопленную активность масс. Но тогда дело было внове. Тогда была еще возможна плодотворная борьба с неокрепшим большинством «мамелюков» и с их слепыми предводителями. И я шаг за шагом описывал (в третьей книге) весь ход борьбы оппозиции и капитуляции большинства.

Теперь — дело было уже привычное, капитуляция неизбежной, борьба безнадежной… Я живо помню чувства возмущения и презрения, охватившие нашу группу, случайно расположившуюся в первом ряду. Но никакой активности не было, хотелось просто махнуть рукой… Все же с резкими протестами вышли Троцкий и Мартов.

Да, это был тот самый всемогущий Совет, который некогда мог в пять минут «рассчитать» революционное правительство, за которым и сейчас стояла вся наличная реальная сила государства. Он еще продолжал принимать резолюции о власти и ее программе. Но он не только на деле, а даже и на словах отстранился от высокой политики. Ведь этого требовала от частного учреждения госпожа плутократия, которая – согласно всем умным теориям – должна была вершить судьбы буржуазной революции. И всемогущий Совет не мог не подчиниться. Все его участие в создании новой революционной власти должно было теперь выразиться в посылке своего представителя – по выбору господина Некрасова – на совещание в Зимний дворец. Такое же участие в этом деле должна была принять и столыпинская Государственная дума… которую даже мамелюки считали источником контрреволюции…

И что же, это совещание должно было создать власть и определить судьбу революции? Это должно было сделать – совещание партий. Каких партий? «Крупнейших»… К таковым относились радикал-демократы и энесы, которые, вместе взятые, могли поместиться в одном трамвае. Представительство же рабочего класса было, с одобрения «звездной палаты», устранено совсем. Пролетариат целиком, а петербургский в особенности, шел с большевиками и интернационалистами. Июльские дни, смешав его ряды и приведя их в расстройство, не изменили этого положения дел: меньшевики и эсеры, кроме старых партийных людей, включали в свой состав одно мещанство… Но партий советской оппозиции на совещание не приглашали, так же как не приглашали туда ЦИК. Докладчики «звездной палаты» – Церетели и Дан – сделали вид, что все это само собой разумеется и что все это в порядке… Правда, Дан, чуявший правду, невнятно промямлил о том, что совещание будет совещанием, а решение примем мы. Но никто из разумных людей не мог поверить этому.

Итак, делегаты советских партий отбыли в Зимний дворец. Там делались торжественные приготовления. Буржуазно-бульварные репортеры бесновались по случаю «большого дня». И разумеется, как по уговору, мгновенно провозгласили его «историческим»…

Но в Таврическом дворце настроение было довольно мрачное. Мало того: некоторые члены ЦИК, старые партийные люди, даже из правых, собираясь в группы, заговорили о своем беспокойстве. Обстановка была такая, что напрашивалась мысль о возможном покушении на государственный переворот со стороны Гучковых и Родзянок. Никаких прямых указаний, кажется, на это не было. Но атмосфера была так густа, что это казалось вполне вероятным. Инициативная комбинация из элементов главного штаба и думского комитета, собрав сводный отряд тысячи в две-три человек, быть может, не без успеха могла бы попытаться разрешить по-своему создавшийся «всеобщий кризис». Ведь дело шло тут только о ликвидации центрального советского органа: правительственные учреждения по-прежнему находились в руках буржуазных сфер, которые в худшем случае поддержали бы, а в лучшем претерпели бы переворот, вплоть до самых радикальных, то есть плехановско-энесовских. А обезглавленный гарнизон, распыленный и подавленный июльской катастрофой, можно было надеяться одолеть небольшими сплоченными силами…

Об этом говорили в частных совещаниях в Белом зале, в кулуарах, а главным образом в комнатах ЦИК, где собрались советские старожилы. В результате этих частных совещаний были приняты меры обороны. Были вызваны некоторые надежные части с пулеметами и броневиками для охраны Таврического дворца. Распоряжался опять главным образом Б. О. Богданов. И через час или два, около полуночи, снова превратился Таврический дворец в вооруженный лагерь. У всех дверей стояли караулы; там и сям виднелись пулеметы; вдоль Екатерининского зала тянулся бивуак; какая-то рота в полной боевой готовности расположилась в полуциркульном зале, в который смотрела из Белого огромная пробитая в стене (по случаю ремонта) брешь. Перед дворцом, в сквере, и позади него, в саду, стояли броневые машины, грузовики с пулеметами и несколько маленьких пушек. Вокруг расположились лагерем какие-то части. По ближайшим улицам шныряла конная разведка.

Конечно, начальства из Зимнего дворца скоро не ждали. Депутаты в большом количестве разошлись пока по домам. Я также сбегал на минутку к Манухину, чтобы перекусить в ожидании нового всенощного бдения.

Когда около часа я вернулся, меня позвали в комнату № 7 (или 8), расположенную в малознакомых мне сферах, в правом коридоре напротив выхода из Белого зала, как и № 10, но по другую сторону его. Туда собирались фракции оппозиции, чтобы обсудить положение дел. Нашего лидера, Мартова, не нашли и вообще меньшевиков-интернационалистов было два-три человека. Но большевики всех названий были налицо во главе с Троцким, Луначарским и, кажется, вновь появившимся Преображенским. Несколько ораторов, в том числе и лидеры, довольно вяло говорили на тему об опасности coup d'etat[135 - государственный переворот (франц.)] и о способах обороны. Но не чувствовалось в их речах ни действительного сознания опасности, ни воли к действию. Взвешивали шансы Родзянки, оценивали настроение советских сфер, но в общем это совещание левых ни к каким результатам не пришло. Говоря уже в конце, я, пожалуй, резюмировал его итоги: без Совета, если его лидеры не надежны, нам не справиться со штабом, с его юнкерами и со всей контрреволюцией, нацелившейся на нас; если же Совет проявит твердость и боеспособность, то покушения не опасны, переворот неизбежно сорвется, единый демократический фронт без труда раздавит объединенную плутократию… Заседание кончилось, и мы разбрелись кто куда по дворцу.

Но, видно, еще не приспело время. От нестерпимой атмосферы до боевых действий, видимо, было еще не так близко… Но во всяком случае ночь прошла безо всякой тревоги… Разошедшиеся рабочие и крестьянские депутаты начали подходить снова. Все слонялись, как сонные мухи, решительно не зная, что делать. В комнатах ЦИК шли негромкие приватные разговоры – по вольно разбившимся группам. Иные спали на диванах, креслах и стульях, склонившись на столы и подоконники.

Из полуциркульного зала через пробитую стену, по доскам, служившим плотникам и штукатурам, я вышел в сад. Мимо броневиков, пулеметов и подозрительно смотревших солдат я спустился к пруду. Он блестел от яркой полной луны. В роскошной рамке старых деревьев, кустов и лужаек начавший зацветать этот старый потемкинский пруд среди полной тишины предрассветного часа представлял собой чарующее зрелище. Ни души не было близ меня. Улегшись у самого берега, я наслаждался минут двадцать, чувствуя себя за тридевять земель от оглушительных событий революции, и от ее цитадели, и от самого Петербурга.

Вдруг позади меня послышался шум и тревожные солдатские голоса. Кого-то изловили в саду, непричастного к советским сферам и без документов… Мимо подозрительных солдат, по тем же доскам, положенным плотниками и штукатурами, через ту же брешь я вернулся в залы.

Между тем в Зимнем дворце происходило следующее. Часам к десяти начали съезжаться приглашенные. Их было немало. Представительство «крупнейших партий» было не ограничено. Кроме ораторов было по несколько любопытных. Затем были налицо неизбежные журналисты и всякая публика… В половине одиннадцатого заместитель премьера Некрасов открыл «историческое заседание» в Малахитовом зале. Сотрудник меньшевистской «Рабочей газеты» так описывал его бытовую обстановку: «Анфилада тяжелых пустых комнат знаменитого Зимнего дворца. Покровительственно-презрительное отношение лакеев. Простота и демократизм так не гармонируют с обстановкой и воспоминаниями Зимнего дворца. Министры и гости сами носят себе стулья, сами ходят за чаем. И характерное знамение времени: к чаю нет сахару»…

Некрасов огласил прошение Керенского об отставке, сообщил, что отставку министры пока не приняли, и просил «крупнейшие партии» высказаться о том, что делать… Ораторов было без конца – Годнев, Терещенко, святейший Львов, Милюков, Церетели, Ефремов, Пешехонов, Либер, Авксентьев, Савинков, Чхеидзе, Некрасов, Чернов, Дан, Брамсон, Аджемов, Винавер и снова – Терещенко, Церетели, Милюков, Чхеидзе и Некрасов… Интересного, оригинального, содержательного было немного. Но были любопытные штришки.

Прежде всего Талейран-Терещенко дал своему языку оригинальное употребление. Он счел конъюнктуру благоприятной для того, чтобы заставить свой язык не скрывать, а выражать мысли. Без видимого повода обнаглевший протеже Церетели заявил, что «сейчас уже никто не думает о мире, ибо все понимают, что ныне он невозможен» … А затем обрушился на неумеренные требования рабочих, на «Приказ № 1» и на Советы, породившие позор родины. Все это было столь же симптоматично, сколь красноречиво.

И все «крупнейшие партии» буржуазии, как бы сговорившись, повторяли то же самое – даже, пожалуй, не на разные, а на один и тот же лад. И все, единым фронтом, кончали единым практическим выводом.

– Надо предоставить Керенскому, который обладает всем необходимым авторитетом и всеми качествами для этой задачи, – говорил, например, Милюков, – составить кабинет из лиц, которых он сочтет нужным пригласить. Могут сказать, что Керенский уже пытался это сделать, но задача не удалась. Но теперь он будет чувствовать себя уполномоченным на это дело. Раньше он одним концом натолкнулся на кадетов, а другим на Советы. А теперь он будет иметь возможность решить, на какую сторону падет его выбор.

Предлагая Керенскому полномочия, Милюков – как и его соратники из крупнейших партии плутократии, – очевидно, не мог сомневаться в том, что Керенский предпочтет кадетов… Такие «социалисты», как Савинков и Пешехонов, остерегаясь резких форм и ударяя на патриотический пафос, по существу, всецело поддерживали Милюкова. Вся эта «конъюнктура» заставила и кадетского бывшего «турка», а ныне отщепенца Некрасова бросить свои экивоки и говорить напрямик. После отеческого вразумления советских людей насчет страшной ответственности за гибель отечества Некрасов говорил так:

– Я должен вам наконец сказать всю правду, товарищи из Совета рабочих и солдатских депутатов. В том, что сейчас происходит, повинны и вы. Разве вы не держали под вечным страхом возможного недоверия министров-социалистов? Разве вы не заставляли их являться к вам два раза в неделю и давать вам отчеты о каждом своем малейшем шаге?.. Разве это могло содействовать спокойствию работы Временного правительства? Ведь уход одного поскользнувшегося министра неизбежно создавал правительственный кризис. И вы ничего не делали для того, чтобы облегчить нашу работу. Так возьмите же лучше эту власть в свои собственные руки и несите ответственность за судьбы России. Если же у вас нет решимости это сделать, то предоставьте власть коалиционному кабинету и тогда уже не вмешивайтесь в его работу. В сегодняшнюю ночь не должно быть половинчатых решений. Или вы доверяете всецело Керенскому и тем, кого он призовет к власти, или вы не доверяете им. Тогда составьте чисто социалистический кабинет, и мы уступим вам власть…

Во всем этом было столько наивной лжи и цинизма, сколько, пожалуй, нельзя было даже ожидать от ех-кадетского «государственного человека». Пользуясь своей левой репутацией, Некрасов взял быка за рога и поставил вопрос ребром, предъявив ультиматум той самой «звездной палате», за счет которой он жил и дышал. Поистине тут вспоминалась крыловская свинья под дубом. Но Некрасов, конечно, знал, что делал. И его враг Милюков немедленно доказал это, «всецело присоединившись» к Некрасову в специальном внеочередном заявлении.

Все это наступление единым плутократическим фронтом заставило наших советских делегатов несколько насторожиться, сбиться в кучу и оказать некоторый отпор, забыв на время о большевиках.

С большим достоинством и правильно по существу говорили Чхеидзе и Дан, левая «звездной палаты». Оба они протестовали против требовании дальнейшего самоограничения и показали действительное место Советов, без которых не было бы никакой власти вообще, а коалиции в особенности. Дан заявил даже, что ультиматум Некрасова не испугает Совет и он возьмет всю власть, когда сочтет это нужным. А Чернов, говоря с меньшим достоинством, грозил «народным возмущением».