Сегодня. Завтра. Когда-нибудь

«А кто всё это время будет со мной?!»

Виолончелистка лишь взглянула на мужа, мельком, нетребовательно – и снова вернулась к маленькой неуклюжей фигурке, старательно вышагивавшей по песку. Сейчас фигурка исчезнет на той стороне острова. Кто знает, какие возможности они отбирали у сына, давая ему взамен одну единственную?

«Ты видела беседку?» – спросил он, уже развернув яхту по ветру.

Виолончелистка с мировым именем вздрогнула, не то от ветра, не то от того, что этот ветер прочитал её мысли.

«И не думала на неё смотреть»

Пианист пожал плечами.

«Там «Стейнвэй и sons». Из специальных пород дерева. В тропиках – защита от повышенной влажности. Это чудо простоит 20 лет и ещё 20, когда он вернётся»

Глупое самолюбование – кажется, «Стэйнвей» для него сейчас важнее, чем «son». Но она слишком хорошо знала своего мужа. Он тоже нервничал, и придумывал разные способы – лишь бы не думать о возможном провале.

А вдруг один инструмент будет недостоин другого?

Первым делом он научился выговаривать собственное имя, короткое и порывистое. Гай. Потом запомнил имя своего Учителя, а слова «мама» и «папа» впервые услышал спустя тринадцать лет. В них не было надобности, как и в доброй половине других слов.

Досуг на острове был убийственно однообразен. Стерильные условия, в которых предстояло расти Гаю, должны были неминуемо подтолкнуть его к той единственной мысли, ради которой, собственно, и жили несколько десятков поколений предков.

– Гхм…прости, но…

Это уже мой голос вклинивается в его монолог.

– …мне ничего не понятно, – говорю я, – Что за бред? Зачем, ради чего весь этот цирк? Десяток поколений? Кого они растили из мальчика? Потомственного Робинзона Крузо? Способного выжить в нечеловеческих условиях?

Мой друг затягивается сигаретой – он теперь курит, кофе уже уныло плещется ниже ватерлинии. Мягко не спеша – смотрит. Затягивается снова.

– Я издалека, ладно? – говорит.

Я киваю. Давай, мол, издалека.

– Во времена твоих пра-в-четвёртой-степени-бабушек, – начинает он, – жил да был некто Людвиг Ван Бетховен. Умел он Музыку сочинять – высшего качества. Как оно в нём рождалось и изливалось – умишком не докумекать, да вот оглох преждевременно, и лучшего своего произведения не написал. Чувствовал парень, что зудит его космос, ну тот, что ему Музыку надиктовывал, и способен излить нечто, после чего Юленька Гвичарди охотно трахнула бы саму себя. А знаешь ли, не каждый день красотки вроде Юленьки имеют самих себя, а уж Людвиг…

Ладно…В общем, страдал он. В конце своей замечательной жизни – но не от неразделённой любви. От того, что не смог вычистить космос до нуля. Хотел его полностью опустошить, чтобы никаким там чайковским и челентано не осталось. Хотел что-то неземное создать, вопреки законам. Но в то же время хоть и глух был парнишка, да не глуп. Понимал – не сможет он по-неземному сочинять. Как ни крути – человек-то воспитан по-человечьи, полжизни по готовым лекалам существует. Для неземной музыки-то, поди, неземной кто-то и нужен.

Движимый этой навязчивой идеей, идеалист и глухарь Людвиг Ван посылает на хер свою боевую подругу Терезу и влипает в семейный скандал. Уводит жену брата, совершенно невзрачную женщину с изрытым оспинами лицом и надсадным, гортанным скрипом вместо голоса. Благо, последний факт Бетховена не особо беспокоил. Единственный – и далеко не очевидный – плюс – она была гениальнейшей виолончелисткой того времени. У них рождается сын. Брат в курсе, но, страдая, переволновался и умер. Эксперимент, придуманный Бетховеном, нужно было хранить в тайне, и родившийся от их тайной связи незаконнорожденный Седрик объявлен племянником композитора. Мать Седрика узнала о том, что задумал ее гениальный любовник уже на его смертном одре. Людвиг ван ткнул на кружевную подушку, заставил распороть подкладку и извлечь на свет секретное завещание. Она кивнула в ответ и едва её тайный супруг отошёл, послала за Седриком. С того самого дня у Седрика больше не было нянек.

У незаконнорожденного сына Бетховена и гениальной виолончелистки не было отбоя в поклонницах. Был даже один поклонник, всадил один раз, и на этом дело закончилось. Тем не менее, предназначение исполнилось. Седрик Бетховен женился на дочери Йоганна Гуммеля, в то время дико талантливой пианистке. Впрочем, о том, чтобы переплюнуть свого папеньку, не было и речи. Из женщин в то время редко вырастали персонажи помасштабнее салонных игруний, да и сын Людвига Вана карьерой жёнушки не интересовался. Что действительно представляло интерес, так это хорошая наследственность. И широкие бёдра.

Из этих бёдер – каждый в своё время – выползли восемь отпрысков, и вот здесь уже началась полномасштабная селекция. Вначале – под руководством бабушки, позже, она сыграла в ящик, за культивацию правильного потомства взялся ответственный сынок. Из восьми детёнышей трое отпали сразу. На дочерей в эпоху махрового патриархата и абсолютного неверия в связь женщины с источником вечного вдохновения не было решительно никакой надежды. Прочие обладатели мужских гениталий получили блестящее музыкальное образование. Людвиг Ван в своё время посчитал, что образование предков – ключ к музыкальному совершенству грядущих поколений.

Бетховен Изначальный вообще много всего считал. Можно сказать, он предвидел открытие гена на рубеже девятнадцатого-двадцатого и на простом основании своего неизбывного гения был уверен, что музыка, скрещиваясь с музыкой до бесконечности, в заоблачной будущности даст сверхрезультат, сверхмузыку. Искомый Идеал.

Бетховен допускал наступление этого момента спустя десять-пятнадцать поколений. О том, что же делать с сыном пятнадцатого по счёту мужа, рекомендации были весьма туманны. Лишь один абзац – самый важный, отчёркнутый красными чернилами – давал его потомкам пищу для ума.