Годы безвременья. Сломанные судьбы, но несломленные люди!

– Готово! Забирай! Следующая по списку Шереметьева. Ну-ка, сколько тебе причитается? Так! Получай!

Воду носили с Шегарки – из проруби, которая ежедневно заносилась снегом и промерзала за ночь. Приходилось утром идти с лопатой и ломом. Принесут со льдом ведро воды, а в воде козявки быстро бегают, ныряют. Процедят через сито воду, прыгают в сите чёрненькие кузнечики – летуны, мы их долго рассматриваем, играемся с ними. Первое время заболели все животами, вода не нравилась, а сибиряки смеются:

– Всю жизнь пьём воду из Шегарки – не помираем, и вы привыкните! Теперь вы к нам навечно – свыкайтесь!

Эти последние слова просто убивали нас:

– Неужели эта каторга навечно? Как можно привыкнуть к такой жизни? Кисловодск – милый нам сердцу город! Свидимся ли?

Еды не хватало, мы были постоянно голодные, и мать постепенно выменяла перину и подушки за картошку, капусту, брюкву и тыкву у бухгалтера завода. Я начал ходить по дворам, вспомнив госпиталь в Кисловодске. Голод сжигал желудок, и надо было что-то делать. Я помогал Нюрке Безденежной, Горчаковым, Ракшихе и другим сибирякам по дому – чистил картошку, подметал полы, приносил воды, пел песни.

– Колюшок! Спой что-нибудь!

– просили, перемигиваясь, соседи.

Я всегда начинал тоскливо с «Арестанта», а затем:

В краю чужом, мне снится дом. И наша вишня под окном.

Скажи, сынок, поведай мне о том, как жил ты в стороне.

О чём мечтал в чужом краю, и кто тебя берёг в бою?

Я, мама, был в таком огне, что опалил он сердце мне.

Он жжёт в груди, но ты прости, мне слов об этом не найти.

Мои песни, видел, всегда нравились людям и меня постоянно просили:

– Ну, ещё давай, спой. Больно уж хороши песни. Не помнишь больше? Так давай опять про котёнка или про убитого офицера под дубом. А «Корбино» – так вообще здорово!

На что я гордо заявлял:

– А вот новая песня! Правда, не до конца выучил.

Из далёко – Колымского края, где кончается Дальний Восток

Я живу без нужды и без горя – строю новый стране городок!

Сибирячки меня кормили, давали с собой варёных бобов, печёной брюквы, жареной конопли, пирожки. Всё это богатство я нёс домой – матери и Шурке, который теперь целыми днями лежал на печи и голодал. Своими походами я очень гордился и нередко при ссорах попрекал Шурку.

Наступил февраль с его бесконечными заунывными злыми метелями. Это было просто страшно – мы таких холодов и метелей никогда не видели. Русская большая печь постоянно топилась и обогревала четыре комнаты, но к утру из избы всё выдувало. Было холодно, двери входные обмёрзли, на тусклых маленьких оконцах толстенный слой льда. В комнатах всегда полумрак, а при открывании двери врывались клубы холодного пара. Дров не хватало. Женщины не успевали просить двух старых мужиков – соседей привезти на быках из лесу берёзовых дров и те ворчали, что мы быстро жжём их. Дети все трудились – помогали пилить, колоть, носить дрова, выносить золу, с речки носить воду, убирать в комнатах. Особенно противно было бегать на улицу в холодный камышовый туалет, стоящий метрах в тридцати от конторы. По ночам каждая семья в своём углу имела для этих целей своё ведро.

С первых же дней нас стали донимать вши. Всё свободное время мы «искались». Это слово я запомнил на всю жизнь. По очереди ковырялись – искали в головах друг друга и одежде, уничтожая гирлянды гнид и убивая вшей. До сих пор отчётливо слышится этот специфический хруст и постоянная кровь, грязь на ногтях двух больших пальцев на обеих руках. Помню однажды: пришла поздно вечером с работы Казарезова Мария и прямо с порога закричала:

– Сил нет! Не могу больше – заели вши проклятые! Кровопийцы чёртовы!

Подскочила к гудящей печке, не стесняясь никого, скинула одежду, осталась в одних трусах. Сняла последнюю нижнюю рубашку и поднесла к огню поближе, чтобы лучше видеть – «поискаться». Растянула на растопыренных пальцах её – и тут как тёмная волна прошла по белой рубашке. Изо всех щелей, складок, узлов от жары бросились тучи крупных, как зёрна риса, вшей. Вскрикнула от испуга и неожиданности Мария и, не отдавая себе отчёта, что делает, брезгливо бросила свою единственную исподнюю рубашку в огонь топки и сразу заплакала, заголосила.

Наконец, нас всех собрали и повезли на санях во Вдовинскую баню. Мылись все в тёплой воде с чёрным мылом, а бельё всё где-то прожаривалось от вшей. Было жарко, волны горячего пара вверху скрывали наполовину всех, лиц не видно. Женщины впервые были счастливы, шумели, шутили, плескались и смеялись.

Долгими зимними вечерами, когда выла пурга в трубе, мы лежали на тёплой печке все вместе, и Клавка что-нибудь рассказывала страшное, пугая нас ведьмами и чертями:

– Слышите, как ведьма воет в трубе? Тише, тише! Слышите? Кто-то шуршит за печкой! Это домовой! Он лежит за печкой (там его дом) и слушает, что мы говорим.

И, правда! За печкой был длинный узкий чёрный канал, который был неизвестно для чего. Мы от страха затыкали его старой одеждой или тряпками, но всё равно там постоянно кто – то шуршал. Позднее мы узнали, что во всех избах сибиряков есть такой канал за печкой. Люди и впрямь верили, что там живёт домовой и каждый раз перед едой, помолившись, ему первому бросали кусок хлеба. Но, став взрослым, я понял, что шебуршали за печкой, вероятнее всего, мыши.

Наконец, эта долгая злющая зима всё же подошла к концу. Зазвенела капель, стало вдруг тепло, снег просел, почернел, а затем начал так быстро таять, что в одну ночь всё кругом затопило, и из дому опять нельзя было выйти. Люди говорили, что на фронте наши наступают. Все радовались этим вестям, а также теплу, весне, солнцу. Чуть сошла вода и всех оставшихся мужиков и здоровых женщин, в том числе и наших, собрали, дали лопаты и повезли в соседние два села – Хохловку и Алесеевку. Там за зиму умерло много ссыльных и их перезахоронили на кладбище на стыке сёл. Приехали только поздно вечером. Все заплаканные, расстроенные. Мать рассказывает нам:

– Ой, дети! Сколько видела в Кисловодске мёртвых: ежедневно десятки умерших красноармейцев было в госпитале, но чтобы столько здесь было покойников – никто не ожидал! Это ужас! Больше трёхсот человек стаскали, схоронили в общей яме! Уже после нас по разнарядке привезли туда самую большую партию людей, а размещать негде. Выгрузили в три огромных амбара, которые освободились после сдачи ржи государству. В них нет печей, холодно, а уже полуметровый снег и морозы. Комендантом у них, говорят, был самый свирепый из них в округе – некто по фамилии Гонда. Он даже не дал им пил и топоров и они стали помирать от холода. Сколько их умерло за зиму! Снег двухметровый, земля промёрзла – кто докопается? Вот их и свозили на кладбище, чуть присыпали снегом и вот только сейчас, когда земля оттаяла, схоронили. Ребята! Это был ад! Яму огромную рыли человек сто почти до вечера. Другие подтаскивали мертвяков. Трупы уже полуразложились: вонь, смрад, все блюют, а таскать надо! Соорудили волокуши из кустарника и тягаем бедных – еле управились до вечера. А засыпать могилу будут завтра все местные. Сами, говорят, управимся. Господи! Как бы нам не помереть в этой проклятой Сибири!

Как мать была права! Знала бы она, что основные испытания у нас впереди.

Глава 7

Испытание продолжается

В стране, рождённой в Октябре, стал богом Сталин

Мы спохватились лишь сейчас, как в годы эти жили – были.

Чем больше презирал он нас, тем больше мы его хвалили.

Норильский мемориал. 1991г

Наконец, одержана великая победа в войне с немцами! Три дня все деревни гуляли – даже разрешили открыто гнать и продавать самогон! На улицах заиграли гармони, как говорили, впервые за все годы войны. А играли в основном женщины, да старики. Люди бесшабашно веселились, обнимались, целовались и все ждали в свои дома уцелевших освободителей. Мы тоже ждали и надеялись, что теперь – то справедливость восторжествует, и нас тоже освободят. Откуда нам было знать, что пока жив Сталин – это никогда не наступит! А имя вождя советского народа я уже не раз слышал и запомнил.

В мае 45 —го нас перевезли в деревню Носково. Это поселение было значительно больше, чем Лёнзавод. Располагалась оно по обоим берегам знакомой реки Шегарки, в восьми километрах от Вдовино. Нас опять, все пять семей, разместили в правлении колхоза в большом бараке, а правление переехало в Лёнзавод.

Нам выделили пять соток вязкой, болотистой целины, которую мы единственной лопатой начали с трудом переворачивать, копать. Это был невероятно тяжёлый труд! Продав последние золотые и серебряные безделушки, мать купила мелкой семенной картошки и мы кое – как посадили её в перевёрнутые пласты целины. Мать стала работать на ферме птичницей, а мы с Шуркой ей помогать. Птичник располагался на краю деревни в длинном сарае с маленькими оконцами. Стены и крыша состояли из соломы, набитой между жердями. Несколько сот курей, десятка два петухов и столько же квочек, за которыми приходилось смотреть особенно тщательно, чтобы выросло всё потомство и цыплят не растащили кошки, собаки, коршуны и т. д. Председатель колхоза Калякин – крикливый, вздорный мужик, сразу предупредил мать:

– Смотри, Углова! Будешь с детьми яйца воровать или потеряешь хоть одного цыплёнка – выгоню из колхоза и из хаты! Берегите птиц! Не воруйте! Зубами держись за работу!

Работа нам всем нравилась. Была весна, тепло. Куры весело кричали на все лады, грозно распустив крылья, квохтали наседки, водя жёлтых цыплят. Но трава быстро вымахала в наш рост, и трудно было уследить за цыплятами, т. к. они убегали то на речку в тростник, то в лопухи, коноплю и крапиву, росшие рядом с курятником. Раз в неделю нам привозили на быках корм: овсюг, картошку, рожь. Мы кормили курей, чистили навоз, следили за птицами. Особенно тяжело было загонять их на ночь в курятник, и мы постоянно пересчитывали курей и цыплят. Еды было уже вдоволь. Мать варила здесь же, на улице, в чугунке суп из крапивы, добавляя картошки, ржи, которую брали от птиц. Из овсюга варили отличный, как нам казалось, кисель, добавляя в него кислицы, росшей кругом в перелесках. Яйца приходили чуть свет собирать из правления две шустрые тётки и иногда неожиданно среди дня, а также по вечерам. Они всё оглядывали, зорко смотрели по всем углам и, особенно, в наш чугунок. Но изголодавшиеся долгой зимой по теплу и зелени куры отлично неслись – яиц было много. Несколько хохлаток не захотели нестись в общих гнёздах внутри курятника, находили укромные места в лопухах и откладывали туда яйца. Мы с Шуркой выслеживали хитрых хохлаток по их крику, когда они снесли яйцо, и собирали яйца, оставляя по одному, чтобы курица не бросила гнездо. Мать, оглядываясь и пугаясь, мыла их и бросала в суп с лебедой. Мы потихоньку вылавливали варёные яйца, ели, а скорлупу бросали в речку.

Цыплята всё – таки пропадали. То тонули в речке, то исчезали неизвестно как. Как-то неожиданно рядом со мной пронёсся вихрь; закудахтали, разлетелись куры. Огромный коршун схватил сразу двух уже довольно крупных цыплят и начал взлетать. Но также стремительно на коршуна налетел большой чёрный петух и ожесточённо дотянулся на взлёте шпорами и сбил его. Тот выронил одного цыплёнка, а со вторым всё же успел подняться из пыли, теряя перья. Цыплёнок остался жив, петух победно заорал, а я, наконец, пришёл в себя и с палкой долго бежал за коршуном до самого леса, не давая ему сесть. Было жалко цыплёнка, я плакал от обиды и на всю жизнь возненавидел ястребов и коршунов, которые питаются беззащитными птичками.

Как-то всё-таки мы попались хитрым тёткам, которые открыли наш секрет с супом в чугунке. Заорали, закричали, заматюкались на мать:

– Воры кавказские! Твари бессовестные, мать вашу так!

Схватили чугунок они, убежали с ним. Через некоторое время появился грозный Калякин. Что тут было! Разорался, расслюнявился, замахивается на мать, пинками бьёт нас. Мы все плачем, просим прощения, мать упала в ноги к Калякину, и он чуть отошёл, успокоился.

После этого случая Калякин перевёл мать работать дояркой. Теперь мы ходили на другой конец села пасти коров, а мать с другой дояркой трижды в день доили коров, собирали в вёдра и цедили молоко, мыли фляги, убирали навоз. За молоком приезжал ежедневно мужик на бедарке из Вдовино. Коров было более трёх десятков, и в стаде был огромный бугай, которого мы с Шуркой очень боялись. Он, говорили, забодал до смерти одного пьяного мужика, который ради шутки сунул ему под хвост горячую картофелину. Стояла середина лета и коров безжалостно донимали крупные, больше пчёл, пауты. От их укусов сочилась кровь из многочисленных ранок на теле бедных животных. А вечерами роились, зудели, кусали тучи комаров и мошки. Где-то к полудню вдруг взбрыкнёт какая— нибудь корова, поднимет хвост, понесётся к реке, а за ней и всё стадо и тогда – берегись! Бегут сломя голову, ломая мелкий лес и кустарник на пути, пока не ухнет всё стадо в Шегарку. Залезут по самые рога в воду – стоят, отдуваются, остывая от гнуса. В один из таких дней утонул в реке телёнок – его унесло течением. Калякин неиствовал:

– В рёбра мать! Враги народа вы и есть враги! Недотёпы несчастные! Куда ваши глаза смотрели, когда стадо паслось? Углова! Как ты мне надоела со своими выблядками! Всё! В последний раз тебе даю работу. Не справишься – пеняй на себя!

Теперь Калякин перевёл нас в свинарник ухаживать и пасти свиней. Свинарник находился рядом. Раз в день привозили корм – отруби, жмых и сыворотку. Теперь мы постоянно жевали жмых – не халва, но вкусно! Мужик привозил сыворотку – ни разу не предложил, подлец, нам попить! Всю её выливает из фляг в длинное корыто. Свиньи набрасываются и выстраиваются вдоль. В корыте мелькают кусочки творога, вкусно пахнет, чушки смачно чавкают, пропуская сыворотку через клыки, и отцеживают творог. Стою, не дождусь, скорей бы уехал скряга – мужик, кидаюсь сразу к корыту, отгоняю хворостиной хрюшек и вылавливаю руками оставшиеся крупные куски творога и пью, не брезгуя (где уж, голод – не тетка!).