Ночь под светлый день

В конторе идет спевка. Лакей, с тростью в руке, стоит перед толпою крестьянских ребятишек и задает им тон, делая своим голосом раскаты:

– Го-го-го-тр-р-р-тон-тон-тон… Начинай! ну?

Ребятишки разевают рты. Лакей взмахивает тростью; певчие от страху жмурят глаза.

– Трогай! Яко-о-о-да царя-яя… всех поды-ы-ы-ы… ну, что же вы? начинай!

Мальчишки пыхтят.

– Качай! Я-ко-о-о-да царя-я-я… Ну, я опять дам тон: го-го-го-го тр-р… нет, погоди! лучше пойти хворостину принести…

В небольшой чистой горенке, устланной свежей соломой, стоит перед образами хорошенькая вдова. Перед образами висят голубки, разноцветные лампады. Вдова вздыхает. У ней слезы на глазах.

– Можно ночевать? – раздается под окном голос.

– Кто это?

– Я, я, Танюша!..

Входит краснощекий парень; сапоги новые, шляпа новая с пряжками и зелеными перьями…

В хате птичницы с чашкой воды стоит баба перед закутанной печью, в которой шуршит и треплется веник.

Веник замолк. «Откутай!..» – кричит кто-то умирающим голосом…

Горница приказчика блистает огнями. Красный от бани приказчик пьет чай. В передней чистят сапоги. Хозяйка перед зеркалом убирает голову.

– Филимошка! – возглашает приказчик.

– Чего?

– К заутрени не ходи.

Чистка сапогов прекращается. Входящая работница доносит:

– Кучер Феноген приказал спросить, можно ли ему идти?

– А лошади с кем останутся?

– Мужик Лаврентий вас спрашивает.

Входит мужик.

– Что?

– Заступитесь.

– Ведь я тебе сказал… Дурачье вы!

– Петр Прохорыч, ради светлого Христова воскресения…

– Пошел вон!.. Чтоб я видел…

– Петр Прохорыч, помилосердствуйте! у меня дети… Батюшка!..

– Эй, гоните его!.. Живо! эй! Мужика выгоняют.

– Ишь каналья, мерзавец!.. Ему в солдаты не хочется… Вас, грубиянов, не давить, толку не видать…

– Он вас обругал!.. – донос раздается.

Приказчик стоит, как врытый. Он вдруг накидывает на себя шинель, захватывает что-то в углу и бежит из дому. Ему вслед мигнул Филимошка, державший сапог в руке.

– Не слыхала, Прасковья Федоровна, новость? – говорят на улице старухи.

– Какую?

– Будто ноне после заутрени начнется светопредставление…

– Неужели?

– Да, матушка.

– Это верно-с, – подхватывает мещанин, взявшийся откуда-то. – Потому опосле заутрени подымется самая трагедь…

– Да ведь что, родная? сказывают, сейчас бесы пробежали у скотного двора… какое стадо!

– А что, курочки-то у тебя хорошо несутся?

– Плохо…

Скоро десять часов; говор на улице утихает.

Дом священника битком набит народом. Столы и лавки завалены узлами, пасхами, писаными яйцами.

По стенам сидят дворовые девки, приказчики, лакеи и пр. В кухне, смежной с горницей, в разных положениях, на полу, на печи, на кониках лежат и сидят мужики. В горнице пахнет пирогами; потому что целое решето пирогов проносит попадья. Она на дороге останавливается перед сонной купчихой и спрашивает:

– Вы не хотите ли вздремнуть, Аграфена Карловна?

– Нет-с… я уж дождусь заутрени. – Купчиха почесывает под мышками у себя и закрывает глаза.

– А то возьмите подушечку. Купчиха не отвечает более.

Один из лакеев тоже вздремнуть предлагает девкам. Девки поднимают его на смех. Он упирается затылком в стену. Другой, рядом сидящий, вытянув ноги, поет про себя: «О, любезного, о, сладчайшего твоего гласа». Третий лакей шевелит лучиной под лавкой: начинается такой шум, хохот, крик гусынь, что из спальни выходит священник и просит кричать полегче. Ему говорят, что это гусыни взахались перед заутреней.

Напротив дворни, в углу, мещанин рассуждает с другим мещанином о том, что надобно уметь пить; а то опиться недолго, – и приводит много несчастных примеров. Его собеседник не без хвастовства говорит:

– Мне, Иван Тихоныч, господь бог дал такой ум, что я теперь с ведра не захмеляю.