Осенние сны

– Это была моя самая большая ошибка, – говорит любимая. – Слушай, ты завтра выспишься, а у меня первый урок в восемь. Дай мне поспать, а? Если не можешь помолчать – уйди куда-нибудь, на улицу или на крышу, только не мешай. Последний раз прошу, не доводи до греха. Ты ведь меня знаешь, если встану – мало не покажется.

На крышу. Конечно, на крышу, как я сам не догадался, спасибо, любимая. Я поднимаюсь на крышу, там ночь и спящий город и всевидящее око луны, которое смотрит прямо на меня.

– О, Ясноликая, – обращаюсь я к ней, – ты тоже не спишь вместе со мной. Ты стережешь ночь, Властительница Тьмы. Каждую ночь ты властвуешь над этим городом и народом. Солнце скрылось за горизонтом, оно не в силах помешать тебе – белое солнце на голубом небе, освещающее людей и их мелкие дела. Но я не люблю всё мелкое и голубое. Мое дело – ночь, мои цвета – черный и красный. О, Ясноликая, так дай же мне сказать правду! Полсотни лет ты освещаешь мне путь. Полсотни лет ты со мной – в горе и радости, в достатке и бедности, каждую ночь ты светишь мне. О, как прекрасен этот свет! Полсотни лет ты даешь мне силы жить – разве мог бы я выжить без твоего света в этом городе – городе грехов, городе гнева, городе грез… Так я говорю с луной, будто пою ночную песню, будто молюсь на нее – ведь должен кто-нибудь молиться. Говорю, пока праздные ночные гуляки, проходящие мимо, не нарушат мое одиночество.

– Отец! – крикнет мне один из них. – Эй, отец!

– Говори, брат, – отвечаю я ему, – я слушаю тебя.

– Отец! А пошел ты! – Кричит он, и все смеются.

Они смеются. Я замолкаю, а они смеются и что-то кричат мне, ночные гуляки, я говорю не для их ушей. Они уходят, посмеиваясь, своей дорогой, а я остаюсь один. Остаюсь один в молчании и предрассветных сумерках. Наверное, я рано начал говорить, может, нужно еще молчать? Да, надо молча уходить, ведь там, где нет любви – там нужно проходить мимо.

Так говорил Заратустра.

Барабан

Я никогда не завожу будильник, зачем. Барабанная дробь будит меня по утрам. Когда бьет барабан, я знаю, что уже – восемь и пора вставать. Я лежу, смотрю в окно и слушаю четкие отрывистые звуки, вспарывающие тишину летнего утра. Барабанная дробь – это не музыка, но что-то близкое к музыке. Под нее хорошо вставать, делать зарядку, или идти в бой – примкнув штыки, плечом к плечу, держа строй, – вместе побеждать радостно, а умирать – легко, я стою у окна и смотрю, как они идут по сером плацу.

Утро в отделении всегда начинается одинаково: завтрак – в девять (молочная каша, белый хлеб с порцией масла и сладким чаем), потом прием лекарств, они встанут в очередь, и старшая медсестра строго по списку будет выдавать таблетки и маленькие стаканчики с питьем. Они как дети, за всем надо следить, – чтобы поели, приняли лекарства, нашли свои тапочки, вернувшись с зарядки, – зарядка в восемь, и они идут по кругу под хриплый барабан, а барабанщик – молодой, серьезный, с выпрямленной спиной и широко разведенными локтями, только палочки мелькают, отбивает ритм. Я знаю, что барабанщик у них настоящий, из «Черных псов», он долго лечился здесь, а когда вышел, группа уже распалась, и он вернулся, теперь он проводит зарядку, праздники, а по субботам – танцы.

Сегодня суббота и барабан молчит, зато звучит музыка, и они выходят, сразу все – мужчины и женщины в синих и зеленых пижамах, – и танцуют друг с другом. Первый танец – белый, всегда – белый, так решил барабанщик, больные приглашают больных, и звучит медленная музыка, старая песня – «Nothing else matters», и все танцуют, а те, кто не умеет, стоят и смотрят на остальных. Я уже знаю некоторых, – вот этот толстяк всегда танцует один, а та черноволосая девушка никогда не танцует, но очень любит смотреть на других. Она стоит, покачиваясь в такт музыке, и улыбается, прижимая к груди рыжего медведя, ее зовут Жанна, я слышал, как однажды толстая санитарка кричала: «Жанна, домой!» У меня тоже есть любимая игрушка, серый волк, у него сзади, там, где шея, есть такое отверстие, если туда вставить палец, и пошевелить рукой, – он смешно распахивает пасть и таращит стеклянные глаза, совсем как живой. Я тоже люблю музыку, если бы я был одним из них, то мог подойти к ней и встать рядом. Ничего, что я не умею танцевать, у меня есть волк, а у нее медведь. Я скажу: «Жанна – смотри», и волк будет раскрывать пасть с мягкими тряпичными клыками. А потом я скажу: «На, бери, это – тебе». И она улыбнется и возьмет волка, пусть у нее будет медведь и еще волк. А потом я возьму ее за руку, и мы будем стоять рядом, а когда закончится песня, мы пойдем на завтрак, парами, не разнимая рук.

Глупо все это, никогда этого не будет, я чужой, хотя не так уж сильно отличаюсь от них. Если я даже решусь перелезть через забор и присоединиться к ним, бдительные санитары тут же заметят меня и выведут за территорию. У меня есть синяя пижама, почти такая же, когда я оденусь и проникну в здание, это будет только полдела: мне нужна будет койка и комплект белья, питание и лекарства. Но даже не это главное – без медицинской карты и направления со мной даже разговаривать не станут. Но, раз дело только в этом, то все решается – карта у меня на руках, а направление я напишу сам и распишусь, все равно никто ничего не поймет – у врачей самый неразборчивый почерк в мире. Перед тем, как уйти, я оглядываю себя в зеркало, а потом запираю дверь, выхожу на улицу и бегу к невысокому железному забору. До него каких-нибудь двадцать метров и я бегу по зеленой траве, усыпанной желтыми листьями.

Мне нужно успеть, пока он поет.

На ту сторону

– Да, садитесь. Да. Нет, здесь ближе. Ремень накиньте, пожалуйста. Нет, ночью – нет, а утром многие едут на ту сторону. Нет, не новая. Восемь месяцев. Раньше была «семерка». Конечно, никакого сравнения. Небо и земля. Передний привод. Очень уверенно входит в поворот. У той постоянно отказывал карбюратор, и мы ее продали. Взяли кредит в банке и купили эту. Двадцать пять. До конца года расплатимся. Сын хотел именно такую – черную. Да больше двадцати лет. Эта уже четвертая. Я не могу без машины – привыкла. У нас с мужем первая была «шестерка». Родители подарили на свадьбу. Мы, когда гости разошлись, поехали кататься по городу. Да, другая жизнь. Мне было двадцать один, а ему двадцать пять. Начиналось все хорошо. Мы к тому времени уже несколько лет встречались. Он работал в вычислительном центре. Подавал надежды. Наверное, много бы добился. Если бы не пил. Я спрашиваю: «Зачем ты пьешь?» А он отвечает: «Жить страшно, а когда пьешь, не страшно». Нет, внешне все было пристойно. Он не валялся по канавам, не устраивал скандалы. Но пил каждый день. Я говорю: «Что ты делаешь – Вадик растет». Дальше – больше. Не вышел на работу. Другой раз, третий. А у них там строго. И все одной. Работа, дом, ребенок, машина. Рынок этот. Я тогда ушла из школы. Мы шили шапки и продавали их на рынке. Потом была наркология. Он долго идти не хотел. А когда зашел в кабинет к врачу, спросил: «У вас компьютер с дисководом или без дисковода?» Да, лечились. Три курса. Ничего не помогало. Он срывался, и все шло по-старому. А потом был психоз. Больница и кладбище. Я когда вернулась с похорон. Загнала машину в гараж. Рядом мальчишка вертелся. Он спросил: «А где дядя Витя?» Я говорю: «Дядя Витя умер». И заплакала. В багажнике были вещи. Я открыла и увидела там, в углу. Бутылку водки. У меня сразу все слезы высохли. У него ведь был выбор. Нет, я не хочу его осуждать. Наверное, там, в другом мире, есть какие-то свои законы о справедливости. И я не хочу делать ему хуже. Но у него был выбор. И он выбрал не молодую красивую женщину, а водку. Сын тогда еще маленький был. Двадцать два. Да, конечно. Взрослый сын – это здорово. Помогает. Сегодня еще в больницу нужно. Позвоню, заберет ключи, съездит. Нет, сестру выписывают. Просила забрать. Нет, младшая. Там все плохо. Я иногда смеюсь над собой. Не ту профессию выбрала. Мне надо было стать наркологом. Столько вокруг меня алкоголиков. Она красавицей была. Такая, знаете. Девяносто-шестьдесят-девяносто. Мы когда шли по улице, мужчины всегда на нее смотрели. У нее столько кавалеров было. В девятнадцать вышла замуж. Муж работал на ликероводочном. Разливал по бутылкам водку. В общем, водка всегда была. Он пил. И она тоже начала. Когда муж умер, спилась совсем. Сейчас выписывают. Я просто знаю их психологию. Мне плохо – значит, сделаю, чтобы было еще хуже. Значит, будет пить. Нет, родных никого. Хоронить мне придется. Ну что поделаешь. Не в первый раз. Я, когда мама умерла, два дня из машины не выходила. Зарабатывала на похороны. Все. Мне дальше нельзя. Пожалуйста. Пройдете до перекрестка и направо. Там спросите. И вы себя. У меня все уже там. Там и встретимся. Да нет, ничего. Я привыкла.

Перепись

Женщина была такая красивая, что я сразу подумал – ошибка. Но все быстро выяснилось. Она сама первая поздоровалась, назвала цель своего визита – перепись – и вошла. Она отказалась раздеться, только сняла туфли, и вопросительно посмотрела на меня. Я пригласил ее в спальню, усадил на кровать, а сам устроился на ковре у стены напротив и, пока она раскладывала на коленях, обтянутых черным полупрозрачным капроном, какие-то бумаги, хорошо успел ее рассмотреть: молодая, вряд ли больше двадцати трех, но выглядит старше. Чем-то она напоминала мою третью жену, которая ушла, потому что я курил в постели. Четвертая не простила пристрастия к алкоголю, а пятой надоели мои бесконечные поиски работы. Почему ушла шестая, я до сих пор не знаю, может быть, чтобы не нарушать заведенный порядок смены женщин в этом доме, а может, я ей просто надоел.

Теперь я могу сколько угодно курить в кровати, копить на кухне батареи пивных бутылок, горлышки которых красиво, как снарядные наконечники, отсвечивают в утреннем солнце, не работать месяцами – черная кошка прощает мне все, в том числе, и редкие визиты женщин. Ну, не везет мне с бабами.

Может, дом какой-то не такой, думал я, разглядывая кавалерийскую лаву на холсте над головой женщины: впереди, на лихом коне, распластав по ветру крылья бурки, держа на отлете дамасскую шашку, мчался красный командир. Сильных они любят, думал я, машинально отвечая на стандартные вопросы анкеты: тридцать девять, русский, первая… Наконец, она подняла на меня свои серьезные глаза и спросила:

– У вас есть оружие?

– Да, конечно… Пишите: автомат Калашникова, сорок седьмой, Тульский Токарев сорок третьего, трехлинейная винтовка, без затвора, просто семейная реликвия. Это надо?

– Нет.

– Тогда все. Мне вообще нравится старое оружие – простое, надежное, без всех этих…

– В вашем доме есть боеприпасы?

– Тысяча патронов семь шестьдесят два и девять обойм к пистолету.

– Это все?

– Да, а Вас… – Но она, быстро складывая на коленях свои бумаги, равнодушно перебила:

– Если у вас еще появится оружие, сообщите по этому телефону.

– Это домашний? – спросил я разглядывая маленькую зеленую карточку с красной звездой.

– Рабочий, Отдел обычных вооружений, с восьми до семнадцати. Распишитесь.

Вот так всегда, думал я, отводя глаза от командира, который насмешливо смотрел со стены – только встретишь хорошую женщину и…

– Разрешите, – сухо сказала она.

– Конечно, – я посторонился и не своим, каким-то измененным голосом сказал, – я хочу сделать заявление…

– Она удивленно посмотрела на меня, а я, чувствуя, как прорезается голос скороговоркой произнес:

– Заявляю, что у меня на хранении находится тело пулемета системы «Максим» десятого года производства Императорского Тульского оружейного завода, из которого лично вела огонь замкомвзвода Первого пехотного полка Двадцать пятой стрелковой дивизии, товарищ… От волнения перехватило горло, и я стиснул зубы. Но она уже никуда не торопилась – смотрела только на меня. Наступило молчание. Было слышно, как на кухне капает вода. Наконец, женщина тихо произнесла:

– Анна…

– Да, Анна, – сказал я.

– Столько лет, – шепотом произнесла она, – И ведь никому не сказала… Даже дочери…

– Да, никому. Кроме меня. Она такая…

– А мы столько лет ищем… Где он?

– Пойдемте. Сейчас, ключи найду от гаража. А потом я Вас подвезу. Мне все равно по пути.

– Я на улице подожду.

– Хорошо.

И почему-то подумал: в седьмой раз точно повезет.

Точка

Они сами не знают, куда попадут. Прут напролом, как безумные, и гибнут тысячами – пропадают в «зеленке», срываются со скал, тонут на переправах, подрываются на растяжках и минах. Их валят снайперы и захватывают повстанцы. Их поднимают группы на зачистках, а тех, кому посчастливилось прорваться в город, задерживают патрули. Они всем давно надоели – и властям и местным и нам. Большинство из них останавливают на блокпостах, допрашивают, отбирают рукописи и, настучав по задницам прикладами, отправляют домой – набираться уму-разуму. Рукописи сжигают тут же, в квадратных сварных баках из рифленого железа. Когда идешь на заброску ночью, сверху хорошо видно множество ярких огней – это пылают костры.

Но они все равно идут Обычно, по одному разу. Но иногда возвращаются. Некоторые. Эти идут осторожно, козьими тропами, в обход трасс и населенных пунктов. Их легко опознать по потрепанной одежде, отросшей щетине и тому характерному запаху костра и немытого тела, который выдает человека, долго находящегося в пути.

Все тропы рано или поздно выводят на точки, вроде моей. Издали она напоминает зеленый холм, и только подойдя поближе, можно разглядеть амбразуру, замаскированную ветками. С другой стороны располагается стальная бронированная дверь. Вот и все, что выдает огневую точку, а так – холм и холм – пройдешь и не заметишь. Точка окружена серыми нависшими скалами, сквозь которые ведет к холму неширокая расселина – прямо в сектор обстрела моего пулемета. Ещё у меня автомат с полным боекомплектом, сухпай на неделю и Магда – черная немецкая овчарка, которая заступает на пост вместе со мной.

Делать особо нечего. Утром мы с Магдой обходим периметр, а потом завтракаем перловой консервированной кашей, от которой она воротит морду, если ей удается поймать в скалах суслика или молодого козодоя. Потом она спит, а я варю чай и возлежу на нарах с подшивкой «Огонька», оставленной десантниками, занимавшими позицию до меня. Вечером – снова дежурный обход, надоевшая перловка, почистить оружие и – спать. И так – семь дней и ночей. Время идет медленно и, чтобы себя занять, я набиваю пулеметные ленты. Мне скучно и я снаряжаю их не как положено, а как мне хочется – вкладывать пули с разноцветными головками: обычная, трассирующая, бронебойная, зажигательная, разрывная, две обычных, трассирующая…