Записки об осаде Севастополя

– Э, дедушка! Что ты все кланяешься? Полно!

– А вот, погоди, поклонишься и ты!

– И поклонюсь, как убьют… Дай, Господи, только наповал!

В эту минуту пуля ударила его прямо в сердце, и он повалился к ногам Ахбауэра. Говорили, между прочим, о ракетах, которые пускал неприятель накануне. Один офицер, приехавший из города, рассказывал, что их насчитали 57 и что несколько упало на Северную сторону – одна подле Одесской палатки. Тут я опять вспомнил слова моего проводника-матроса о нашей, от которой не схоронишься… Ни на Северной, нигде… Рассказывавший офицер был молодцеватый моряк; он приехал на неоседланной казацкой лошади. Через плечо его морского пальто моталась богатая турецкая шашка, добытая в Синопе.

Утром 17-го мы увидели снег. Дул ужасный ветер. Было очень холодно, как зимой, и я не воображал, что куда-нибудь выйду; но адмиралу Нахимову угодно было прислать мне лошадь и адъютанта в товарищи для осмотра остальных бастионов. Пообедав, мы поехали на 3-й бастион, идущий налево от 4-го, за огромной балкой. Дорога шла обыкновенными севастопольскими улицами и, между прочим, над бухтой, по глинистому гребню горы, размытому снегом. Лошади наши скользили и катились. Вся большая бухта, корабли, Северная сторона, укрепления были оттуда как на ладони. Очаровательные виды! Но не тем

В то время сердце полно было.

Я думал, как мы будем переправляться через мост, чуть не в версту, устроенный на судах и тендерах посредством перекинутых досок

. В двух местах, по неровности тендеров, эти доски возвышались и понижались, и на них были прибиты поперечные планки, и все это скрипело и качалось вместе с судами. С горы мост казался узенькой дощатой полоской, и не верилось, что по нему можно проехать на лошади. Спустившись ниже, я нашел его также не слишком широким: три-четыре доски и никаких перил. Однако мы поехали. Ветер сильно парусил мне в бурку; лошадь катилась по мокрым доскам, под которыми далеко внизу синели бурлившие волны. Справа и слева беспрестанно мелькали солдаты, шедшие туда и навстречу. Я чуть-чуть не слез, чтобы вести лошадь в поводу; но товарищ мой ехал впереди так спокойно, как по широкой улице, поглядывая по сторонам и, кажется, еще любуясь видами.

– Вы бросьте поводья и забудьте все, – сказал он мне, заметив мою нерешимость, – лучше будет.

Я так и сделал, и точно, вышло лучше.

Поднимаясь потом в гору, я думал опять о чувстве страха. Кажется, что за вздор: ехать под пули – и бояться моста!.. Мы проехали какую-то слободку, среди которой было 10–20 лавок с разными съестными припасами; толпились солдаты… Потом мы увидели несколько больших строений и церковь; миновали площадку, уставленную солдатскими ружьями в козлах, и очутились на одной из батарей 3-го бастиона. Этот бастион отличен от других. В иных амбразурах нет вовсе щитов, и, как в окно, видишь в них глубокую живописную балку с раскиданными по ней редкими домиками, когда-то живыми, приманчивыми, полными поэзии. Вдали, на краю возвышения, виднелся 4-й бастион. Было неприятно холодно. Карандаш вываливался из рук. Я вошел в один солдатский блиндаж, который топился. Человек пять солдат сидели в одних рубашках на общих подмостках, протянув ноги, и каждый занимался своим делом. Кто шил, кто читал азбуку. На стенах я заметил образа и лубочные картинки. Было так тепло, что я не счел за грех отворить двери и в них рисовать одно орудие, которое пришлось как раз напротив. От холоду или от чего другого неприятель молчал: ни штуцерных (так называют иногда штуцерные пули), ни бомб, ничего. Да и вообще по этому бастиону стреляют мало. Расстояние оттуда до их траншей довольно велико: около версты. Это обстоятельство позволяет нам быть несколько беспечными и не занавешивать иных пушек щитами.

Потом артиллерийский офицер, командующий тем орудием, которое я снял, повел меня в церковь, устроенную в каземате. В большой мрачной комнате, уставленной ружьями, заваленной амуницией, сияла лампадами одна небольшая частица стенки, покрытая образами: это был иконостас бастионной церкви. Бомба пробила в одном месте потолок, но не повредила ничего, даже не ранила никого из солдат, находящихся тут постоянно. Всех их человек десять. Здесь говела на первой неделе команда бастиона; но после этого было приказано командующим войсками есть скоромное, вследствие испрошенного им разрешения Святейшего Синода.

Я не поехал на другие бастионы, потому что уже вечерело.

Мы возвратились в город совсем впотьмах. У Зорина собирались на вылазку против карантина, чтобы взглянуть на новую батарею, а если удастся, так и заклепать пушки. Также хотели завалить какой-то колодезь. Матрос, ординарец Зорина, обыкновенно ходивший со мной, пришел проситься на вылазку; но его не пустили, сказав, что ничего не будет, и в самом деле ничего не было по причине ясной ночи.

На другой день, часу в девятом утра, я отправился к Нахимову и застал его уже одетым и готовым куда-то ехать. Он хотел, однако, чтобы я посидел несколько. Говорили, конечно, о Севастополе.

Он велел адъютанту свозить меня на корабль и потом у него обедать, в 12 часов, но предупредил, что у него постное. Мы полетели на гичке в шесть весел и остановились под громадой трехдечного корабля «Великий князь Константин». Надо было взбираться по мудреной лестнице, или так называемому трапу, стоймя. Я не надеялся на ноги, которые еще болели от путешествия в мину, и вошел в порт – род окошка, против которого ставится орудие. Мы осмотрели все подробности. Это не корабль, а игрушка. Мне показали, между прочим, две пробитые палубы упавшею накануне ракетой. В третьей она остановилась, измявшись, как сапог. Времени было еще довольно, и мы отправились на пароход «Владимир», стоявший оттуда не больше как в версте, по-морскому – в пяти кабельтовых

. Я никогда не забуду приема добрых моряков, которым они меня почтили. Случилось, что между ними был один мой товарищ по 1-й Московской гимназии, Новиков. Он узнал меня в ту же минуту и представил своим сослуживцам. Через миг я был между товарищами, как будто бы все они вместе со мной учились. Мы пошли по пароходу. Известно, что им взят с бою турецкий пароход «Перваз-Бахри»

. Я видел много вещей: взятых оттуда. После осмотра явилась закуска: устрицы, свежее сливочное масло, какого не найти в городе ни за какие деньги; но моряки знают «где раки зимуют». В светлой просторной каюте с прекрасною мебелью, в тепле я забыл, что под нами волны… не хотелось уходить; речи кипели. Но склянка пробила восемь, по-нашему, сухопутному, – двенадцать. Надо было ехать против ветра две версты. Я вырвался из объятий новых друзей, и гичка полетела… Адмирал ожидал нас, и мы сейчас же сели обедать.

Вечером и ночью этого дня не было вовсе стрельбы. Зато поднялась сильная поутру на другой день. Я не ходил никуда до обеда и сидел под окном, смотря на бродивших кучами греческих волонтеров, которые только что прибыли из Евпатории. Говорят, они дрались там хорошо, и многие из них получили кресты. Костюм их был обыкновенный клефтский: шитая куртка, какого случится цвета, под нею белая фустанелла (коротенькая юбка) и широкий пояс, из-за которого торчал целый арсенал оружия: чуть не десяток разных дреколий, пистолетов и кинжалов. Обувь была своя, из особенных перевязей, а у иных и русские сапоги. Одни имели сверх куртки свою короткую овчинную шубу с прорезными рукавами, другие были одеты в русские полушубки. С боку мотались ятаганы, а также и наши кортики, шпаги и сабли. На головах были фески с нашитыми напереди медными крестами. Все это странное войско, похожее на маскарад, отдано было под команду гусарскому майору князю Урусову. Они сами просили в начальники русского или грека. Волонтеры часто толпились у квартиры своего начальника, сидя на его крыльце и куря трубки. Однажды он вздумал сделать им смотр. Капитаны, одетые попараднее, выбранные из них же, поставили их в возможно ровные ряды на той же большой улице, как раз против наших окон, и мы могли видеть этот смотр. Скоро они смешались опять в кучу, переходя друг к другу для разговора, и все-таки курили трубки. Князь Урусов проехал мимо них верхом; они крикнули что-то такое по-гречески, и тем все кончилось. Их разослали по разным бастионам, в ложементы. Все просились на 4-й. Но в тот же день на желанном 4-м бастионе ранили одного пулей. Не знаю, каким образом случилось, что не достали носилок: один грек понес товарища на плечах к перевязочному пункту. Несколько других пошли за ним, повесив голову. Это была трогательная картина, как товарищ товарища нес, не утомляясь, с лишком версту и донес до конца. Я забыл утренние комедии и маскарадный вид волонтеров. Думалось совсем другое…

Я сидел довольно долго под окном. Провели французского перебежчика; народ останавливался и говорил:

– Ишь, молодчик!

Нынче перебегает мало: один-два в день. Но в холодные дни к нам перебегало до 30 человек в сутки.

Мы обедали в городе, в гостинице Томаса. Готовят недурно, и провизия свежая, но подают нестерпимо медленно. Столько требований, что можно не заботиться о посетителях. Оттуда зашли в лавки, находящиеся тут же, на Екатерининской улице. Офицерские вещи, которые мы спросили, оказались немногим дороже московского и нисколько не дороже кишиневского. Большая часть лавок принадлежит караимам

; русских две-три, не больше. В последнее время, однако, купцы стали выбираться и уезжать.

Перед вечером я поехал от нечего делать на Северную сторону. Александр Иванович принял меня по-старому; мы не видались несколько дней.

– Говорят, у вас упала ракета? – сказал я.

– Как же, вот тут! – отвечал Александр Иванович, – да еще как: с комфортом!

– Как так?

– Мы сидели в большой компании и пили чай; так себе расположились – чудо! Вдруг хлоп! Ракета!

Это называлось у него с комфортом.

К ночи я воротился в город. Началась сильная стрельба с бастионов. Неприятель отвечал только ракетами, и то к утру. Я проснулся и слышал их свист при падении. Вдруг разразился удар над нашим домом. Раздался взрыв, подобный взрыву бомбы, полетели жужжащие верешки и зазвенели стекла. У нас в коридоре поднялся шум и беготня. Я решил, что это бомба, упавшая в один из номеров; но встать и посмотреть было лень. Товарищ мой и не просыпался. Через несколько минут я и сам заснул. Мы встали поздно и пошли поглядеть: оказалось, что это была ракета, ударившая во 2-й номер. Она пробила часть крыши у самого края, потом капитальную каменную стену наискось, стол и зарылась в мешке с овсом. При ударе последовал взрыв гранаты, которая была утверждена в переднем конце ракеты, и потому показалось мне, что это бомба.

В трех номерах – 1, 2 и 3-м – лопнули все стекла, а в нашем, 4-м, который был напротив 2-го, через коридор, ни одного. На диване подле пробитого стола спал денщик офицера, занимавшего номер. Его не задело нисколько. Мы спросили:

– Что, испугался или нет?

– Нет, только проснулся, – отвечал он, – значит, не моя смерть!

Мы осмотрели ракету и развинтили ее. Это был род конгревовой ракеты, с железной гильзой и с железной приставкой на конце, в которую утверждался деревянный хвост. Для чего-то было много винтов, сделанных очень отчетливо. Хвост в разрезе представлял звезду о пяти углах. Я видел после ракет до десяти, и все они были совершенно одинаковы. Цельная, не согнутая ракета будет больше роста человека.

После чаю я отправился на Малахов курган. Со мною был офицер, данный адмиралом Нахимовым для того, чтоб представить меня начальнику 4-го отделения адмиралу Истомину. Мы нашли его обедающим, и я не решился войти. Офицер вошел один и получил позволение показать мне бастион. Адмирал Истомин живет в остатках башни, которая была разбита неприятельскими выстрелами в бомбардировку 5 октября. Эту башню выстроило городское общество. Ее видно со всех концов Севастополя по причине высокой местности. Я просил прежде всего показать мне место, где убит Корнилов. На нем выложен крест из бомб

. Корнилова ранило осколком гранаты в нижней части живота. Тут же, у пушки на блиндаже, сделали ему перевязку; но он жил только два часа…

На Малаховом кургане очень тихо. Траншеи неприятелей около 700 саженей. Редко проносится их пуля. Нечасто посещают и бомбы. Однако орудия все до одного занавешены щитами.

Оттуда я пошел на 2-й и 1-й бастионы, из которых дальний находится не больше как в полуверсте от Малахова кургана. Там также тихо. Еще реже летают пули, хотя неприятель ближе. Но он занят здесь новым редутом, возводимым подле того, на котором было дело с 11 на 12 февраля. Эти редуты как раз против 2-го бастиона, через балку, называемую Килен-балка, потому что в ней прежде, до устройства в Севастополе доков, килевались суда, то есть исправляли свои подводные части.

Подле 1-го бастиона, в глубокой балке, обратили мое внимание остатки большого городского сада – разбитая ядрами беседка и опрокинутые статуи. Деревья вырыты, и ими завален один фас батареи. Это, кажется, единственные севастопольские деревья, росшие в таком большом количестве и росшие здесь давно. По поводу их устроили сад, поставили беседку, и было прекрасное гулянье; довольно большое расстояние от города сокращалось удобством сообщений по воде. По-севастопольски это было вовсе недалеко.

Странное дело! Как-то скучно на бастионе без выстрелов. Чего-то недостает. Бастион так бастион, со всем, что должно быть на бастионе. Выстрелы и свистящие пули – поэзия бастионов. Поистине в иные минуты мне было приятно слышать свист пуль.

С 1-го номера я отправился в город берегом моря и любовался движением пароходов и яликов в бухте.

Херсонес бросал якорь. Темнеющие на воде катера завозили канат… Какой-то беспечный охотник хлопал с берега из ружья по бакланам

. Вечер опускался на море, и на неприятельских кораблях блеснули огни. Ночью по горизонту моря всегда линия огоньков. Мне говорили, что до них верст десять, а кажется, очень близко: три-четыре версты.

На другой день, часу в двенадцатом, я вышел из квартиры, не зная, куда пойду, как вдруг навстречу К*.

– Куда вы?

– На новый редут: посылает Сакен. Не хотите ли?

Мы пошли на Графскую. Казенный катер уже дожидался. С нами отправился еще один офицер С*. Можно было пристать в двух местах, не доезжая до Георгиевской пристани, куда никто не ездит, потому что эта пристань находится под горою у редутов, и туда уже летают пули. Но нам не хотелось идти много пешком, и мы поехали прямо на Георгиевскую. Ровняясь с Килен-балкой, мы спросили у гребцов:

– Ехать ли дальше? – Если кто-нибудь из нас будет убит, это наше дело, а их без нужды мы не хотим подвергать опасности и причалим там, где обыкновенно причаливают. Мы знали, что говорим эту речь, что называется, для блезиру; но все-таки должно было сказать.

– Нешто мы тут не езжали, – отвечали нам матросы, – двум смертям не бывать, одной не миновать! – и продолжали грести.