Год беспощадного солнца. Роман-триллер

Потрясенный Волкодавский схватил литровую бутыль и отпил прямо из горлышка. Потом с шумом втянул в себя длинный глоток воды из бассейна, смывая с эпителия пищевода спиртовый огонь.

– Да… В предстательную железу! – с безжалостным удовольствием повторил Мышкин. – Не каждому так повезет. Вот был у нас нейрохирург, Жора Телеев, кавказский еврей. Замечательный хирург. Это при том, что кавказцы почему-то в массе своей очень плохие врачи. Но если попадется среди них талант – так высшей пробы. Таким был Телеев. Особенно виртуозно Жора работал по опухолям головного мозга. Думаю, не меньше полутысячи разных мужчин и женщин, красивых и уродливых, милых и отвратительных, кого надо и кого не надо… короче, многих вытащил оттуда!

– Откуда? – поинтересовался художник.

– С того света. Откуда еще? А месяца два назад вдруг почувствовал наш гениальный доктор, что ему на стуле как-то не так сидится. А всего через неделю смотрит – в паху лимфатические узлы припухли. Еще через неделю опухли уже подмышками. А десять дней назад мы торжественно опустили Жору в печь крематория.

– Как быстро… – вздохнул Волкодавский.

– Очень! – подтвердил Мышкин. – В последние годы, друг мой, все чаще встречаются неведомые ранее скоропостижные формы рака. Откуда они взялись, почему? Сила и особое коварство канцера в том, что он всегда действует без объявления войны, медленно и незаметно. Процесс длится годы. Человек работает, бегает трусцой или по бабам, пьет коньяк или кефир перед сном. Он счастлив. Он уверен, что здоров, как бык. Все его любят, даже секретарша начальника. И вдруг – легкое неудобство, новое самоощущение, потом утомляемость, потом боль какая-то. Простудился, думает счастливчик. Или ушибся, а не заметил. И тут процесс идет с ускорением… В общем, многие опаздывают. Но в последнее время масса людей сгорает от рака за месяц. Да что там – даже за неделю! В том числе и в нашей Успенской богадельне. Никто ничего не понимает. Даже я.

– Ну, вот видишь! – с укором сказал Волкодавский.

– Что я должен видеть?

– Твоего хирурга – за что? Жил для людей. Добро делал.

– С чего ты взял, что он делал добро и жил для людей?

– Да ведь ты только что сам сказал!

– Нет, господин Клоподавский. Я не говорил, что Георгий Самуилович Телеев делал добро. А говорил, что он просто хорошо делал свою работу. И получал за это бабки. Очень большие, между прочим. Даже слишком. Мне да и тебе такие и во сне не увидеть!

– Конечно! От твоих пациентов дождешься.

– Именно, – спокойно согласился Мышкин и продолжил. – Жора Телеев построил себе за год два дома… Точнее, две виллы. Каждая в три этажа. Одну здесь, на Карельском перешейке, а другую – где бы ты подумал? В Ницце, товарищ Клоподавский!

– Так ведь не воровал, – примирительно напомнил художник.

– Не воровал. Но и добра не делал. Он честно делал работу, но лечил одних лишь монструозных тварей: бандитов, банкиров, новых латифундистов, владельцев заводов и фабрик, разных слуг народа из Смольного, из Кремля, распильщиков госбюджета… Но не лечил нормальных людей – учителей, рабочих, вагоновожатых, ученых, участковых врачей, библиотекарей, художников, писателей, слесарей, сантехников, доярок, каменщиков, программистов, воспитателей детских садов… И еще многих-многих граждан России, которым очень была нужна его помощь. Впрочем, для клиентуры Телеева они – не люди. Всего лишь питательная среда.

– И в этом его вина? – возмутился Волкодавский. – Он просто встроился в систему. Как все мы. Да, система просто скотская, на людоедских принципах. Но не он её создавал. И что ему теперь? Почему не зарабатывать, если можно? Он же не воровал, не убивал. Даже совсем наоборот. Какие к нему претензии?

– Никаких! – торжественно согласился Мышкин. – Да, не он строил наш демократический концлагерь. Но в итоге по каким-то счетам ему пришлось заплатить. Есть в жизни такой парадокс: «Наказания без вины не бывает!»

– Капитан угрозыска Жеглов из советского фильма «Место встречи изменить нельзя», – мрачно уточнил Волкодавский. – Достойный продукт НКВД. Тоже людоедство.

– Ты уверен?

– Вдумайся: не вины без наказания, а наоборот – наказания без вины! Вот ты попал под трамвай…

– Не надо! – решительно отказался Мышкин. – Давай про тебя!

– Вот я попал под трамвай… – послушно уточнил Волкодавский. – Совершенно случайно. Где моя вина?

– Ворон на улице не надо считать.

– Типично сталинская казуистика! – плюнул за борт Волкодавский. – Вот расстреляли, например, самого Берию. За что? И английский шпион, и японский, и немецко-фашистский… Еще и американский! Это про того, кто обеспечил создание атомной бомбы, чтобы затоптать именно американцев. Судили бы действительно за преступления. А тут какая вина?

– Во-первых, не сталинская, а хрущевская казуистика. Бред, доживший до наших дней. Но все равно: сам себе подгадил товарищ Берия. Не надо было ему с главными палачами и организаторами репрессий, с Хрущевым и Маленковым, в заговор против Сталина вступать и участвовать в убийстве вождя. Вот и наказан. Всё учел Главный Весовщик! Наверное, у него на всё свои соображения.

– Наверное… – недовольно повторил художник. – Неужели только «наверное»? Ты, Дмитрий, так любишь повторять слово «народ». Страдает, замучен, вымирает, оскотинился… Теперь скажи мне: за что народу такое наказание? Очутиться в 1991 году на своей земле, но в чужом, совершенно враждебном нормальному человеку государстве, под оккупационным режимом и при этом слепо верить, что он живёт в своей родной России. Он-то в чём виноват?

– В том, что согласился посадить мерзавцев себе на шею! – беспощадно отрубил Мышкин. – Теперь пусть мучается. Хотя, если быть честным, никто его не спрашивал. Вернее, спросили один раз: хочет ли он по-прежнему жить в СССР. Он сказал: «Да, очень хочу». И пятая колонна тут же СССР уничтожила. Потом оккупационная власть провела самую гениальную реформу. После того, как нас всех обокрали, большинство было опущено на такой материальный уровень, при котором вроде не умираешь, но и жить невозможно. Человек панически боится потерять последнее, он деморализован, он днем и ночью в страхе и для драки у него нет сил.

– Неужели?

– Именно. Восстание начинается и побеждает лишь тогда, когда жизнь людей становится хуже смерти. И хуже не только в материальном смысле. Когда национальное унижение становится нетерпимым, а презрение правительства к своему народу безграничным, тогда-то наступает праздник: горят помещичьи усадьбы, библиотеки, картины, старинная мебель, начинается передел земли.

– И как твоя теория согласуется с историческим материализмом? – усмехнулся Волкодавский.

– Никак. Обдурил нас Карл Маркс со своим историческим материализмом… А ведь в институтах всех заставляли учить истмат и экзамены сдавать. И, согласно истмату, ничего того, что сейчас мы видим вокруг, не существует и существовать не может и не должно. Такая вот «наука»… Налейка-ка еще капельку… – и, выпив, добавил вполне миролюбиво. – Знаешь, что тут самое удивительное?

– Нет.

– То, что мы вообще интересуемся этими темами. Еще не оскотинились, наверное.

– А говоришь, политика для тебя – темный лес. Да, любишь себя похвалить…

– Это я о тебе.

– Ну, спасибо, друг! – обиделся Волкодавский.

– Любопытно, – спокойно продолжил Мышкин, снимая рюмку-наперсток с лоснящегося черного борта бассейна. – Вот наш Георгий Самуилович Телеев, смотрит сейчас с того света на свою виллу… На обе. Внимательно смотрит, изучает. И другие виллы изучает, которые построили другие богачи. И что же, мне интересно, Жора там думает? Чему радуется? О чем жалеет? О вилле жалеет? Нужна она ему там? Он и при жизни не смог бы жить сразу в шести этажах и в разных странах.

– Думает твой хирург? – усмехнулся Волкодавский. – С чего же ты решил, что он думает?

– Может, и не думает. А в карты играет

– Где ж там такие ломберные столы? – поинтересовался Волкодавский.

– Он не успел сообщить точный адрес. Где-то там… – Мышкин неопределенно повел рукой вокруг себя и вверх.

– Веришь? При твоей-то профессии?

– А какая моя профессия? – удивился Мышкин.

– По-моему, самая что ни есть материалистическая.

– И что?

– Ты, когда вскрываешь человека, видишь, что все при нем. И никакой души внутри. Закопают его или сожгут… Умер, трава выросла – всё, как говорил дядя Ерошка у Толстого.

Мышкин грустно посмотрел на художника Волкодавского.

– Когда хирург вскрывает пациенту череп и роется в мозгах, он тоже видит: нет там никаких мыслей. Даже глупых. Но ты не будешь отрицать, что мысли существуют… иногда. А касаемо души… ох! – потянулся Мышкин. – Есть множество живых людей на свете, друг мой Клоподавский, у кого души вообще нет, не было и никогда не будет.

Художник Волкодавский вкрадчиво спросил: