Год беспощадного солнца. Роман-триллер

– Ну… на «хеннеси» я точно намекнул бы, – честно сказал Мышкин.

– Святое дело! – согласился Ладочников. – Значит, зачем я влез? Тут немного сложнее всё… Скажу так, чтоб ты сразу понял. Я уже сейчас знаю, на что ты натолкнешься в базе данных фонда. И даже знаю, как отреагируешь. И скажу тебе честно, старая перечница: мне очень хочется, чтобы ты нарыл на огороде у Златкиса всё, что можно. И даже больше, чем всё. А главное, пристроил к делу. Чтоб труд мой не пропал. И твой.

Что-то защемило у Мышкина за грудиной, и так печально защемило, что он не нашёлся, как и что ответить Ладочникову. Хоть он и освоил кое-как роль холодного циника, но сегодня не получилось. Защемило и в носу. Мышкин взял салфетку, которой Ладочников только что протирал монитор, высморкался в неё и швырнул в корзину.

– Спасибо тебе, старина, – с чувством сказал он.

– Благодарить будешь, когда получишь результат.

Тут Сергей Ладочников неожиданно помрачнел и затих, и вид у него был такой, словно он что-то взвешивал на невидимых весах в своей голове, но при этом знал, что весы врут, а других весов у него нет.

Дмитрий Евграфович ждал – внимательно и почтительно. Он думал, что Ладочников, конечно, скрытый психастеник, как большинство людей, занимающихся делом неясным, но требующим большого душевного напряжения. Понятно, Ладочников человек творческий, следовательно, плохо управляемый. Судьба таких людей – постоянно пребывать в зоне повышенной опасности, о чем они, как правило, не задумываются, потому что для них опасность – естественное состояние.

– Скажи мне, друг Дима, – заговорил Ладочников. – Какая категория социальных отношений, как принцип всей жизни, стала определяющей для нашего счастливого времени? Даю пять секунд на размышление.

– Не надо, – ответил Мышкин. – Я тоже думал над тем же. И вычленил две категории.

– Ну и?

– Предательство и безграничная жестокость к ближнему. И дальнему тоже. Вот две.

– Ответ неверный. Поправляю: не простое предательство, а тотальное. Предательство как условие существования общества и функционирования государства. Оно везде – в политике, в бизнесе, в дружеских и в семейных отношениях. Но самое отвратительное не это.

– Что может быть более отвратительным? – усомнился Мышкин.

– Сошлюсь на себя. Самое отвратительное в том, что состояние тотального предательства стало для нас привычным. Как и двадцатилетний непрерывный антисоветский и антисталинский вой демокрастов, либерастов и едросов. Оно не удивляет. Я уже не боюсь предательства отовсюду и от всех. Страх прошел, появилась привычка. И я привычно жду сволочизма каждый день со всех сторон. Но ещё гнуснее то, что я чувствую себя тоже вполне готовым на предательство. И боюсь, что скоро совершенно перестану бояться предать кого-нибудь. И только когда думаю, что придется за все ответить на том свете, каким-то чудом еще удерживаюсь.

– На каком – на том? – Мышкин вспомнил разговор с Волкодавским.

Но Ладочников отмахнулся.

– Он у каждого свой, – ответил он и включил компьютер.

На мониторе появились две красотки – одна вся в чёрном, другая в белом. Прозвучали первые симфонические аккорды «Гренады» – великолепного шлягера Агустина Лары, мексиканца, сочинившего лучшую испанскую песню на все времена. Дмитрий Евграфович загорелся, даже стал подпевать:

Granada, tierra ensangrentada en tardes de toros;
Mujier que conserva el embrujo de los ojos moros,
De sueno rebelde y gitana, cubierta de flores
Y beso tu boca de grana jugosa manzana
Que me habla de amores…[25 - Гранада, ты – земля, политая кровью корриды. Ты – женщина с чарующим взглядом мавританки,Заветная мечта цыган и бродяг.Я целую твои уста, сочные, как яблоко,И говорю тебе о любви… (исп.).]

Ладочников кисло поморщился: у Мышкина совершенно не было слуха. Но он страстно любил музыку – такое нередко случается с «глухарями».

– Бог ты мой! – грустно восхитился он, когда песня затихла. – Как они танцуют! Сколько радости, сколько жизни, какая красота!

– Испанки! Они уже в утробе матери разучивают фламенко. И потом танцуют, как чертовки.

– Только не эти, – возразил Мышкин. – Тут не дешёвка, не сельская самодеятельность типа Орбакайте или Аллегровой. Профессионалки явные.

– Точно! – подтвердил Ладочников. – Обе из балета Клода Пурселя. Почему ты так решил?

– Да потому, что я не вижу танца. Я его только чувствую – и всё.

Он был совершенно прав: это тот уровень искусства, когда не видны ни автор, ни материал, ни исполнитель. Такая легкость дается каторжным трудом, плата за нее – растянутые и разорванные сухожилия и мышцы, раздавленные коленные мениски, но самое мучительное – страдания от постоянного голода и днем, и ночью. Лишние сто граммов веса могут уничтожить плоды многомесячных тяжких трудов.

– Кто сейчас для тебя спел, знаешь?

– В первый раз вижу. Правда, голосами немного напоминают певичек из дуэта «Баккара» – помнишь такой? Лет двадцать назад появились – две ослепительные звезды! Но как-то быстро исчезли. Правда, успели выпустить за три года шестнадцать миллионов пластинок.

– Это они и есть.

– Да ну? – изумился Мышкин. – Неужели? Ну-ка, еще раз.

– У меня еще четыре клипа есть.

– Крути!

И опять Дмитрий Евграфович взялся подпевать и даже подтанцовывать, щелкая пальцами, как кастаньетами.

– Не украшай! – поморщился Ладочников. – Пусть поют, как могут.

– Спасибо, друг! – наконец с чувством сказал Мышкин. – Будто в отпуске побывал! Или, еще лучше: словно мне машину бесплатно отремонтировали!

– Так нравятся?

–Неужели непонятно? – удивился Дмитрий Евграфович. – Нота бене, Серега: во всем их репертуаре только одна минорная песня. Только одна! Все остальное – мажор, богатейший шлейф положительных эмоций. Так бы и приволокнулся за одной… потом за другой… потом снова за первой.

– Скромности у тебя на десятерых.

– Верно подмечено! – подтвердил Мышкин. – Я себя частенько недооцениваю. Жаль, так и не удалось вживую увидеть этих… как ты их назвал? Испанских чертовок.

– Хочешь увидеть?

– Спрашиваешь!..

– Послезавтра они выступают в «Октябрьском», – буднично сообщил Ладочников.

Дмитрий Евграфович сначала онемел.

– Не может быть! – воскликнул он.

– Только почему-то с ними будет Лев Лещенко.

– Зачем им Лещенко? – удивился Мышкин. – Зачем им кузнец?

– Вот и узнай, – предложил Ладочников.

Он открыл свой бумажник и достал из него два билета.