Синдром отката

– Компания изменила название на «Бразос Майнинг». И стала открывать дочерние отделения повсюду, где есть интересующие их минералы. Где они только не работали: и на Кубе, и в Конго, и в Индонезии…

– А-а, – проговорила Саския, – теперь начинаю понимать!

– Как и многие другие западные компании, после войны они оказались вытеснены из бывших колоний. Кастро выгнал их с Кубы, и так далее. Но у них остались, если можно так выразиться, щупальца – свои люди в советах директоров нефтяных компаний. И связи с очень серьезными семьями из высшего круга: Рокфеллерами, Бушами и так далее. В 1960-х годах, как раз после того, как их выставили с Кубы и из Конго, до них дошел слух, что некий геолог, наш соотечественник, взошел на высочайшую вершину Новой Гвинеи – на бывшей голландской половине острова – и обнаружил там огромное месторождение руд. В основном меди. Но где медь, там часто встречается и золото. Объемы были невероятные, доступность тоже. Руда просто лежала на земле, видимая невооруженным глазом.

– В одном из самых труднодоступных мест мира! – возразила Саския.

Виллем кивнул.

– Да, и на страшной высоте. Добраться туда без связей и без знания местных условий и думать было нечего. Поэтому «Бразос Майнинг» провели переговоры с «Ройял Датч Шелл» – едва ли стоит уточнять, что о ведении бизнеса в нидерландской части Ост-Индии «Шелл» знали всё, – и создали совместное предприятие, «Бразос РоДаШ», которое начало разрабатывать…

– …крупнейший в мире открытый рудник на вершине горы, окруженный новогвинейскими джунглями! – закончила Саския. Теперь-то она поняла, о чем речь! Месторождение славилось и своим богатством, и тем, что вокруг него шли нескончаемые политические дрязги.

– Вот именно.

– И часть ее принадлежит мне!

Виллем кивнул.

– С тех пор как вы достигли возраста, позволяющего управлять своей собственностью, в каждом отчете о состоянии ваших финансовых дел вы встречаете название «Бразос РоДаШ».

– Ну и как у них идут дела? – поинтересовалась Саския.

Хотела, чтобы вопрос прозвучал шутливо, но не вышло. Попыталась подмигнуть, но Виллем не улыбнулся, и Саския заподозрила, что выглядело это так, словно она смаргивает пот с ресниц. М-да, над способностью излучать веселье и сыпать шутками ей еще предстоит поработать. Возможно, проблема в том, что на самом деле ей сейчас совсем не весело.

– Не стану влезать в политику, это ваша область… – осторожно начал Виллем.

– Вы про территориальные споры – Индонезия, Западное Папуа и все это?

Он кивнул.

– Но рост экономики азиатских стран создал фантастическую потребность в меди, так что за короткое время «Бразос РоДаШ» увеличила свою стоимость впятеро. Недавно, как вам известно, в Папуа снова начались проблемы, и добыча меди несколько снизилась.

– Но… если вернуться к нашим нынешним делам… Т. Р. Шмидт – тоже инвестор «Бразос РоДаШ»?

– Он там родился.

– В Новой Гвинее?!

И снова Виллем кивнул.

– Доктор Шмидт унаследовал значительную долю акций компании через трастовый фонд, основанный в 1970-х его дедом. Свою сеть ресторанов и бензоколонок он создал именно на волне успеха «Бразос РоДаШ», когда взлетели цены на медь.

Задумчиво глядя на реку, Саския переваривала эту информацию.

– А я наивно думала, что он местный техасский нефтяник!

– Так и есть, – заметил Виллем, – просто техасские нефтяники за вторую половину двадцатого века разбрелись по всему свету.

– Покорили даже горы в Новой Гвинее!

Виллем кивнул и откинулся на спинку складного стула, переменой позы намекая на смену темы.

– Кстати, об Индонезии и о белых, которые там оказались. Если вы в самом деле намерены плыть в Хьюстон этим путем…

– Намерена, – подтвердила она. – Если что, всегда можно изменить планы, верно? Шоссе и гостиницы от нас всего в нескольких минутах езды.

– Гостиницы сейчас переполнены. А шоссе ведут только в одном направлении – не туда, куда нам нужно.

– Пусть так, но что остается? Нас застигло стихийное бедствие. Домой вернуться не можем. А в Хьюстоне делать нечего, пока не кончится шторм.

– В таком случае я попрошу разрешения покинуть вас и навестить отца.

– Пожалуйста! Только как у него с погодой?

– Вчера шел дождь, сегодня ясно. Если я уеду немедленно и проведу за рулем ночь, то поспею к завтраку.

– Напишу ему записку, – предложила Саския и потянулась за бумагой с королевской монограммой; стопку такой бумаги Виллем заказал для нее в «Стаплз».

– Благодарю вас, Uwe Maj… – Виллем умолк на полуслове, а затем с усилием поправил себя: – Саския. Он будет весьма польщен.

Дед Виллема, Йоханнес Кастелейн, был инженером-нефтяником. В 1930 году «Шелл» отправила его за море – в края, в то время носившие название Голландской Ост-Индии. Его новым местом жительства стал портовый город в Восточной Яве. Там имелось довольно большое сообщество экспатов и школа, в которую местные датчане, а также иноземное население разных рас – например, китайские торговцы – отправляли своих детей. Йоханнес встретил и полюбил Грету, учительницу в этой школе, и женился на ней. Вскоре у них родилось трое детей: мальчик Рюд – в 1932-м, девочка Мина – в 1934-м, и в 1937-м – Хендрик, отец Виллема.

В 1940 году, когда Нидерланды оказались под властью Гитлера, контакты между Голландской Ост-Индией и метрополией прервались. В 1942 году голландцы сдали Ост-Индию Японии. Все, кто служил в армии, попали в плен: им пришлось очень нелегко – например, пленных направили на принудительные работы по строительству железной дороги, о котором впоследствии сняли «Мост через реку Квай». Взрослых гражданских рассортировали по полу и процентам кровей. Йоханнес был тоток — чистокровный голландец. Грета – индо, смешанного европейско-индонезийского происхождения. Японское военное командование «пригласило» их разместиться в так называемых центрах защиты под японской юрисдикцией – в лагерях, отдельных для взрослых мужчин, отдельных для женщин и детей.

В десять лет Рюда, старшего брата Хендрика, сочли взрослым и отправили в лагерь вместе с отцом. На следующий год он умер от дизентерии. Грета, ее дочь Мина и младший сын Хендрик оказались в лагере для женщин с детьми, где условия – по крайней мере, в первый год – были чуть получше. Но война тянулась и тянулась, бои подступали все ближе, их перебрасывали из одного места в другое – каждое следующее хуже предыдущего, и при каждом переезде они теряли что-то из вещей. К 1945 году восьмилетний Хендрик в совершенстве овладел искусством лазать по деревьям, где тряс ветки и колотил по стволу, пока с дерева не начинали падать населяющие его создания – змеи, обезьяны, насекомые, птенцы, не сумевшие улететь. Глядя вниз, он видел, как женщины – обитательницы лагеря бросаются на эту добычу, забивают ее до смерти, раздирают на части и дерутся за клочья мяса. Хендрик смотрел на это довольно спокойно: мать научила его собирать на дереве слизней, жуков, ящериц и оставлять себе. Тем временем Грета и ее сестра Александра, оказавшаяся в том же лагере, пытались сварить что-то вроде каши из вшей, которых собирали в огромном количестве с голов и тел своих лагерных товарок. Вши были стерильны, поскольку хорошо проварены, и определенно содержали в себе питательные вещества. В результате этих мер Хендрик рос крепким и сильным – настолько, что в середине 1945-го, за год до установленного законом срока, его сочли взрослым и переместили в лагерь для мужчин. Маму он никогда больше не видел, а с тетей Александрой и сестрой Миной вновь встретился много лет спустя.

В мужских лагерях, как правило, условия были куда хуже; однако здесь несколько взрослых взяли на себя заботу о мальчике и помогли ему дотянуть до конца войны. Японские охранники установили в лагере свирепый дисциплинарный режим. Узники подчинялись, чтобы выжить, – а чтобы не потерять человеческий облик, использовали кодовые слова. «Oranje boven!» («Оранжевый победит!») – в мирные времена этот лозунг выкрикивали болельщики на футбольных матчах; теперь он, произносимый еле слышным шепотом, стал символом верности Оранскому Дому.

Чем ближе к концу войны, тем больше хаоса. В последние несколько недель заключенных беспорядочно таскали с места на место; в одном товарном вагоне Хендрик встретил своего отца – больного, страшно истощенного, но живого. В конце концов они оба сумели вернуться домой, на побережье Восточной Явы. Дом их оказался наполовину сожжен и полностью разграблен. Несколько месяцев отец и сын прожили в развалинах, пытаясь выяснить, что стало с Гретой, Александрой и Миной. В конце концов оказалось, что женщин переместили в лагерь на Западной Яве, под охрану свирепых индонезийских головорезов – молодых парней, отрастивших длинные волосы и бегавших по стране с бамбуковыми копьями, а иногда и с более современным оружием, которое удавалось достать у японцев. Эти времена получили название берсиап, что переводится примерно как «готовься» или «будь готов». Готовиться следовало к изгнанию всех европейцев, а также европеизированных «индо» и китайцев и к объявлению Ост-Индии независимым государством. На деревьях висели опутанные проводами громкоговорители, из них раздавались пламенные речи Сукарно. Естественно, борцы за независимость обратили внимание на лагеря, где японцы уже любезно собрали всех, кто им не нравился. Поначалу лагеря охраняли все те же японцы – которые не сумели попасть домой; затем гуркхи и сикхи, сброшенные на парашютах британцами, – они должны были отвечать за эти места вплоть до дальнейших распоряжений. Как ни ужасна лагерная жизнь, в этот период в лагерях было безопаснее, чем где-либо еще.

Йоханнес и Хендрик в своем небольшом анклаве на Восточной Яве, через залив от нефтяных доков «Ройял Датч Шелл», тоже чувствовали себя в относительной безопасности. Йоханнес возобновил старую дружбу с Куоками, местной китайской семьей, до войны занимавшейся посредничеством: Куоки закупали товары на внутреннем рынке и продавали их заморским клиентам. Обстановка становилась все напряженнее; государства, способного защитить своих граждан, здесь больше не было; для самозащиты требовалось оружие. Йоханнес знал, где его достать, и продал Куокам несколько стволов и патроны в обмен на еду – благодаря связям с плантациями в глубине страны у них все еще была возможность добывать съестное.

Однажды они получили известие, что гуркхи и сикхи, охранявшие Грету, Александру и Мину, эвакуировали их в более надежно защищенное место, ближе к городу, который в то время назывался Батавией, а вскоре получил название Джакарта. Йоханнес выяснил, что туда можно добраться по железной дороге, и вместе с Хендриком сел на поезд. Двигались они страшно медленно: в каждом провинциальном городке поезд останавливали местные банды мятежников. В одних местах какое-то подобие порядка поддерживали остаточные британские или голландские силы, или та власть, которой впоследствии предстояло стать правительством Индонезии. В других командовала озверелая толпа. Мятежники поддерживали друг с другом связь по так называемому кокосовому телеграфу – традиционному способу передачи информации от деревни к деревне: гулкий стук палками по полым бревнам мог не расслышать разве что глухой.

В одном из таких городков всех пассажиров, похожих на европейцев, высадили из поезда и, подгоняя копьями и дубинками, погнали на городскую площадь. Здесь Хендрика вместе с другими детьми и женщинами отделили от мужчин и повели в тюрьму. Издалека они слышали крики. В следующий – и последний – раз, когда Хендрик увидел своего отца, Йоханнес стоял на площади на коленях, раздетый, с завязанными глазами. Приглядевшись, можно было заметить, что повязка насквозь пропитана кровью и что глаз под ней уже нет. Их вырвали и бросили в ведерко вместе со множеством других, не угодивших цветом. Один молодой мятежник обнажил самурайский меч и двинулся вдоль ряда поставленных на колени пленников, срубая головы одним ударом. Последними словами Йоханнеса были: «Leve de Koningin!» – «Да здравствует королева!»

Какую участь готовили мятежники женщинам и детям, так и осталось неизвестным. Услыхав о происшедшем, в город явились лучше вооруженные и более дисциплинированные индонезийские силы, освободили пленников и на следующем же поезде отправили назад. Так девятилетний Хендрик стал приемным сыном в семье Куок. Его приняли как родного, даже дали китайское имя Энг, которое было легко и запомнить (по-голландски оно означает «страшный», «пугающий»), и произнести. Правда, с виду он совсем не походил на китайца, но тут уж ничего не поделаешь.

Много позже он узнал, что случилось с мамой. Перелезая через стену, утыканную сверху битым стеклом, она порезала руку. В рану попала инфекция, и Грета умерла. Сестра Мина вместе с теткой Александрой – для простоты они стали называть себя матерью и дочерью – добрались до более безопасной Батавии, а оттуда англичане эвакуировали их в лагерь для переселенцев в Австралии.

Им повезло намного больше, чем клану Куок, во второй половине 1940-х познавшему на себе все прелести индонезийской борьбы за независимость. Портовый город, где жила семья, много раз переходил из рук в руки, его бомбили с воздуха и обстреливали с моря. Дом разбомбили, а то, что от него осталось, экспроприировали. Тогда Куоки переехали в глубь страны, на плантацию в холмах, где у них сохранились деловые связи длиной в несколько поколений. Но война шла за ними по пятам. Однажды несколько голландских коммандос десантировались туда и несколько дней удерживали деревню, а затем, получив по радио новый приказ, так же внезапно отбыли. Тогда индонезийские борцы за свободу, наблюдавшие за этим с расстояния в несколько сот метров, явились в деревню и устроили там то, что условно называлось «ответными мерами». Из женщин «ответные меры» пережили только те, кому хватило духу при первых же признаках беды бежать в джунгли. Хендрик – он все еще отлично лазил по деревьям – видел кое-какие «ответные меры» с безопасного расстояния, но никогда об этом не рассказывал. Сам он, несколько девочек и «Руди» Куок, парнишка чуть постарше, связав в узелки самое необходимое, бежали из деревни, несколько дней скитались по джунглям и наконец вышли к морю и отыскали поселение, пока еще контролируемое голландскими военными. Здесь Хендрик перестал называть себя «Энг Куок», признался, что он голландец Хендрик Кастелейн, и рассказал всю свою историю. Всю семью эвакуировали на корабле на Амбон, остров к востоку от Явы, населенный в основном христианами, где имелась голландская военная база.

В 1951 году, в четырнадцать лет, Хендрик получил возможность «репатриироваться» в Нидерланды, где никогда еще не был. Отказываться, конечно, не стал: тепло распрощался с Куоками – те собирались в Новую Гвинею – и, проплыв полмира, сошел с корабля в Роттердаме. Здесь его встретили волонтеры и отправили в Зеландию, в южную часть страны. Как круглый сирота, Хендрик стал воспитанником приюта при местной церкви. Поступил в ремесленное училище, обнаружил способности к черчению.

Два года спустя неудачное сочетание высоких приливов, низкого атмосферного давления и серьезного шторма вызвало подъем воды в Северном море. Прорвавшись через дамбы, море затопило берега Нидерландов, Англии и других стран, которым не повезло оказаться у него на пути. Наводнение погубило тысячи людей. В Нидерландах, больше всего пострадавших от потопа, эта катастрофа приобрела такое же историческое значение, как Одиннадцатое сентября для американцев. После нее была разработана обширная программа строительства новой инфраструктуры по борьбе с затоплениями. Однако Хендрик этого уже не видел: сразу после наводнения он переехал в Америку. Переезд согласилась оплатить Голландская реформистская церковь на южной окраине Чикаго. Хендрик нанялся чертежником на сталелитейный завод в соседнем штате, сразу за границей с Индианой. Устроившись в США, отправил в Тайвань телеграмму для Куоков; в должный срок телеграмма добралась до Новой Гвинеи, и год спустя Хендрик женился на Изабелле (Бел) Куок, в которую был влюблен с детских лет и все эти годы поддерживал с ней связь. Первым у них родился Виллем, дальше появились на свет еще трое.

Дом в пригороде, на ничейной земле между чикагским районом Саутсайд и индустриальными кварталами вокруг электростанции в северо-западной Индиане, они устроили на американский манер, однако Виллем с детства говорил на двух языках – по-английски и по-голландски. Время от времени семья выбиралась на выходные в чикагский Чайнатаун, однако Бел не чувствовала себя там как дома – она говорила на другом диалекте. Впрочем, Виллем рано узнал значение многих китайских иероглифов в их традиционной форме, так, как все еще пишут на Тайване.