Синдром отката

В этот день Лакс не разминался. Все равно слишком устал. От работы «мотыгой» у него болели все мышцы выше пояса, от таскания бревна дрожали колени. На подгибающихся ногах он вернулся к себе в гостиницу, пока не стало слишком жарко – стояла весна, сезон дождей был еще впереди, и после полудня жара поднималась выше 45 градусов по Цельсию. Он принял ванну и снова лег спать.

Каждый день в течение недели Лакс приходил в акхару с утра, готовил площадку – и никто его не прогонял. Через неделю он осмелился взяться за снаряды: джори — то, что на Западе называют «индийскими дубинками», и гада – такие же дубинки, только огромные, палка длиною в метр, и на конце ее камень размером с шар для кегельбана. С такими дубинками – точнее, с их современными эквивалентами из литой стали – Лакс занимался с детства и умел с ними обращаться. Но люди в акхаре этого не знали. Так что все до одного наблюдали, хотя бы краем глаза, а некоторые и откровенно глазели, когда он поднял гада с земли и начал крутить над головой, ограничившись пока самыми простыми и безопасными движениями, а потом почтительно положил их на место, надел кроссовки и трусцой побежал домой. На следующий день сделал то же самое, но подольше. Постепенно переходил к более тяжелым снарядам и движениям посложнее.

Такова была первая и единственная сверхспособность Лакса. Беглый пенджабский ему не давался, сколько он ни смотрел по телевизору пенджабские мыльные оперы. Улыбаться всем и каждому он не умел. Однако обнаружил: если просто приходить и заниматься каждый день, не случится ничего дурного, и в конце концов на него перестанут обращать внимание. А он только этого и хотел – чтобы его не замечали.

И все же спустя шесть месяцев его выставили. Нет, очень вежливо. К этому времени Лакс настолько усовершенствовался в пенджабском, что смог понять их объяснение – хоть и не поверил. В этом даже был смысл. Он приходил изо дня в день (теперь попозже – став здесь своим, он мог себе это позволить), занимался все дольше и брался за все более сложные упражнения со все более тяжелыми и опасными снарядами. В его руках побывали джори, утыканные гвоздями, сурово карающие всякого, кто, сделав неверное движение, позволит им коснуться собственного тела. По приглашению одного из молодых членов акхары он начал участвовать в борцовских поединках. Боролся Лакс так себе, но недостаток умения компенсировал размерами и силой, так что в целом справлялся.

Однако он чувствовал, что на тренировках служит образчиком «тупого верзилы». В любом боевом искусстве есть техники, заточенные против тупых верзил. Их сложно практиковать всерьез против умелого борца одних с тобой габаритов. А в Лаксе местные нашли идеального «мальчика для битья», на котором можно оттачивать антиверзильные приемы. Так что не раз он валился на разрыхленную собственными руками землю и испытывал на себе разные захваты, при неаккуратном применении довольно болезненные.

А Лакс был не из тех, кто такое терпит с улыбкой. Он ведь не случайно выбрал для себя боевые искусства. И пересек полмира, приехал в святой город своих предков и присоединился к этой древней акхаре не для того, чтобы его тут изо дня в день валяли по земле. Много раз, вернувшись домой весь в синяках, он находил в Интернете какое-нибудь старое кино о боевых искусствах и искал в нем утешение своим оскорбленным чувствам. Исконный сюжет всех этих фильмов такой: простой парень с улицы должен терпеливо пережить период смиренного ученичества, порой даже перетерпеть откровенные унижения и страдания – зато в финальной схватке выходит победителем! Разумеется, в кино монтаж спрессовывал годы в несколько минут, а Лаксу приходилось все это проживать в реальном времени, без кнопки перемотки. Некоторое время он просто терпел. Потом начал сопротивляться, старался хоть немного осложнить жизнь своим партнерам по спаррингу. Если они жаловались – говорил (уже на довольно неплохом пенджабском), что просто старается быть с ними честным, не поддаваться. Так для них полезнее. Они ворчали, но не спорили.

Некоторое время он страдал от жары, но в конце июня наконец пришли муссоны. Теперь легко было охладиться, просто выйдя из-под навеса под дождь.

До определенного момента никому и в голову не приходило гнать его из акхары. Он был опрятным, тихим и скромным, держался вежливо и дружелюбно, к тому же приносил пользу. Бревно с мальчишками таскал по площадке, словно какой-нибудь чертов буйвол! Неловкость и застенчивость тоже скорее располагали к нему. Словом, старшие члены акхары не видели в Лаксе никакой проблемы, пока он не взял в руки палку.

Точнее, не совсем так. Гада, которые он крутил над головой почти с первого дня, и есть не что иное, как длинные палки. По-английски слово «гада» обычно переводится как «булава»: это оружие представляет собой камень весом до сотни фунтов (хотя обычно все-таки меньше), закрепленный на длинной, довольно хлипкой на вид рукояти. Одни гада выглядят как артефакты из зала палеолита в историческом музее, другие изготовлены из бетона и арматуры минут десять назад. В том, что Лакс тренировался с гада, пока соблюдал технику безопасности, ничего дурного не было: это то же, что упражняться с гантелями в уголке какого-нибудь лос-анджелесского фитнес-центра.

Слово «гада» можно перевести и как «дубинка» или «большая палка». Уменьшительная форма гатка означает палку поменьше и без отягощения, обычно просто бамбуковый или ротанговый шест около метра длиной. Бывает и длиннее, и короче: в боевых искусствах, основанных на использовании шеста, не так уж важна точная длина. Некоторые видят в шесте просто замену меча. В самом деле, опытных мастеров гатки – так называется это боевое искусство – можно увидеть на тренировках и с настоящими мечами. Но в конечном счете это название означает просто «палка», так что борцы на тренировках по большей части работают тупым бамбуком, а не острой сталью. Лакс признавал за мечами романтику и обаяние, но сам был вполне доволен работой с шестом, считая его куда более полезным для практических целей – например, если на улице в Ванкувере к тебе полезет какая-нибудь гопота. Гатке он учился в Ричмонде у очень хорошего мастера: хотя с расстояния семи тысяч миль заметил, что его наставник был по местным меркам несколько эксцентричен, пожалуй, здесь считался бы чудаком – одна из причин, по которой люди покидают родину. Но, так или иначе, для Лакса он стал отличным учителем. В детстве, где-нибудь у верхних притоков Фрейзера в Колумбии, ожидая, пока за ним приедет отец, юный Лакс не раз тренировался с сосновой веткой вместо шеста. Тренировался и сейчас, в Амритсаре, в номере очередного «Мариотта», «Уиндема» или «Рэдиссона», предварительно плотно задернув шторы.

Так и вышло, что в гатке Лакс оказался более подкован – намного более подкован, – чем даже самые старшие и опытные члены акхары. Эти почтенные старцы сказали Лаксу напрямик: вряд ли они смогут его чему-то научить. Он стучится не в ту дверь. Лакс понял правильно: ему вежливо сообщают, что он мешает. Смущает умы. На его фоне меркнут местные звезды. Для тех ребятишек, которых катает по утрам на бревне, он стал героем. С этим нужно что-то делать. Руководители акхары – люди разумные, ничего дурного ему не желают; и в любом случае им нужно будет как-то объяснить молодежи, почему Лакс вдруг исчез.

Короче, они навели справки и связались с неким Ранджитом, инструктором из Шандигара: с шестом он творит чудеса и готов взять себе нового ученика. Лакса, можно сказать, выпихивают наверх. Его мальчишеский фан-клуб воспримет это с восторгом, как своего рода повышение. Их герой отправится покорять вершины – а они смогут с восторгом о нем вспоминать, любуясь на расстоянии.

Хьюстон

Ближе к Новому Орлеану Виллем и Жюль свернули на запад, на Десятую магистраль. Теперь они ехали параллельно пути, по которому прошел ураган. Несколько часов дорога вполне соответствовала предсказаниям навигационной системы. А потом Виллем едва не угробил и себя, и пассажира: не заметил, что шоссе впереди перекрыто, и лишь в последний миг ударил по тормозам.

После этого за руль сел Жюль. Формально водить арендованный автомобиль имел право лишь тот, кто взял его в аренду, однако Виллем полагал, что с этим разобраться будет проще, чем с последствиями крушения самолета. И свежий человек за рулем определенно безопаснее. Виллем пересел на пассажирское сиденье и уснул под тихий аккомпанемент кантри по радио.

Когда он проснулся, уже светало. Жюль ехал всю ночь – в основном тащился по пробкам. С наглухо забитой магистрали он давно уже съехал и теперь пробирался через юго-восточную часть Техаса по двухколейкам, следуя указаниям, которые слал ему из своих легковушек, пикапов, фургонов и с лодок многочисленный клан Боски.

Большую часть дня они пытались обогнуть Большой Хьюстон и с караваном состыковались лишь под вечер, остановившись рядом с государственным парком на реке Бразос милях в семидесяти от города. Здесь вся группа должна была собраться и с первыми лучами солнца отправиться в затопленный город. Ураган перешел в тропическую депрессию, которая на пару дней зависла к югу от Хьюстона и все там обильно залила дождем. Бразос, в основном текущая к северу от Хьюстона, избежала разлива, но вода в реке стояла высоко.

Первым делом они связались с Руфусом: тот, как обычно, на своем пикапе с прицепленным трейлером, ехал впереди остальных. С ним Виллем и Жюль встретились в маленьком городке с аккуратными белыми домиками, а затем проехали следом несколько миль по проселочной дороге. Приблизившись к конечной точке маршрута, он свернул на обочину и запустил дрон, чтобы разведать, что творится в парке. Согласно интернет-картам, на этой поросшей редким лесом территории находилось несколько кемпингов, соединенных извилистыми дорогами. В обычное время можно было бы расположиться здесь. Но в этом году «муравьиные беженцы» заполонили парк еще задолго до того, как по Десятой магистрали хлынули на запад сотни тысяч беглецов, сорванных с места ураганом. Парк превратился во временный город. В каждом официальном кемпинге, обозначенном на карте, расположилось не меньше сотни фургонов, машин, палаток. Кочевники выплеснулись далеко за пределы простенькой сетки парковых дорог, колонизировали зеленую территорию между ними и правый, южный берег Бразос. Тоненькая полоска общественных земель на северном берегу на расстоянии выглядела словно линия, проведенная мелом – белая от яхт и катеров, должно быть прибывших сюда из Хьюстона. Дальше на север, на частной земле, тоже нашли себе приют группки фургонов и палаток.

На колесах все это было легко объехать. Но водному транспорту приходилось пробираться по запруженной реке. Вопрос был в том, где тем, кто плывет по воде, удастся сойти на берег и встретиться с теми, кто катит по суше. Руфус разрешил эту проблему, связавшись с одним из владельцев земельных участков на северном берегу. Собственники земли в эти дни ставили у въездов на свою территорию шлагбаумы и брали с беженцев плату за возможность проехать и разбить на их участке лагерь. Плата была порядочная, однако Руфус и другие члены каравана в деньгах не нуждались: Виллем привез с собой большой запас наличных. Уезжая повидать отца, он отдал большую часть денег Амелии, однако и у себя оставил достаточно, чтобы теперь хватило заплатить хозяину ранчо и еще осталось. Так что деньги перешли из рук в руки, и, когда сгустились сумерки, флотилия лодок и караван автомобилей наконец встретились на северном берегу реки. Они оказались ниже по течению, чем большинство лагерей, – о чем свидетельствовал запах, исходящий от воды. Прошло то время, когда легко было освежиться, побрызгав на себя речной водой или просто прыгнув в реку: здесь сама мысль вызывала тошноту.

Лагерь на берегу Бразос

Саския, чье положение в глазах публики оправдывала прежде всего возможность заниматься филантропией, повидала в жизни немало трущоб третьего мира. Чаще всего они выглядели древними. Редко-редко в трущобе можно встретить новый дом. Но здесь все фургоны были чистенькие, с отлично надутыми шинами, готовые при первой же возможности разъехаться по домам. Палатки тоже новые, ярких веселых цветов. И настроение в лагере скорее праздничное: такое возникает, когда пережитые вместе трудности помогают людям ощутить свое единство. Но что случится, если все эти люди так и не смогут вернуться домой? Палатки потускнеют, покроются пятнами, на них появятся прорехи, залатанные клейкой лентой или брезентом. Сдуются шины у фургонов – придется снять колеса и поставить их на бетонные блоки. Наладить здесь канализацию так и не удастся. Вонь никуда не уйдет – люди просто научатся ее не замечать. Ни у кого из беженцев нет законных прав на землю, где они расположились, – значит, в любой момент их могут изгнать отсюда законные хозяева или вытеснить более крепкие соперники. Без корней, без уверенности в завтрашнем дне невозможно строить быт, – значит, временные дома будут ветшать и разрушаться, не зная ни улучшений, ни ремонта – кроме самого необходимого и неряшливого латания дыр. Эти люди не будут платить налоги, – значит, у них не будет школ, поликлиник, прививок, соцработников. Только кажется, что это долгий процесс: нет ничего более постоянного, чем временное, и глазом не успеешь моргнуть, как временный город на колесах превратится в вековую трущобу. Ее происхождение канет во мраке времен и останется загадкой даже для историков. Откуда взялась трущоба? Да всегда здесь была.

Верно, Саския не думала всерьез, что здесь произойдет нечто подобное. Наводнение схлынет, и люди разъедутся по домам. Если придется, землевладельцы на северном берегу выставят беженцев силой. За тем, чтобы кемпинги на южном берегу вернулись в нормальное состояние, присмотрит полиция. Мочу, фекалии, отбросы и мусор, которые беженцы сливают и выкидывают в реку, волны Бразос отнесут в Мексиканский залив, и сама Бразос вновь станет такой же чистой (или почти такой же), какой была прежде. Но Саския могла побиться об заклад, что в других местах в часе езды от Хьюстона лагеря беженцев за эти несколько дней – разумеется, неведомо для своих обитателей – пустили корни и продержатся годы, если только их существование не прервет какой-нибудь безжалостный погром. Именно так обычно происходит по всему миру, и Техас – не исключение. Впрочем, не только Техас. Чем Нидерланды лучше?

Лотта, ее дочь, начинала писать матери сообщения, когда в Нидерландах была уже ночь, а здесь ранний вечер. В это время каджуны особенно часто готовят еду. Саския, обожающая готовить, за последнюю пару дней легко приняла этот ритм: писала сообщения, отправляла селфи, говорила с Лоттой по телефону (в наушниках), одновременно нарезая лук или выполняя еще какие-нибудь кулинарные задачи.

В первый день своего приключения Саския говорила с дочерью сухо и резковато. Дело в том, что та страшно переживала из-за какой-то подростковой ерунды, на взгляд Саскии, совершенно несопоставимой с крушением самолета, бегством от полиции и расстрелом в упор стада кабанов-людоедов.

Лотта написала в ответ:

> Надеюсь, в Техасе запасешься витамином D. Авось улучшит тебе настроение!

Саския ответила, что погода здесь солнечная и витамина D более чем достаточно, даже солнцезащитные кремы вряд ли от него спасут. На это Лотта ответила смайликом с закатанными глазами и кратким «LOL».

Саския ничего не поняла. На всякий случай отправила ей фото солнцезащитного крема: на тюбике сообщалось, что продукция «натуральная», «экологичная» и для морских форм жизни не ядовита. Дочь была помешана на экологии, и Саския решила, что это ее смягчит.

Но чуть позже она сообразила, что D – не что иное, как сокращение от «dick», то есть «пениса»! Лотта попросту намекнула, что маме стоит воспользоваться обстоятельствами и в далеком Техасе, вдали от папарацци и среди новых друзей, поискать себе пару! Что от этого она станет счастливее – и, возможно, перестанет кидаться на дочь.

Это что-то новенькое! Разумеется, еще несколько лет назад Саския провела с дочерью все необходимые разговоры об этом. Но ее не покидало ощущение, что Лотту это страшно смущает, что та едва удерживается, чтобы не броситься вон из комнаты. Так что больше Саския эту тему не поднимала – до сегодняшнего дня, когда услышала от дочери шуточку о «витамине D». Никогда прежде Лотта не решалась заговорить о сексуальной жизни матери (которой, впрочем, и не было), не говоря уж о том, чтобы давать ей советы.

Так что во время путешествия вниз по Бразос Саскии не давали покоя мысли о том, как понимать такой заход со стороны дочери.

Она овдовела, когда муж, работавший волонтером в больнице, подхватил ковид. С тех пор у нее ни с кем не было секса. Таблоиды вечно сватали ее то каким-то техномагнатам, то отпрыскам европейских королевских домов из тех, что поплоше, – но все это была чистая кликбейтная чушь. И сейчас ее глубоко поразило, что Лотта, услыхав, что мама едва не разбилась на самолете и бежала с места происшествия на лодке каджунских охотников за крокодилами, первым делом подумала: о, хороший случай потрахаться! Сидя у борта и глядя, как мимо несет свои волны Бразос, Саския размышляла о том, что это значит для нее и для Лотты.

Довольно часто – не в первые пару лет вдовства, но позже – она задавалась теоретическим вопросом, будет ли у нее еще какая-то личная жизнь. Собственно говоря, почему бы и нет? Даже если это всплывет, в Нидерландах к таким вещам относятся очень либерально. И самые рьяные фундаменталисты из числа ее подданных просто подожмут губы и отведут взгляд. А многие, возможно, даже испытают облегчение, увидев, что и у королевы все как у людей. Просто Саския решила не заморачиваться с сексом, от которого слишком много сложностей. Ей и без того забот хватает. Личную жизнь она для себя полностью отнесла на какое-то неопределенное будущее. В последние месяцы она замечала в себе изменения, похожие на приближение менопаузы, и задавалась вопросом, как будет чувствовать себя после – сохранится ли у нее желание и интерес к какой-нибудь романтике.

А теперь ей вдруг пришло в голову, что долгое воздержание может вызывать больше внимания и сплетен, чем нормальная сексуальная жизнь. Люди вокруг – Виллем, Фенна, Амелия – представились ей в новом свете. Не как потенциальные партнеры, разумеется. Но Саския вдруг спросила себя: сидя рядом в салоне самолета или выпивая вместе после работы, не обсуждают ли они ее одиночество? Не гадают ли, когда же она наконец кого-нибудь найдет? А прояви она к кому-то интерес, они придут в ужас (именно так ей всегда казалось) – или (а вот это совершенно новая мысль!) вздохнут с облегчением?

Что же касается Лотты, с памятного разговора об этом прошло несколько лет. Для Саскии – одно мгновение, для девочки-подростка – вечность. Лотта, будущая королева, должно быть, задумывалась, не предстоит ли и ей провести жизнь, дав обет целомудрия во славу Нидерландов. Дочь совсем не интересуется ни самолетами, ни более классическими увлечениями королей и королев – такими как верховая езда. Зато, несомненно, интересуется мальчиками. И, как любой нормальный человек, не очень-то жаждет принимать на себя бремя власти. Саския знала, что Лотта с интересом посматривает на пример принца Гарри и его американской жены Меган, которые просто отказались от титулов, переехали на Западное побережье и живут там как обычные люди. Видя, что после смерти папы мама погрузилась в вечный траур, Лотта наверняка спрашивает себя, не ждут ли «подданные» такого же поведения и от нее?

В любой миг династия может прерваться и монархия – отойти в историю. Такое решение вполне может принять и Лотта. Так может, Саскии пора с кем-то переспать – так сказать, принести себя в жертву Оранскому Дому? Не для того, чтобы произвести на свет наследника – это она уже исполнила, – а чтобы наследница не сорвалась с крючка?

Да. Вот это правильно. Если Саския даст Лотте понять, что с кем-то переспала и этим довольна – сделает это не потому, что истосковалась без секса (хотя она, по правде сказать, истосковалась), а из чувства долга перед своей династией и служением, которому посвятила жизнь.

А важнее всего то, что это, возможно, начнет окупаться задолго до того, как в самом деле что-то произойдет. Шуточка Лотты прозвучала как попытка установить с матерью новую связь – связь женщины с женщиной. Не так уж много у них точек пересечения. Разумеется, они – мать и дочь, этого ничто не изменит. Но если спросить, что у них общего, о чем они могут поговорить так, что обеим будет интересно, – найдется не так уж много тем. Например, Саския не знает, есть ли какая-то сексуальная жизнь у Лотты. Надеется, что нет. Очень постаралась убедить себя, что нет. Но вообще-то девушки ее возраста во все времена уже заводили романы. Если прямо об этом спросить – что, если у Саскии и Лотты найдется здесь кое-что общее, хотя бы тема для разговора? О политике в этом смысле и думать нечего: услышав, зачем мать летит в Техас, Лотта пришла в ужас и ярость. Но там, где захлопнулась одна дверь, быть может, откроется другая?

> Отдыхаю и радуюсь жизни,

– написала она на второй вечер плавания по Бразос. И, подумав, добавила:

> Подходящего D пока не нашла.

Пауза длиною в несколько минут: Лотта набирала какой-то текст, стирала и набирала снова. Наконец на экране появился вопрос:

> А что там вокруг?

Саския едва не рассмеялась вслух.

> Ну, если оглядеться…

Так она и сделала – претендентов на лодке действительно не оказалось. Разве что Аластер – одинокий и явно гетеросексуальный. Но это создаст массу сложностей; к тому же, откровенно говоря, он ей совсем не нравится.

> Природа здесь теплая и щедрая, но не совсем в моем вкусе…

– начала она печатать, но затем покраснела и все стерла. В любом случае Лотта решила сменить тему:

> Скажи техасцам: если перестанут беспрерывно жечь нефть, может, ураганы оставят их в покое!

Саския вздохнула: эта тема показалась ей куда скучнее.