Сумерки богов

Хлеб действительно был чудесный, нарезанный большими ломтями, с твёрдой корочкой снаружи и ароматной мякотью внутри, испещрённой тонкими зелёными кружочками оливы. Правда, ели все без особой охоты, хотя, казалось бы, на свежем воздухе должен был разыграться аппетит.

Вера по большей части молчала, довольная тем, что на неё не возлагали тяжесть обязательной беседы. Потом она всё же немного осмелела и рассказала, что они с Ки видели по дороге, какие страны проезжали, в каких ресторанах обедали, по каким мостам и набережным гуляли. Мужчины слушали её, но всё же она чувствовала себя не в своей тарелке. Девушке казалось, что все трое не просто за ней наблюдают, а пристально рассматривают. Киану, видимо, выискивал промахи в её поведении, чтобы потом устроить очередную сцену, а его брат и святой отец, наоборот, смотрели на неё светлыми лицами, как люди обычно разглядывают понравившееся полотно или ясное утро. Когда она встречалась с ними взглядом, глаз они не отводили, а лишь вежливо улыбались ей, как давнему другу. Разумеется, она ничего не знала ни о них, ни о здешней жизни и не успела приобрести их расположение, но воображение подсказывало ей, что она попала к хорошим людям, и прониклась к ним симпатией.

Постепенно запас общих вопросов исчерпался, безопасный разговор ни о чём, который ничем не грозил, окончился, и Киану спросил брата:

– Ну, а как винодельня?

– Одно скажу – налоги… – Эвальд беспомощно развёл руками. – Шкуродёры… хоть караул кричи.

Эвальд устало махнул рукой, разлил вино по бокалам, и, глядя на викария, сказал:

– Ваше здоровье, отец мой.

Из-под полуопущенных век Вера следила за каждым движением Эвальда. Бессознательно ей хотелось наблюдать за ним. Нельзя было не заметить, что хоть жизнь и клокотала в Эвальде, но движения его были безмятежны и размеренны, а глаза смотрели с невозмутимым спокойствием, как это бывает лишь у людей, живущих и работающих на земле. Заметив на его широком загорелом запястье крохотную платиновую фигурку мадонны, Вера опустила глаза.

– Ну, а ты как? – в свою очередь спросил Эвальд брата.

– Заканчиваю монографию. Далее собираюсь баллотироваться во власть, – увесисто ответил Киану.

– О-о-о, – присвистнул Эвальд и сделал большой глоток, – узнаю птицу… Примкнёшь к сборщикам налогов?

Киану отодвинул тарелку, не спеша вытер рот салфеткой и вежливо спросил:

– Тебе не нравится платить налоги?

– Не нравится? – переспросил Эвальд, будто не расслышал. – Вот те на! В своё время, братец, Создатель не придумал для людей ничего умнее неизвестности, безропотного подчинения и, разумеется, жертвы. Без жертв мы никуда. Жертвуй всем, отдай всё, порви на себе последнюю рубаху и докажи таким образом свою преданность. Ой, прости меня, Господи, – он возвёл глаза к небу, перекрестился, на всякий случай поплевал через левое плечо и довольно едко продолжил: – А власть, любая власть в любом государстве, она ведь тоже не промах, она туда же лезет, на одну ступень с Создателем. Она ведь требует от людей того же самого: бесконечного жертвоприношения, подчинения и при этом так же, как и Он, – Эвальд поднял вверх указательный палец, – предпочитает держать всех в неведении.

– Ладно, – отец Родион с энтузиазмом поднял бокал, чтобы унять нарастающее напряжение за столом и улыбнулся. – Давайте осушим, если мне будет позволено так сказать, осушим, посмотрим друг на друга и возрадуемся. Когда незнакомые люди или те, кто давно не виделся, садятся за стол, вино, дети мои, сближает, и сближает оно быстрее, чем разум. А это важно. От вина проблемы исчезают, а от разума они только прибавляются.

– Отец Родион у нас специалист и по части вина, и по части небесного этикета, – шутливо сказал Эвальд.

– Если не секрет, сколько вам уже стукнуло, отец Родион? – спросил Киану. – Что-то я запамятовал…

– Возраст, доложу я вам, молодые люди, имеет значение лишь в детстве, – смакуя вино маленькими глоточками, сказал святой отец, – в юности, ну, может, ещё в зрелости, но когда ты состарился (даже если это произошло в сорок пять), когда состязание с временем окончилось, возраст уже не играет никакой роли. Кому есть дело, сколько вам – пятьдесят три или шестьдесят четыре? Да хоть все семьдесят два – окружающим все равно. Молодые быстро старятся, потом приходят следующие молодые и опять старятся, потом следующие, опять и опять, а ты всё живёшь и живёшь. Бо?льшая часть жизни, детки мои, проходит в старости.

Раскрасневшийся и помолодевший отец Родион почти ничего не ел, но достал из недр своей рясы длинную коричневую сигару, обрезал её конец маленькой стальной гильотинкой и закурил. Его руки с прожилками и бородавками, усеянные старческими пятнами, словно забрызганные горчицей, немного дрожали.

Хотя Вера и была основательно утомлена и издёргана, но наблюдать за неказистым стариком было довольно интересно, во всяком случае, не менее интересно, чем за братьями. Она уже обратила внимание, что он вёл беседу с паузами, давая себе время на осмысление.

– Вот отец Родион без конца утверждает, – проговорил Эвальд, – что пока мы не превратились в частицы неодушевлённой материи, надо бы как следует продегустировать винца.

– Признаться по чести, так оно и есть, – охотно согласился святой отец, – и я ещё раз поспешу вам это повторить. В наше время любое пойло носит титул вина (хотя вполне могло бы обойтись и без этого титула), но мы-то с вами, слава богу, знаем, что такое настоящее вино. Вино, – он торжественно поднял свой бокал и посмотрел, как сквозь него просвечивает солнце, – это напоминание о том, что Бог любит нас. Вино – это благословенный дар виноградной лозы, и не ценить сей дар – большая неосмотрительность. Это же ясно, как божий день, дети мои.