Перекресток пропавших без вести

Он стоял и смотрел на другой берег. Все, что он видел, было сочетанием теней и пятен света. Границы предметов растворялись в темноте. Только тело на берегу состояло из четких контуров, ни с чем вокруг не сочетавшихся. Он поехал домой, звеня в велосипедный звонок – просто так, чтобы был рядом какой-то звук. По дороге машины обогнали его, одна за другой. «Смерть – это несовпадение», – думал он, засыпая.

Смерть – это покачивающаяся дверца платяного шкафа в бабушкиной квартире. В зеркале отражается дверь. В двери – люди. Смерть – это блестящие под фонарем перила подземного перехода. Смерть – это три горящих окна из двенадцати. Смерть – это точка несоответствия.

Он подумал, что если вовремя заметить эту точку, то, возможно, смерть удастся отменить. Во всяком случае, там, где ты ее увидел. Один раз, когда в больнице умер его дед, он опоздал, но однажды, в школе, у него это получилось. Он учился в выпускном классе. В тот день, на перемене, он заметил, что у окна в коридоре стоит его одноклассница, Танька Виноградова. Была зима. Танька прислонилась носом к стеклу и внимательно смотрела на улицу. Он стоял у противоположной стены и пытался понять, что ее так заинтересовало, но видел только черные ветки и шар галочьего гнезда на дереве в отдалении. Потом он не мог объяснить, что именно произошло, что было в этом пересечении – веток снаружи, белой рамы, трещины в оконном стекле. Он не увидел эту точку, но почувствовал, как зародилось, завилось пружиной, стало невыносимым напряжение в ней. Толком не понимая, что делает, он бросился к окну и, схватив Таньку, отпрыгнул в сторону. В следующую секунду рядом с подоконником с потолка рухнул чугунный карниз.

Он стал подолгу гулять. Часами ходил по городу. Старался быть очень внимательным, максимально сосредоточенным, не упускать ни одной детали, ни от чего не отворачиваться. Наступил март: все растекалось, плыло, расползалось под ногами. Он уже не мог уследить за всеми этими трансформировавшимися углами, искажавшимися поверхностями. Иногда все вокруг менялось до неузнаваемости. Он понимал, что плачет. Однажды ему приснилось, что он на борту вертолета. Рядом с ним был еще один пилот. Вертолет поднимался все выше – над проводами, кронами деревьев, крышами, облаками. Потом он увидел земной шар, но вскоре уже не смог различить его в завихрениях галактик. Раздался треск – как если бы лопасти наткнулись на преграду и вспороли ее; их звук перестал быть слышен. Было непонятно, повис ли вертолет без движения или мчится с огромной скоростью. Он посмотрел в иллюминатор. В каждой точке открывшегося ему необъятного пространства он видел людей, растения, насекомых, птиц, рыб, пресмыкающихся. Их очертания были почти условными. Растения можно было перепутать с птицами, рыб – с людьми. Каждый был хрупкой оболочкой, нанизанной на теплое дыхание, на желание жить. Он обернулся ко второму пилоту, но его кресло было пусто. По иллюминаторам текли бурые подтеки. Корпус вертолета покрывался ржавчиной, потом она проникла в металл, разъедая его изнутри.

Он почувствовал, что исчезает, и открыл глаза.

К теории некоторых изменений

– Что мы имеем, – Иван Наумович дернул за тесемки; они, вместо того чтобы развязаться, затянулись гладким узлом. Иван Наумович пытался подцепить его, нащупать в нем слабую точку. Папка выскользнула из рук, спикировала на пол. От удара одна из тесемок оторвалась от картонного клапана, папка распахнулась, обнажив содержимое: мертвеца в майке и пижамных штанах в мелкий серый ромбик. Мертвец лежал на асфальте, подложив под щеку левую руку. В отдалении были различимы оштукатуренный фасад дома, шахта подвального этажа, забранная чугунной решеткой, и – в левом углу снимка – палисадник с вторгшейся сбоку в кадр всклокоченной сухой веткой и стена с тем самым прямоугольным пятном, из-за которого, собственно, на место происшествия и был отправлен патруль. Приехав, патруль обнаружил, что происшествий два.

– Как минимум два, – тихо говорил Иван Наумович. Шеф морщился и делал вид, что ничего не слышал, что не было никаких слов Ивана Наумовича – ни звука, ни волны, ни движения.

– Вызов поступил в два часа пятнадцать минут ночи. Сообщалось о краже антикварного предмета. Предметом было зеркало в покрытой светлым лаком деревянной раме с плексигласовыми инкрустациями в виде пароходов, паровозов и воздушных шаров. Владелец предмета – сонный пожилой мужчина – зачем-то вывесил его в том самом палисаднике. «Чтобы было у входа в дом что-нибудь красивое», – как он объяснил следствию. Амальгамное покрытие в нескольких местах отслоилось и осыпалось, образовав серые пятна, – Иван Наумович шелестел пергаментными страницами протокола, на которых, с обратной стороны, проступала чернильными разводами подпись потерпевшего. – Более того, нижняя половина зеркала искажала изображение. Потерпевший был уверен, что в таком состоянии оно никому не понадобится. И вот, только пятно на стене и осталось, – ухмыльнулся Иван Наумович.

– Переходите к главному. Что нам известно о погибшем?

– Тело было обнаружено выехавшим по вызову о краже зеркала патрулем. Незадолго до происшествия погибший ел варенье из абрикосов. Признаков насильственной смерти не выявлено. Документов, удостоверяющих личность, на месте преступления – если преступление было – не оказалось. Опрос соседей ничего не дал: никто ничего не слышал, с погибшим незнаком, в последние дни ничего подозрительного на улице не замечал.

«Не замечал, – повторял про себя Иван Наумович, – но должна же быть зацепка, подсказка». Он разглядывал фотографию в увеличительное стекло – мелкие детали заглатывали пространство, перерождали его в себя: трещина на асфальте, ногти погибшего, перья облаков на крупинчатом небе, оброненная кем-то медная монета, фрагмент пустого гнезда на сухой ветке. «Почему заброшенные гнезда выглядят иссохшими, – думал Иван Наумович, задерживая стекло над переплетением серых прутьев, – будто живое гнездо поливают и в нем проклевываются птицы». «Должна же быть подсказка, зацепка», – он всматривался в тусклые окна; стараясь не нарушить ни одной линии, обводил ногтем распростертое на тротуаре тело.

«Здесь что-то не так, – говорил он, вглядываясь в прямоугольник сохранившегося цвета на стене за палисадником, – и этому должно быть объяснение». Иван Наумович оборачивался, смотрел на контуры балконов, квадраты автобусов, ребристые силуэты светофоров, сгустившееся, растворявшее линии марево там, где лента дороги поднималась на гребнях холмов. Иван Наумович замечал перламутровое крыло небольшой птицы на проезжей части, рядом с тротуаром; терялся в толпе любопытных у машины «скорой помощи»; следовал ступенчатыми линиями высоковольтных проводов; видел расползшуюся спину хромой старухи, через неравное количество шагов останавливающейся, чтобы восстановить дыхание. На него вылетал велосипедист, сложившийся над рулем огромным беззвучным насекомым. Взгляд велосипедиста, устремленный в точку света где-то далеко впереди, был как натянутая струна, вибрировавшая в унисон с фасадами домов, корой деревьев, сгустившейся кровью в капиллярах. «Что-то должно здесь быть», – повторял Иван Наумович, и тревога поднималась в нем, проходила сквозь сердце черным дымом, окутывала ветром от движений тысячи крыльев, таких быстрых, что никому и не уследить – только идти, пусть ветер ведет тебя.

* * *

Неизвестного похоронили на кладбище неизвестных. Потерпевший повесил новое зеркало вместо прежнего. Иван Наумович заглядывал туда. Всё было на своих местах, даже старуха-сердечница удалялась вглубь перспективы с той же неравномерностью. Иван Наумович вспомнил одну свою давнюю поездку. Они оказались на развалинах древнего города. Им говорили, что круглой площади, на которой они стояли, не должно было быть: все остальные улицы пересекались под прямыми углами. Но именно в той точке прямой угол был невозможен из-за особенностей ландшафта. Поэтому там и построили круглую площадь: находясь на ней, почти невозможно было заметить отклонение от плана. Получалось, что Иван Наумович стоял в центре оптической уловки. То, что она скрывала, давно разрушилось и скрылось под землей. Пахло нагретыми камнями, хотелось пить. С железнодорожного вокзала невдалеке доносились объявления о прибывающих поездах. Над развалинами следовала стая диких уток – точно на север. Он вспомнил ощущение: одновременное несоответствие всех элементов друг другу и – единственно возможная их гармония. Из окна автобуса еще долго были видны мощные колонны круглой площади, когда-то подпиравшие галерею. “Зеркало, шеф, – говорил Иван Наумович. – На улице, ведущей к месту происшествия, есть сбой в ритме, незаметное глазу искажение линий. Потерпевший укрепляет напротив кривое зеркало – по наитию, природу которого следствию пока не удалось установить. Отражаясь в кривом зеркале, пространство выправляется – недоразумение, изменившее судьбу многих, кто об этом и не подозревает. Зеркало исчезает, и вот: крыло без птицы, человек без предыстории, и это только то, что нельзя было не заметить. Сколько же таких зеркал вокруг нас, – говорил Иван Наумович, – сколько поверхностей, сфер, осколков, спасительных случайных сочетаний”. Шеф угощал его коньяком из блестящей фляжки.

* * *

В палисаднике на месте происшествия Иван Наумович отражается в зеркале. Он рассматривает орнамент на раме – танцующие журавли и взлетающие самолеты. За его спиной улица уводит к горизонту. Иван Наумович разворачивается и делает шаг. Он догадался о смещении линий, он может ловить этот ритм, двигаться ему в такт, спотыкаться, замечать, что правая половина тела медленнее левой, скользить вдоль фасадов, улыбаться никуда не смотря, идти на дым, видеть лица – тени в углублениях, волна от тени к тени, внутри тени – ледяное поле, сияют звезды, у обочины ощетинились замерзшие ветки низкорослого растения, глаза выбежавшей навстречу собаки отражают свет, где-то замедляет ход электричка – оборачиваться и смотреть в спины прохожих, распадаться в кронах деревьев, рассыпаться в солнечных бликах, появляться в стеклах, идти внутри ветра. Иван Наумович замечает на стене дома маленький прямоугольник. Подойдя ближе, он видит выцветшее лицо неизвестного. Иван Наумович читает объявление – ушел, имя и фамилия, обращаться по адресу. Солнечный диск касается горизонта, ветер не утихает, он никогда не утихает.

Происшествие с Шаулем Азулаем

Шауля Азулая собрали по кусочкам. В данном случае, это, к сожалению, не было гиперболой. Мы помнили тот страшный вечер, вначале ничего особенного не предвещавший, скорее наоборот, безмятежный. Есть, если оглядываться назад, такие ровные течения, мерные потоки, где легкий бриз, где все в равновесии – и именно они подносят тебя к точке обрушения. Вот Шауль Азулай и обрушился. Облокотился на перила – четвертый этаж новооткрывшейся парковки, полумрак, фосфор линий. Перила, как выяснилось позже, строители забыли прикрепить к бетону. И привет. Поток исчез, вместо него были вспышки: далеко внизу – тускло блестящий под лампами дневного света пол, на нем черный мультипликационный контур с согнутыми в коленках, словно в беге, ногами; серая дверь пожарной лестницы с окошком-иллюминатором, от толчка ударяющаяся ручкой о кафель стены – пробежав два или три пролета, я слышу, как она захлопывается за нами; переливающийся красный полукруг вокруг головы Шауля, его волосы слиплись, лица я не помню. Красное переносится на стены и потолок мигалкой подъехавшей «скорой». Воздух тоже красный. Потом не стало и вспышек: кровать, на ней тело Шауля Азулая в трубках и отверстиях. Датчики отстукивают пульс и другие жизненные показатели. На другом конце коридора кто-то сдавленно плачет. В капельнице подрагивает капля прозрачной жидкости – никак не сорвется вниз. Шауль Азулай открывает глаза.

* * *

Свет сначала окутывает, потом ослепляет, потом отступает. Подрагивающий белесый диск опускается за горизонт и тут же возникает над ним снова, но вокруг все равно сумерки – серая завеса, словно из миллиарда мечущихся мошек. В воздухе не успевают исчезать их тени, сетка ходов-вен. Тени оборачиваются своей изнанкой, плывут мерцающими точками, сигнальными ракетами гаснут. Усилие ведет насквозь, как в классиках, когда сверкающая на солнце шайба пересекает нужную черту вместо того, чтобы остановиться на ней, и оказывается в просторном квадрате.

* * *

Когда Шауль выписывался из больницы, все – врачи, медсестры, санитарки – вышли его провожать. Шауль шел по коридору к входной двери, за которой его ждала жизнь – как волна, которая приходит на опустевшую береговую полосу и забирает с собой в море все, что там находилось. Это было чудо: с такими травмами не спасаются. А Шауль был жив. Вот он идет, вот он улыбается, немного натянуто, потому что сил пока что мало, но теперь-то они будут прибывать. «Ты жив», – это было первое, что он услышал, открыв глаза. И с тех пор это слово звучало вокруг него как эхо – жив, жив, жив. После, когда я встречал Шауля, «жив» всплывало у меня в голове раньше его имени.

* * *

В тот день я увидел Шауля в городе. Я стоял на проспекте Намира и ждал, пока сигнал светофора на пешеходном переходе сменится на зеленый. Был один из последних дней лета, когда в повисшем над улицами рыжеватом мареве вдруг ощущаются неровные нити прохлады. Я не знаю, когда Шауль вышел на дорогу. Мотоциклист объехал его на полной скорости, едва не врезавшись в белый микроавтобус. Водители сигналили Шаулю, но он, казалось, не замечал того, что происходило вокруг. Шел быстро и ровно.

В следующий раз мы увидели Шауля в новостях. Недалеко от его дома произошла перестрелка – два дилера не поделили клиентов. По телевизору показали съемку камеры наблюдения, укрепленной в нескольких метрах от места происшествия. Изображение было зернистым, мелкие движения скрадывались, и поэтому казалось, что почти всё застыло – ветки на ветру, плывшее над улицей облако, всё это остановилось. Двигались лишь человеческие фигурки и цифры хронометража внизу экрана. Двое стреляли друг в друга, один из стрелявших находился так близко к видеокамере, что в момент, когда он нажал на курок, изображение дернулось и на долю секунды исчезло – картинка стала ослепительно белой. Потом всё вернулось, но стрельба продолжалась. Застигнутые врасплох прохожие прижимались к фасадам зданий, кто-то лежал на земле, закрыв руками голову. И тогда на перекрестке появилась знакомая фигура. Кажется, мы уже что-то предчувствовали, о чем-то догадывались, потому что узнали Шауля Азулая за доли секунды до того, как подрагивающие линии и тени сложились в контур – идущего человека. Его движения были одновременно стремительны и безмятежны. От неожиданности стрелявшие опустили пистолеты, но затем перестрелка возобновилась. Шауль уходил по улице. Я смотрел на его спину, пока она не слилась с рябью экрана, не растворилась в ней, не распалась на серые пульсировавшие точки.

Тогда мне показалось, что я понимаю, что происходит. Тот поток, который принес Шауля к катастрофе, к точке обрушения на бетон, сам не срывался в эту воронку. Он возобновлялся прямо за ней, и Шаулю каким-то невероятным образом удалось снова в нем оказаться. Поток мчал его, и на это раз Шауль уже знал, чувствовал его упругость, понимал силу ветра, который толкал в спину, но с ног не сбивал и вообще, похоже, не менял своей скорости.

Шауля видели купавшимся в зимнем море. Для февраля было не так уж холодно, но волны в тот день были особенно высокими, нависали над берегом, обрушивались на него с таким звуком, как если бы на садовом дереве одновременно шелестела бы тысяча серых птиц, а затем выплескивались на набережную. В одной из таких волн на берег выплыл Шауль Азулай. Как ни в чем не бывало он надел сухую одежду, оставленную на скамейке аккуратной стопкой – пока Шауль к ней ни притронулся, никто ее и не замечал, – и, насвистывая, скрылся в одном из уводящих от моря проулков.

Я беспокоился за Шауля и однажды решился сказать ему, что понимаю про поток, который несет его прочь от воронки. С другой стороны, есть еще и удача, статистика, а он уже однажды остался жив вопреки всем шансам. Мы сидели в одной из забегаловок недалеко от промзоны, где тогда работал Шауль. День был жарким. На вылинявшей желтой футболке Шауля расползлись пятна пота. На столике перед нами стояли стеклянные стаканы с черным кофе. Кажется, это был первый хамсин той весной. Столешница была затянута песчаной пылью. Шауль время от времени проводил по ней ладонью, обнажая потемневший от времени и осадков пластик, но спустя несколько минут прореха затягивалась. Он молчал, а потом сказал мне: «Все так и есть, но наоборот – я умер. Только, – говорит, – я еще не знаю, что со всем этим делать». У меня перехватило горло. Получалось, что мы все это время принимали желаемое за действительное. Падение с высоты не прошло для Шауля даром, и теперь вот – безумие, расстройство тончайших механизмов восприятия; даже, казалось бы, не утрата связи с действительностью, а лишь изменение знака этой связи с плюса на минус. И ты уже совершенно один, тень.

– Открыл глаза, но уверенности не было, – продолжал Шауль, – как определить, умер ты или нет? Как знать наверняка? – он пожал плечами. – Но что-то определенно изменилось – соединение линий; взаимоотражение поверхностей; то, как все выглядит. Словно все ровно освещено, молочно-матовый такой свет, а его источника нигде не видно, как головой ни крути.

«Зрительный нерв пострадал», – подумал я.

– А потом я вдруг понял, в чем дело. И один из побочных эффектов – неуязвимость. Что еще со мной может случиться, сам посуди.

Поначалу я пытался переубедить его, но попробуй докажи кому-нибудь, что он не умер. Как это нередко бывает с сумасшедшими, Шауль тут же находил неоспоримые контраргументы для любых моих доводов. Получалось, что неуязвимость оставалась единственной ниточкой, которая все-таки связывала его с нашим миром. За ней тоже проходил поток. А кто стоял под парусом; кто балансировал на гребне волны; куда уводили скрытые под течением пропасти, к какому источнику света тянулись водоросли – всё это оказывалось не так уж важно. И я понял, что Шауль ни в коем случае не должен узнать о том, что остался жив.

Имя Шауля продолжало мелькать в новостях. Вот он в Центральной Африке, в пораженной чумой деревне. Радиус отчуждения – тридцать километров. Военные патрули по периметру. Умирающие тянут к нему шеи, распахивают рты, и Шауль Азулай закапывает в каждый из них исцеляющее лекарство: маслянистые янтарные капли. Вот он, не суетясь, заходит в охваченный пожаром дом и выводит оттуда целую семью: мать, дочь и задохнувшуюся одноглазую бабушку. Он даже не накинул на себя защитное одеяло. Каким-то образом ему и это сходит с рук. Вот он по поддельному паспорту едет в Дубай и, обманув бдительность охраны, забирается на шпиль Бурдж-Халифы. Любого другого разорвал бы в клочья постоянно бушующий на такой высоте ветер, но на Азулае специальный костюм из особо прочной синтетики, тайная разработка NASA. Никто не знает, куда ему пришлось проникнуть, и кем прикинуться, чтобы ее раздобыть. Шауль вытягивает руки в стороны – под мышками у него перепонки. Он летит вниз, стремительно набирая скорость, с каждой секундой все больше превращаясь в смертоносный снаряд, пока воздушное течение не подхватывает его и, крутанув как щепку, несет дальше, к кромке пустыни. Из пузырчатой ткани выстреливают тысячи сияющих парашютиков, и Шауль Азулай плавно опускается на крышу одного из приземистых каменных строений. Вот он, натренировав мышцы по специальной программе, впивается в трещины отвесной скалы подушечками пальцев и висит на ней гигантским черным пауком – еле заметной точкой, неразличимой в навалившейся на нее сверху темноте, – если смотреть из ущелья.

Однажды я подумал, что, наверное, ошибался: подвергая себя опасности, Шауль Азулай искал возможность вернуться к нам, в мир живых. Ведь у воронки – две точки выхода и, соответственно, возможны два направления движения. Так он, во всяком случае, мог рассуждать. Поэтому я почти не расстроился, когда до меня дошли известия о его смерти – нелепой, от несчастного случая, которого вполне можно было избежать. Пропасть увела Шауля, воздух подхватил его, стопами были ему звезды, глазами – долины.

Орден черной утки

Постепенно я научилась их замечать: черные наклейки – то матово поблескивавшие, совсем новые, будто кто-то из наших прилепил их за минуту до того, как я проходила мимо; то истлевшие, замытые дождями, стертые случайными прикосновениями. Часто их контуры уже, скорее, угадывались, чем были видны, но я узнавала их, мысленно дорисовывала – на бетонных столбах, на дверях подъездов, на пластиковых оконных переплетах, на цепкой штукатурке конструктивистских развалюх. И не только наклейки, кстати – были и сделанные по шаблону рисунки на асфальте, были дурацкие граффити на воротах детского сада: наша черная утка пляшет среди каких-то птичек, бабочек, офигевших медвежат, с тощим Дональдом Даком на заднем плане. Одна утка лежала на обочине и была мертвой, со свалявшимися влажными перьями над клювом и с затянутыми сетчатой поволокой глазами. Вообще-то они здесь не водятся, и я думала – это случайность, сбой в системах навигации, при котором отказывают не только способность ориентироваться на большой высоте и помнить маршрут, но и умение отличать движущиеся объекты от застывших, непроницаемые от бесплотных, дальние от надвинувшихся. Думала, совпадение – кому пришло бы в голову оставлять такой знак, в первую очередь – ненадежный, расслаивающийся и распадающийся. Таким знаком можно было отметить только очень короткое дело, а наше занятие требовало наблюдений, сопоставлений, анализа, сживания с существом, которого больше не было (т. е. с умершим). А потом я заметила на двери подъезда, буквально в паре метров от птицы, отпечатанное в типографии объявление – семья Эльдада О. сообщает о его безвременной кончине, ровная рамка. Было еще светло, но, подняв голову, я увидела на третьем этаже залитый огнями балкон. Свет ламп сливался с сумерками, растворялся в воздухе, клочьями разлетался в порывах задувшего с моря ветра. Из квартиры доносились голоса – всхлипы, пение, шепот. Я вошла в подъезд, поднялась по лестнице, толкнула незапертую дверь. В комнате толпились люди, на подушках у окна сидела вдова – неподвижная, с прямой спиной и узловатыми гладкими пальцами. В пути Эльдад всегда ждал, пока они проедут мимо виноградников. Завидев их, не переставал смотреть в окно, не отрывался, пока последний их ряд не скрывался за поворотом дороги. Странная потребность, о которой он никогда не рассказывал, только однажды ей обмолвился, но потом убедил себя, что она не расслышала его слова. Я припарковалась на обочине шоссе и несколько минут просто смотрела на виноградник в окно – взгляд Эльдада. Я открыла дверцу, вышла и поднялась на пологий холм. Дул сухой ветер, солнце было затянуто песчаной пылью. Лозы были скрюченными, ветвистыми. Мощные корни впивались в каменистую землю. Сухие листья касались моих волос. Я стояла и смотрела на шоссе. Мимо проносились серебристые машины и исчезали за поворотом.

Почему именно черная утка? Однажды она прилетела к одному из нас со страшной вестью. В смысле человек читал письмо о том, что в аварии у него погиб друг, и на его балкон обрушилась эта птица – черная с плоским клювом, перепончатыми лапами и белым лбом. Сломала крыло, ударилась об пол головой. Откуда взялась, опять же непонятно. Видимо, тоже какой-то сбой. Он тогда повез ее в больницу, куда свозят диких зверей со всей страны. В очереди вместе с ними были змеи, ящерицы, нервная гиена с гнилой лапой, кузнечики, олени, хищные рыбы. Все обошлось, и из больницы к нему потом регулярно приходили смски о том, что черная утка хорошо освоилась в новых условиях. Как бы там ни было, черная утка летит не от тебя, а к тебе. Внезапная смерть разрывает линии мира, нарушает их переплетение. Черные птицы пробиваются сквозь эту ткань. Бывает, одну из линий все еще можно восстановить. Надо только понять, какую; надо увидеть знак и настроить взгляд. Однажды мне пришлось поехать в другой город, чтобы забраться там в овраг – слава Waze, хотя бы не пришлось его долго искать – и обнаружить в нем красный резиновый мяч, уже вылинявший от дождей и полусдувшийся. Мяч надо было забросить на балкон в стоявшем над оврагом доме, что я и сделала с четвертой попытки. В другой раз я украла папку с секретными документами и утопила ее в озере. Однажды я несколько дней выжидала, пока восьмилетняя девочка выйдет одна в пустой двор и я смогу, оставшись незамеченной, запустить в нее бумажный самолетик. Однажды я совершила убийство. Когда я пришла на место преступления, оно уже успело произойти – так тоже бывает. Я скрылась, не оставив следов.

Иногда я вытягиваю руки вперед и смотрю на свои пальцы. Стаи черных птиц срываются с них и разлетаются в разные стороны света. Я пытаюсь проследить взглядом хотя бы за некоторыми из этих птиц. Сначала мне это удается, но вскоре они превращаются в черные точки и исчезают на небосводе. Потом темнеет, и там появляются звезды. Очертив невидимый мне круг, птицы снова летят к земле.

Вещи Фриды

Фриду собирали с миру по нитке. Приносили накрахмаленные носовые платки, шелковые кофточки, туфли-лодочки, кашне из Кашмира: такое всегда согреет. Вера принесла кожаную папку с клацающей застежкой, Зоя – сережки с двумя выпавшими кристалликами. Коленька тогда притащил бабушкину каракулевую шубу. Пока нёс, чувствовал, как комочки меха под его ладонями пропитываются потом и проседают. Ветхая подкладка, потрескивая, расползалась; пальцы проваливались внутрь. Всё Фридино сгрузили в чемодан. Обитая дерматином крышка не закрывалась, перекашивалась, наружу выбивалось что-то пестрое, гладкое на ощупь, сетчатое. Когда, наконец, удалось ее захлопнуть и закрыть замки, Вера предложила пока что поставить чемодан в прихожей. Так и поступили. Игра во Фриду началась. Первым оказался Коленька, и он, конечно, был великолепен во всех этих фетровых шляпах, болоньевых плащах, чешуйчатых перчатках, лисьих воротниках.

* * *

Фрида приходит в один и тот же день недели – в этом всё дело. Все наготове, у всех напряжены спины, лица вполоборота к двери. Но не тут-то было. Надо прийти так, чтобы именно тебя не ждали. Кто так пришел, тот и выиграл. Фрида звонит в дверь. «Сейчас, сейчас, – это Вера, как не узнать ее голос. – Открываем, открываем! – что-то выстреливает, наверное, это Коленька открыл шампанское, – Жека, мы знаем, кто это! Кто ходил загадочно, улыбался невпопад? Жека, это ты!» Дверь распахивается, на лестничной клетке полумрак, но, конечно же, все сразу узнают Жеку, как ее не узнать. Она заходит в прихожую, все смеются и осыпают ее конфетти, а потом, раз про нее угадали, она должна поделиться воспоминанием. То, что Жека расскажет, отдадут Фриде. На это и идет игра.

… Странная пластмассовая игрушка – сгорбленное существо с длинной улыбающейся мордой. Наверное, морской конек. «Он так улыбается, будто ему известно все на свете, – думает Жека, – а может, ничего ему неизвестно, это просто такая мимика». Она поднимает морского конька с асфальта. Пластмасса, судя по всему, раньше была красной, но сейчас она выцвела. К спине зверька прилипли мокрые потемневшие листья. Жека стряхивает их рукавом куртки и кладет игрушку в карман.