Гайда!

…Когда-то, еще при Иване Грозном, на высоком берегу реки Тёши пролегала западная стена деревянного Арзамасского кремля, который не только часто страдал от пожаров, но и со временем, теряя свое стратегическое значение, постепенно разрушался. В первой половине восемнадцатого века крепость полностью сгорела, и больше ее не восстанавливали. Но, как говорится, свято место пусто не бывает: освободившуюся территорию начала застраивать арзамасская знать.

На крутом берегу Теши, с которого открывались прекрасные виды на заречные луга и поля, выросли дома зажиточных купцов и дворян. Были они, как и большинство зданий в Арзамасе, в основном, деревянными, но, по сравнению с домами простых горожан, выглядели настоящими хоромами. Фасады этих домов, которые, казалось, соперничали друг с другом в разнообразии архитектурных элементов, украшали искусная резьба, изящные портики, колонны, классические треугольные фронтоны.

Говорят, что в одном из них – доме помещиков Бессоновых – по дороге в Болдино останавливался Александр Сергеевич Пушкин. На другой стороне улицы стоял еще один известный в Арзамасе дом. Принадлежал он надворному советнику Твердову. Над первым этажом здания возвышался украшенный резьбой мезонин, который поддерживали колонны из цельной корабельной сосны.

– Надо же было подобрать четыре таких стройных, мощных, крепких и совершенно одинаковых дерева! – восхищался работой старых мастеров Петр Исидорович, когда Голиковы, прогуливаясь по Верхней Набережной, проходили мимо дома чиновника. – У каждого из них один и тот же диаметр по всей длине. Да уж, сработано на совесть. И дом-то, вроде бы, простой, ничего особенного, но эти колонны ему царственный вид придают. Вы только посмотрите!

Аркаша делал вид, что с интересом рассматривает дом советника, и ждал, когда же, наконец, им, детям, купят мороженое. И вовсе не потому, что ему так уж хотелось вкусненького, хотя мороженое он любил. Просто покупалось оно обычно в конце прогулки, а потом, отведав лакомство, можно было провести остаток дня с большей пользой: бежать на Сорокинские пруды, где его дожидались товарищи, и устроить настоящее «морское» сражение на плотах!

Аркаше шел одиннадцатый год, когда Германия объявила войну России. В стране началась всеобщая мобилизация. Петр Исидорович был зачислен в государственное ополчение. На сборы ему дали три дня.

– Ничего, ничего, это ненадолго, – покидая стены родного дома, утешал Наталью Аркадьевну, сына и дочек Голиков-старший. – У нас армия сильная, скоро германцев разобьем, я вернусь, и заживем как прежде…

Кто знает, действительно ли Петр Исидорович верил в быструю победу России над кайзеровской Германией или просто пытался успокоить плачущую жену и детей, но с того дня, когда он произносил эти обнадеживающие слова, прошло ровно три года.

Тогда, осенью четырнадцатого, Аркаша, окончивший частную приготовительную школу Зинаиды Васильевны Хониной, поступил в первый класс реального училища. В семнадцатом году он пошел в четвертый.

Занятия в училище на этот раз начались позднее обычного – одиннадцатого сентября. Аркаша такой отсрочке вовсе не обрадовался – лето казалось ему довольно скучным и однообразным. В училище было куда интересней.

Вообще, несмотря на происходящие в стране перемены, жизнь в городе, по мнению Аркаши, была какой-то унылой. После февраля, правда, арзамасское общество всколыхнулось, узнав о свержении старого режима и отречении от престола Николая Второго. На улицах кое-где даже замелькали красные революционные флаги. В лавках и церквях судачили о том, что вместо царя управлять страной будет Временное правительство, но никто не знал, хорошо это или плохо и что вообще из всего этого выйдет. Многие надеялись, что, может, в связи с этими переменами война кончится, мужики домой вернутся. Люди спрашивали друг друга, не читал ли кто об этом в арзамасских «Известиях» или других газетах. Но газеты об окончании войны не сообщали, и народ надеяться перестал.

В училище тоже произошли кое-какие перемены: реалисты – несмотря на возражения преподавателей – отвоевали себе право избирать классные комитеты. Но дальше разговоров дело пока не продвинулось – начались каникулы, во время которых Аркаша толком не знал, чем заняться. Чтобы не скучать и не сидеть без дела, он читал книги, перелистывал учебники за четвертый класс, учил французский, историю, занимался геометрией и с нетерпением ждал начала учебного года.

Три недели занятий пролетели как один день. В учебу Аркаша втянулся быстро. Еще быстрее его захватила общественная жизнь училища. Это и понятно: товарищи выбрали его в классный комитет, в котором он занимал самую высокую должность – делегата в различные учреждения. Голосов Аркадий Голиков получил больше всех – двадцать!

«Надо вечером папе написать, – спустившись с крыльца и направившись в сторону ворот, решил Аркаша. – Рассказать, как работают наши первые организации. У них-то, в армии, полковые комитеты не диво. Конечно, там все взрослые, а мы всего лишь ученики, но ведь тоже работаем, разные резолюции выносим. Да и добиваемся многого! Нас теперь не оставляют без обеда, и всякие классные инциденты разрешает наш комитет…»

Неожиданно ход Аркашиных мыслей прервался звонкой птичьей трелью. Из сросшегося с забором кустарника выпорхнула небольшая яркая птичка. Сделав круг над головой мальчика, она уселась на все еще зеленую ветку одного из кустов и залилась красивым, похожим на соловьиное, пением. Но Аркаша знал, что это не соловей – соловьи давно уже улетели в теплые края.

Птичку, которая соперничала с самым известным и голосистым певцом среди пернатых, как только ни называли: и малиновкой, и зарянкой, и зорькой, и ольшанкой. Может, коленца, которые она выводила, и уступали заливистым соловьиным трелям, зато окрас у этой птахи был куда более нарядным, чем у ее не отличающихся ярким оперением собратьев: серенькая, с зеленоватым оттенком спинка контрастировала с белым брюшком и красновато-рыжими грудкой, горлышком и головкой.

Залюбовавшись птичкой, мальчик остановился. Не обращая на него никакого внимания, малиновка, уцепившись за ветку длинными, тоненькими, как спички, ножками, продолжала свой концерт.

«Вроде, самец, – предположил Аркаша, – самки не такие яркие. Да и поют не так звонко… Точно – самец!»

Словно подтверждая догадку мальчика, птичка вывела очередную звонкую руладу.

«Надо же! Совсем меня не боится! – подумал Аркаша. – Папа говорил, что малиновки часто селятся возле людей и быстро к ним привыкают. Им главное, чтобы вода близко была, а у нас ее сколько угодно: Теша недалеко, а пруды Сорокинские совсем рядом. Поэтому малиновок здесь видимо-невидимо…»

Внезапно птаха прекратила пение и, вспорхнув, сделала над Аркашей еще один круг. После этого она быстро юркнула в середину кустарника.

– Ну, ты чего замолчала-то? – пытаясь разглядеть среди веток яркое красное пятнышко, вслух произнес мальчик. – Ты ведь до вечера петь должна!

Из кустов не доносилось ни звука.

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Аркаша и пошел по тропинке дальше.

Выкрутасы малиновки почему-то не выходили у него из головы. То, что птичка неожиданно прервала свое «выступление», его не сильно удивило. Мало ли что? Возможно, у нее дела какие-то появились неотложные. А вот зачем она над его головой кружила – непонятно. Может, об известии каком предупреждала? Если так, то о каком?

Аркаша поежился. Не от холода – октябрь выдался на редкость теплым. Но в груди мальчика появился неприятный холодок. Похожее чувство он испытывал всегда, когда с замиранием сердца открывал свежие газеты, чтобы прочитать сводки об убитых и раненых на фронте.

Аркаша ускорил шаг, будто хотел быстрее покинуть место, где у него возникли подобные ощущения. Не помогло: холодок не прошел, зато в голове стремительно закрутились тревожные мысли. Он лихорадочно начал вспоминать разные народные приметы о пернатых.

Говорят, жди беды, если птица в окно постучит. Не подходит… Он вообще ни разу не видел, чтобы малиновки к окнам подлетали. Вот если голубь в стекло бьется – тогда другое дело: умрет кто-то из живущих в доме. А еще говорят, что ничего хорошего не будет, если встретишь одинокую сороку – она плохие вести приносит. А уж если круг над тобой сделает – жди скорой смерти!

«Но то сорока, – прогнал дурную мысль Аркаша, – а то малиновка! Есть разница? Малиновки у нас во дворе давно живут, и ничего! Хотя с ними, вроде, тоже какие-то приметы связаны… Тетя Даша, кажется, что-то про кровь говорила…»

Новая волна холода прокатилась по телу мальчика. Он уже подошел к забору и, остановившись у невысокой, сколоченной из узеньких дощечек калитки, еще какое-то время обдумывал ситуацию.

«А вообще – какой дурак сейчас в приметы верит?! Это в древности люди темными были, необразованными, вот и напридумывали всякой ерунды, – размышлял Аркаша. – И тетя наша темный человек: в церковь ходит, в бога верит. А где он – бог-то? Вон, аэропланы по небу летают, и никто из авиаторов никакого бога не видел!»

Поселившаяся в душе мальчика тревога отступила. Как это было в тех случаях, когда он, дочитав до конца списки погибших и раненых, не находил в них знакомую фамилию…

Еще выходя из дома, Аркаша успел заметить, что тетя Даша – родственница отца, которая давно уже жила с Голиковыми и помогала Наталье Аркадьевне вести домашнее хозяйство, – хлопочет на кухне, а его сестры в гостиной занимаются какими-то своими, девчачьими делами. Не было видно и никого из Бабайкиных.

«Хорошо, что нет никого, – подумал Аркаша, – никто не помешает».

Положив на уже изрядно пожухлую траву длинный, завернутый в тряпку предмет, он присел на корточки и осторожно развернул материю. На сером куске ткани лежало старое отцовское ружье с облупившимся прикладом, которое почему-то – почему, Аркаша не знал – называлось «монтекристо».

Мальчик поднял ружье и, немного подумав, решил, что если положить ствол на верхнюю перекладину калитки, то целиться будет удобнее. Почувствовав, что приклад надежно упирается ему в плечо, а указательный палец не дрожит от прикосновения к холодному металлу, Аркаша прицелился и спустил курок. Негромкий, но звонкий, как пощечина, выстрел нарушил сонную тишину клонившегося к закату дня.

– Есть! – радостно закричал Аркаша.

Не прошло и минуты, как он вихрем влетел на кухню и, чуть не сбив с ног Дарью, потряс перед лицом испуганной женщины только что подбитой птицей.

– Вот! Голубя подстрелил! Теть Даш, зажаришь к ужину?

Дарья перекрестилась, взяла из рук Аркадия тушку и укоризненно покачала головой:

– Господи, да что тут есть-то? И стоило из-за этого стрелять?

Заметив, что мальчик насупился, женщина смягчилась:

– Да зажарю я твоего голубя. Только мяса-то у него с гулькин нос.

– Он там всего один был, – виновато вздохнул Аркаша. – Были бы еще, я бы еще подстрелил. Семья ведь у нас немаленькая, всех надо кормить…

Через час передняя наполнилась запахом жареной птицы, тарелку с которой Дарья поставила на середину большого квадратного стола.

– Ну, идите, что ли, – позвала она ребят.

Младшие девочки – девятилетняя Оля и семилетняя Катя – тут же подскочили к столу, горящими от нетерпения глазенками посмотрели на ароматное блюдо и повернули головки в сторону Тали.

Таля – так в семье называли старшую из сестер Голиковых, двенадцатилетнюю Наташу – брезгливо поморщилась:

– Фу! Я это не буду. Это вообще есть нельзя!

На лицах Оли и Кати появилась растерянность. Девочкам очень хотелось кушать, но притронуться к непривычной пище, от которой их любимая Талочка воротит нос, они не решались. Старшая сестра во всем была для них примером, ее мнение всегда считалось самым правильным, однако запах жареного голубя так приятно щекотал ноздри, что на этот раз точка зрения Тали вызвала довольно сильные сомнения.