Апрельский туман

Правда, мне жаль сестру: зависть – не самое приятное чувство. С ней мне тяжело – я и сама «загонная», но этот ее пожизненный пессимизм, эта какая-то пролетарская трудоголия ради денег, эти ревность и зависть и в то же время зависимость от Леды лишают меня остатков жизнелюбия. Она – сама, САМА всего добилась. Не висит, как некоторые, на шее у родителей. Ни от кого не зависит. Я слышу это по миллиону раз на день, но почему-то ее правильный, независимый образ жизни не вызывает во мне предполагаемого уважения и уж тем более восхищения.

Наверное, это оттого, что она все врет. Мало других – она даже себя пытается обмануть. Такая практика слишком сильно напоминает мне мои собственные приемы, чтобы не вызвать во мне резкой антипатии. Вот Леда – совсем другое дело: красивая, богатая, спокойная и уравновешенная и при всем при этом ни капли не высокомерная. Ее, кажется, вовсе не задевает жалкая зависть сестры, ее грубые намеки и неоригинальные колкости. Будучи выше всего этого, она любого расположит к себе, даже такого волка, как я.

Я помню, с каким тяжелым сердцем и душой, полной страха перед неизвестностью, впервые входила в эту квартиру. Остановившись в нерешительности на пороге, я подозрительно осматривала свое новое место жительства, в котором меня бог знает что ждет – но вряд ли что-то хорошее, вряд ли что-то, что наполнит мою жизнь смыслом или хотя бы его суррогатом. Я стояла в темной прихожей, стараясь дышать как можно реже, чтобы ненароком не нарваться на какой-нибудь мимолетный запах, который вызовет к жизни тьму ассоциаций и воспоминаний из дней моей «недоюности». Смешно, в свои семнадцать с половиной я считала, что юности у меня, по сути, – со всей ее атрибутикой – не было, а было что-то, захлопнувшее перед моим носом дверь к простому человеческому счастью, навсегда отделив меня от остальных людей. Не сделало особенной или оригинальной, вовсе нет! Просто переместило в другую плоскость, выглядывая из которой я видела мир в искаженном свете…

Предаваясь этим печальным размышлениям, не выпуская тяжелых сумок из рук, я услышала легкие шаги, а в следующее мгновение на пороге одной из комнат появилась высокая красивая девушка – настолько красивая, что мое сердце, спрятанное давным-давно от греха подальше, вдруг словно выскочило из засады и тревожно забилось.

– Вы, наверное, Вера? Я – Леда, – и мягко так, спокойно улыбнулась. А зубы белые-белые, как в рекламе.

Я недоверчиво улыбнулась в ответ, стараясь смотреть на нее не исподлобья, а как меня просила сестра: спокойно и по-человечески, на секунду забыв, что homo homini lupus est. «Никто не заставляет тебя лицемерить, выкинь эти глупости из головы. В конце концов, ты все-таки уезжаешь из этого дома, ты ведь хотела этого, правда?» Я судорожно закивала головой, словно это было магическим действом, способным защитить меня от Дома. «Вот видишь, – продолжила сестра. – Поэтому просто веди себя как цивилизованный человек. Леда, конечно, не подарок, но в ней тоже есть свои плюсы. И потом – это ее квартира, так что будь любезна…» Буду, подумала я, буду – лишь бы вырваться из этого проклятого дома.

Скроив на своем лице самое доброжелательное выражение, на которое я была способна, запинаясь и забывая простые слова, я прохрипела:

– Очень приятно… а… эти сумки… Леда… покажите, пожалуйста… куда их можно…

Легко и непринужденно она провела меня в нашу с сестрой комнату, ровным голосом сказала: «Располагайтесь». И вышла. И все это красиво, уверенно и до неправдоподобия натурально.

Оставшись одна, я подошла к окну – и сразу забыла о Леде.

Солнце только что зашло, и на небе творилось нечто невообразимое: словно строй солдат в самом разгаре атаки вдруг увидел, как пал командир, – и все сразу растерялись, запаниковали; и поодиночке всех их быстро расстреляли. Вот и здесь происходило то же самое… Я помнила, с каким достоинством, горделиво и величаво облака плыли по небесному плацу сегодня днем, как они загораживали ослепительно-белыми мундирами своего солнечного генерала. И вот теперь, когда о солнце напоминали только кровавые отблески в окнах домов да крик воронья, поющего тризну безвременно ушедшему хозяину, – теперь облака, как овцы без пастуха, разбрелись по всему небосклону. Усохшие, посеревшие и безжизненные, они застыли в непреодолимой сокрушенности.

Уверенный стук в дверь прибивает меня к полу.

– Ну как, все в порядке? – томительный, бархатный, как июльский вечер, как солнце, тонущее в горячем море, голос красивой девушки раздается у меня за спиной. Но прежде чем я успеваю повернуться, дверь захлопывается. Вяло пытаясь уяснить смысл растворившейся в сумрачной комнате фразы, я снова поворачиваюсь к окну. Но теперь уже смотрю не на небо, а вниз – и здесь, как всегда, все более чем прозаично – тем более сегодня понедельник. Те, кто вернулся с работы, уже сидят на лавках и распивают спиртное, провожая насмешливо-брезгливым взглядом милиционеров. Закоренелые трудяги, пашущие на двух-трех одинаково скучных и бесперспективных работах, только-только ползут домой. Причем складывается впечатление, что все они одного возраста, – хотя если присмотреться, то оказывается, что в этой толпе одинаково сутулых и угрюмых людей представлены все возрастные категории.

Перед моими глазами словно проплывает наглядное пособие для изучения структуры социума – по сути, тех рамок, в которые общество в определенное время загоняет каждого человека, чтобы можно было его контролировать и управлять им уже не как индивидуальностью, а как членом стада. Молодежь и старики, женский и мужской пол, дошкольники и пенсионеры, военнообязанные и условно освобожденные, здоровые и профнепригодные – все они проходят мимо меня и исчезают из моей жизни, так и не появившись в ней. Точно так же во всех других концах города, да и в любом городе, да и, по сути, везде, с наступлением времени икс общественный транспорт набивается этим самым обществом, а потом мечет, словно рыба икру, людей на улицы, и они спешат каждый своей дорогой. Куда спешат, зачем? Ведь все равно вечер придется «убить», а с родными и поговорить-то не о чем. И отец умер на прошлой неделе – а ты уже почти забыл…

Прямо перед моим окном грузно и неуклюже, словно пингвин, переваливается молодая беременная женщина. В каждой руке у нее – по огромному пакету, вены на ногах вздулись, а на лбу залегла глубокая преждевременная морщина. За ней на всех парах несется юноша лет семнадцати – не больше, но выражение лица у него такое озабоченное, такое неюношеское, что, по сути, ему можно смело дать все 35. Навстречу им делано бодрой походкой движется пенсионер. Он уже давно не трудообязанный, но дома больной внук, разведенная дочь и большая собака – и кроме него просто некому. Поэтому он бодрится, молодится, не обращает внимания на артрит, радикулит и прочие старческие «-иты» – и безостановочно, не оглядываясь движется вперед. Пока не свалится, уже окончательно.

Жалкое существование. И меня такое же ждет.

Картина, которую я наблюдаю из окна, угнетает меня, забирает из души остатки жизнерадостности, но я не могу заставить себя отвернуться и заняться чем-то более продуктивным. Если я отвернусь, если упущу из виду эту человеческую трагедию, если отвлекусь от чужой жизни, бессмысленность которой я так остро ощущаю, меня сразу же накроет тяжелой, душной волной необъяснимой тоски, руки и ноги начнут мертветь, а где-то в животе появится и будет стремительно разрастаться пустота. Пока я смотрю на этих людей, мне хотя бы относительно понятна жизнь – пусть однообразная и бесцельная, я все-таки чувствую связь с ней и с людьми, которые проходят внизу. Когда я отвернусь, эта связь исчезнет.

Вечер постепенно спускается на город, облагораживая аллею и снующих по ней людей. Освещенные мягким светом фонарей лица становятся спокойнее и теплее; напряженные, обезображенные морщинами озабоченности люди исчезают в тесных двориках, наступает время собаковладельцев, тинейджеров и пьяниц.

Аллея утрачивает болезненно-острую привлекательность, свою отвлекающую силу, и я ухожу вглубь комнаты. Здесь уже совсем темно – только скудный свет уличных фонарей выхватывает некоторые предметы из темноты и окутывает их туманным тревожно-оранжевым цветом. Почти на ощупь пробираясь к своим сумкам, я внезапно вижу лицо в стене напротив. Не сразу сообразив, что это мое отражение в зеркале, я ужасаюсь степени отчужденности между этим лицом и тем, что я считаю своей личностью. Напряженно всматриваясь в тускло-оранжевый овал, я заставляю его улыбаться, подмигивать, корчить рожи, – и лицо послушно выполняет все мои приказания, но выражение глаз при этом остается одним и тем же: безразличным и опустошенным. Тогда я припоминаю все, что когда-то вызывало в моей душе грусть и искреннее сочувствие, даже слезы, – и лицо послушно начинает сморщиваться в жалобные рожицы, но в глазах человека напротив остаются все те же пустота и равнодушие. Я очень плохо знаю этого человека и не то чтобы не люблю его – я никак к нему не отношусь.

Господи, хоть бы поскорее заснуть. Сейчас еще только часов восемь, но я больше не могу оставаться в этой комнате. Убеждая себя в том, что завтра у меня тяжелый учебный день, я, не раздеваясь, ложусь в постель. Пытаясь заглушить громкий голос, настойчиво повторяющий, что все это абсолютно бессмысленно, я провожу внутреннюю разъяснительную работу и твержу себе, что мне необходимо выспаться, чтобы завтра свежей и отдохнувшей прийти в университет. «Зачем?» – ухмыляется внутренний голос. Я вообще не обращаю на него внимания, но для порядка отвечаю: «Чтобы получить образование». – «Зачем?» – «Чтобы устроиться на хорошую работу». – «Зачем?» – «Чтобы достойно и безбедно прожить жизнь, чтобы обеспечить родителям спокойную старость, чтобы жить в красивом доме, чтобы, чтобы…» Я знаю, что он снова спросит «зачем?», и я не смогу ему ответить. Поэтому начинаю рисовать в голове картины простого человеческого счастья и заставляю себя признать, что и мне хочется приобщиться к его простым и незатейливым радостям. «Не хочется». – «Хочется, хочется, хочется, хочется, пошел вон, хочется…»

Для самоубеждения я нарочно выбираю самые расхожие и банальные фразы вроде «со свежими силами» или «обеспечить достойное существование» – так я насильно приобщаю себя к обществу. В конце концов я до такой степени запрессовываю свое воображение картинами пошлейшего мещанского счастья, что сама начинаю верить, будто однажды оно все-таки прельстит меня своим фальшивым умиротворением. Засыпаю под звуки популярной, лишенной мелодии и мало-мальски осмысленного текста песни, бухающей где-то внизу. И снова в душу заползает тоска – тяжелая, горячая, неизбывная… Я погружаюсь в сон.

***

Будильник я не ставлю уже лет пять. Находясь в состоянии постоянного напряжения и тревоги, ненавидя утро всей душой, я чувствую его приближение задолго до рассвета. И поэтому позже шести никогда не встаю.

Но даже ночью мне редко удается спокойно, без изнурительной смены тупого забытья и трезвейшего, острого осознания, физического ощущения опутавшей меня бессмыслицы проспать до условленного часа… Слово-то какое: б-е-с-с-м-ы-с-л-и-ц-а! В такие минуты (часы? годы?) мне кажется, я проникла в сокровенные глубины языка и постигла истинный смысл слов. «Бессмыслица» – конечно же, это явление, это существо (?) может состоять только из этих букв и только в такой конфигурации. Цвет и форма – я их вижу!! Бессмыслица, бессмыслица… Промучившись всю ночь вскормленными бессонницей страхами, мыслями, воспоминаниями, под утро я заново переживаю самые болезненные моменты своей жизни.

Вот я сижу за компом и делаю вид, что самозабвенно печатаю, отрешившись от внешнего мира, но это снова игра. На кухне сидит папа с А., они беседуют. Мои пальцы стучат, без разбора, по клавиатуре, а я напряженно вслушиваюсь в приглушенные голоса за дверью. На экране все длиннее полоса «олдлоываыдвлоыдвлаоывалд». Мама читает в этой же комнате. Она, конечно, не шпионит за мной, но зачем показывать, что я подслушиваю. Она и так подозревает во мне только худшее. Поэтому я без остановки стучу по клавишам или клацаю мышью – для разнообразия.

На кухне говорят обо мне. Об этом можно догадаться даже по обрывкам фраз. Достаточно уловить мелодику разговора. Покровительственный бас А. и робкий, то и дело срывающийся на высокие ноты папин тенор. Наверняка он, время от времени неловко улыбаясь, просит А. говорить потише. На что А., как и подобает истинному духовному наставнику, устало-понимающе кивает, но нисколько не сбавляет громкость. Он сердит.

Я помню: я испортила родителям жизнь, я состарила их на десять лет, если бы не я – всей семье жилось бы гораздо лучше. Я помню. Темные меня рано или поздно одолеют. Я помню. Почему этот человек имеет такую власть над родителями, надо мной, почему мы все ему верим? Хотя правильнее было бы спросить: зачем он заставляет нас верить своей лжи?.. И как?!

Нет ответа. Утро занимается, занимается… чем оно занимается?..

***

Каждый день я хожу на учебу и не могу определиться: нравится мне туда ходить или нет. Я точно ненавижу это неуклюжее желтое здание и всех, кто в нем обретается, но не ходить туда не могу. Да, там шум и бессмысленный смех, там нелепая напыщенность преподавателей и пустое самодовольство студентов, но там – там я оказываюсь в окружении существ, устроенных так же, как и я сама, оказываюсь частью какого-то целого… Во всяком случае, мне хочется чувствовать себя этой частью…

Поэтому я педантично хожу на все лекции. Народ вроде раззнакомился, сжился, склеился с новыми масками, согласовал социальную иерархию, и хотя уже сейчас намечаются будущие клики, – пока в нашем мини-социуме относительная гармония.

На лекции по психологии можно почитать что-то свое. Более того, на лекции по психологии нужно почитать что-то свое, чтобы не сойти с ума. Сегодня минуты текут спокойно, не растягиваясь в вечность. Все почти внимательно слушают про свойства памяти, про мышление и про то, чем мозг обезьяны отличается от мозга среднестатистического гражданина нашей страны. Кто-то предполагает, что ничем. Некоторые даже со скуки срисовывают в конспект схему. Но вот открывает рот неказистый мальчик с крашеными волосами. Он не в силах прозябать в безвестности, поэтому ни с того ни с сего заявляет: Кант был дурак. Ни с того ни с сего в том смысле, что про Канта не было сказано ни слова.

Молоденькая психологица глупо округляет глаза. Потом спохватывается, вспоминает, что ей вдалбливали в университете насчет адекватной реакции на неадекватных товарищей. Всеми силами пытается выйти на конструктивный диалог. Но парень тоже не дурак. То есть Кант был дурак, а он – нет. Он тоже читал умные современные книжки, вкратце разъясняющие суть самых известных философских учений. И даже в «краткий курс психологии» засунул свой длинный нос. И поэтому сейчас он готов с этой мощной базой за плечами обрушить на психологицу шквал сногсшибательных, оригинальных контраргументов.

В общем, как и все, хочет выделиться. И выбирает для этого самый избитый прием: пытается эпатировать публику нестандартностью мышления, способностью возвыситься над филистерским мнением, жалким закосом под Ницше. При этом, если вы спросите его о Ницше, он не задумываясь отрежет, что и Ницше был дурак. И «не задумываясь» здесь употреблено в самом что ни на есть прямом смысле – ему плевать, что отрицать, против чего бунтовать. Главное, показать, что он – вне толпы.

Он орет, не думая о том, что эпатировать в наше время можно только учащихся младших классов, да и то не всех. А я думаю, что в это же самое мгновение, когда он заявляет, что Кант был дурак, в сотнях городов сотни людей его возраста делают то же самое, с такой же миной и чувством собственной исключительности. Кто-то о Канте, кто поначитанней – о Спинозе, но больше всего – о Фрейде.

Завязывается идиотская дискуссия.

Все понимают, что никто из присутствующих в аудитории не открывал никакого Канта, но спор ожесточается. Стороны яростно пытаются унизить друг друга. Канта уже отшвырнули, как старую, бесполезную вещь, – и перешли на личности. Молодая психологица натянуто улыбается, выпучив густо накрашенные глаза, не зная, с какой стороны подступиться к этому змеиному клубку, чтобы самой не быть ужаленной. В такие моменты (в учебнике тоже об этом говорилось) уровень мышления группы сведен к первобытным показателям – а, как известно, наши далекие предки понятия не имели о такой зауми, как субординация. Поэтому дело пахнет мордобоем.

Будь я спокойнее или талантливее, об этой лекции можно было бы написать смешной рассказ. Но я только бешусь. Я надеялась спокойно почитать «Повелителя мух», пока мои сокурсники будут час с небольшим выяснять, кто из них умнее. Розовый и золотой, остров уже влился в мое сердце. Наполнил голову ароматом пьянящих, чуть подгнивших фруктов, горячего песка и томлением по настоящей дружбе, по ясному сознанию и мальчишеской разумности, хотя уже понятно: ничем хорошим все это не кончится… 17 одновременных монологов вырывают меня из теплых волн океана. Я вспыхиваю от неожиданной смены миров. Вслед за голосами в мое сознание вваливаются желтые оштукатуренные стены, густо накрашенные испуганные глаза, стук голой яблоневой ветки по стеклу и красный тревожный луч, с упорством инквизитора буравящий мой глаз. Я бледнею от бессильного растущего раздражения. Я зеленею от тоски и пустоты, растворивших остатки золотого острова.

Но молчу. Единственное, что я могу сейчас озвучить, – это поток язвительных и нелепых слов. 18-й монолог. Этот поступок навсегда лишит меня ореола замкнутости и мудрого безразличия, которым я с такой тщательностью окружила себя.

Опустив голову, чтобы не видеть того, что вокруг, чтобы не дать себе сорваться и влиться в общую орущую лавину, я разглядываю бессодержательную клинопись на партах. Краем глаза замечаю небольшую руку, которая что-то наигрывает на парте. Мне знакома эта рука, знакомы ее плавные движения, знаком небольшой шрам на безымянном пальце. Мне вдруг показалось жизненно важным вспомнить, откуда я ее знаю. Как бы между делом я слегка привстаю – вроде мне нужно рассмотреть что-то на другом конце аудитории, – а сама бросаю быстрый взгляд на склонившуюся над книгой голову. И сразу опускаюсь на стул и закрываю глаза – в привычной темноте памяти проще восстановить схваченный образ. Бледное, почти прозрачное лицо, чуть более теплое на щеках, прямой нос, продолговатый треугольник глаза, опушенный четкими темными ресницами, качающийся туда-сюда вслед за строкой. Это она – та девушка, которая так поразила меня в первый день учебы. Мне очень хочется еще раз внимательно рассмотреть ее лицо, но это невозможно – она решит, что я проявляю интерес, и наверняка предложит познакомиться. И тогда – прощай моя независимость! И все-таки я кошу глазами, пытаясь узнать хотя бы, что она читает.

Вдруг она захлопывает книжку, откладывает ее в сторону и говорит сама себе: «Ну и ересь!» Но не титульным листом кверху – это приятно: значит, не хочет продемонстрировать всем, что за книга. А я читаю на корешке: «Сумерки богов».

Меня так и подмывает злорадно осведомиться: «Если ересь, зачем читаешь?» Но я молчу. Девочка словно слышит мои мысли.

– Тогда зачем, спрашивается, читать?.. – смешно поднимает брови, как Джельсомина из «Дороги», потом поворачивается ко мне. Странное лицо, особенно глаза – серые, глубокие, очень красивые, но в них больно долго смотреть.

– А зачем вы читаете книги? – спрашивает без подвоха, с мягкой улыбкой и прямотой в глазах. Непонятно почему я смущаюсь. Врать ей или отмахнуться расхожими фразами у меня язык не поворачивается. Но, с другой стороны, не говорить же правду. И вдруг мои губы непроизвольно разъезжаются в улыбке. И взгляд – я чувствую это! – становится мягче.

– Извините, дурацкий вопрос, – говорит она и снова улыбается мне. Анфас, потом в профиль. Потом уже не мне.

По дороге домой я почти ни о чем не думаю – все пытаюсь вспомнить лицо той девушки и не могу. И все-таки в душе у меня остался тот теплый взгляд и искренняя улыбка, и мысли почтительно держатся в стороне… пока я не захожу в дом.

***

Уже полтора месяца мы с сестрой живем у Леды. Мы – из экономии (сестра не хочет тратиться в начале своей карьеры и, думается мне, копит на машину; я хочу тратить как можно меньше родительских денег). Леда – я не знаю, зачем она живет с нами. Такие вопросы не приходят в голову дважды. Они вселяются как нежеланные родственники – навечно. И вот я уже жду, когда Леда попросит нас убраться. Не жду еще, еще держу страх за порогом.

Два раза в неделю в ее комнате собираются гости. Это совершенно одинаковые молодые люди и девушки лет 22–27, все красивые и со вкусом одетые. Всю ночь напролет они курят всякую дрянь и пьют всякие дорогие штуки из Лединого персонального бара. От них много шума и, что еще хуже, музыки. Леда и ее компания слушают «необычную музыку». ОНИ НЕОБЫЧНЫЕ, ОРИГИНАЛЬНЫЕ, ТВОРЧЕСКИЕ личности, и поэтому все, что сопровождает их путь, тоже должно быть необычным. Но интересное дело: все их излюбленные группы и все те «композиции», которые призваны подчеркнуть, высветлить, обрамить эксклюзивность Лединой компании, – все они до странности похожи между собой. Иногда мне даже кажется, что это одна и та же мелодия, только исполненная на других инструментах, в другой тональности и разными голосами. В ней один и тот же мотив – по большей части дисгармоничный и угнетающий, – он может продолжаться с полчаса, но, видимо, никому, кроме меня, это не действует на нервы.

Сестре проще – она работает за компьютером в наушниках. И вообще, как она говорит, у нее слишком мало времени, чтобы отвлекаться на такую ерунду, как Ледины вечеринки. При этом она язвительно улыбается, давая понять, что более убогое и лишенное смысла времяпрепровождение трудно себе представить. Но по взглядам, которые сестра бросает в ту сторону, когда до нас доносится взрыв хохота, по тому, как она отчаянно-сосредоточенно впивается глазами в монитор, я вижу, какой удар приходится держать ее самолюбию.