И ее чувство снега (фантазия-экспромт)

– Чертик мой милый, – успела даже не сказать, а подумать Мила, в одни миг ощутив огромные тяжелые крылья за спиной и уже взбираясь на подоконник, стала поддерживать их руками, чтобы не упали.

– 13 этаж, тебе не стыдно, а? – она почти не видела его лица, но точно знала о его присутствии, так же отчетливо, и также – рядом. Он был, вернее казался теперь, еще более сильным, теплым, мускулистым, почти пламенным каким-то.

«Вовсе не дьявол, а, правда, лапонька какой-то дорогой», – успела подумать Мила и уже выпрямилась, как по заказу, вся напряглась в тугую струну.

Она не шагнула, а вдруг вросла в проем между окном и кирпичной стеной, ощутив свежесть ветра, запах реки и моря, аромат южных цветов и далеких стран.

– Го-то-ва! – закричала она громко, и по городу, она точно это знала, эхом побежала вибрация бесконечных звуков, призвуков и отражений, непрерывно клокочущих гортанными свирелями без смысла и повода.

– Стоп! Достаточно! Вылезай! – руководитель проекта указывал ей на часы и она, смутившись, и, наконец, опомнившись, вылезала из кабинки синхронного перевода, куда пол часа назад с таким страхом забралась.

– По закону, не более получаса, – Василий Иванович улыбался, протягивая ей следующий фрагмент текста. – После Антоновой опять пойдешь, слышишь? Докладчик – вон там, в черном, видела?

– Я не видела, а я переводила, – ответила Мила, в который раз удивляясь тому, что во время синхронного перевода, когда сидишь в кабинке, никого не видишь, а только слышишь голос, сознание как будто бы подчиняется другому человеку, полностью и безоговорочно, то есть тому, кому переводишь. Подчиняется даже не другому человеку вовсе, а какому-то потоку энергетическому, который этот человек излучает.

Становишься в общий ряд неведомых смыслов, делаешься этакой звездочкой маленькой, среди миллиона других зеркальный отражений на небе. Как будто бы слепо идешь за ним, этим голосом далеким, поддаешься ему, другому сознанию, полностью отделяя, отрывая от себя звуковую оболочку мысли и смыслов.

Увидеть бы скорее Романа, – подумала Мила, и снова уткнулась в текст.

* * *

Они познакомились, когда она еще не предполагала, как будет жить, что будет делать. Кто же мог знать, будут ли повторяться ее истории, однообразно выбрасывая на новый жизненный виток, или каждый раз она, эта история, будет разворачиваться заново, совершенно новая, и непохожая на предыдущую. Невозможность забыть прошлое было всегда ее непременной особенностью. Встречая каждого нового человека, она с ужасом отпрыгивала, как будто бы мысленно отдалялась, закрыв глаза, не желая больше испытывать ту неуемную, невыносимую боль от каждой новой встречи и быстрого разочарования, которое через какое-то время наступало. Не в человеке, нет, а в быстрой и обязательной смене: вместо внезапного счастья – несчастье внутреннего надрыва.

Она всегда любила. Сильно, безудержно, много, каждого из встреченных ею людей. Сначала сопротивлялась, потом, уже смирившись с этой своей особенностью, просто отдавалась этим каждодневным внутренним спорам и желанием быть другой, или какой-нибудь новой, чтобы было легче, чтобы все протекало по-другому. Напрасные старанья. Каждый раз она вновь понимала, что было это все в который раз – невыносимо, немного – не ее, как будто бы жизнь, которой она жила и проживала, так неуемно и так страстно, вовсе и не была жизнью, и тем более ее жизнью, принадлежала кому-то еще, испытывала ее терпение, воспитывая по своему собственному внутреннему закону.

В одной известной книге Мила когда-то прочла, что можно быть, находиться с миллионами людей, но только с одним человеком можно вместе спать, разделять его сон, обняв рукой за голову, засыпать и просыпаться. Роман был именно таким, вот, мужчиной. Как в той книге, про легкость бытия, и про Ницше. Таким, с которым – спят, то есть с которым можно, наконец, заснуть и успокоиться.

У него было еще одно качество, у Романа. Тоже редкое, и тоже – очень странное, ей совершенно незнакомое. Качество, которое она оценила уже много позже, почти за два года до того, как вновь с ним встретилась и пошла в кинотеатр, и поняла (в который раз!), почему так сильно его тогда полюбила. С ним было просто тепло и хорошо. Просто хорошо. И просто тепло. Он источал это неведомое и невидимое тепло, которое так редко встречается у мужчин. Не забирал его, требуя внимая, а сиюминутно отдавал. Своим присутствием, силой своей мысли. Это спокойствие, такое странное и незнакомое, сразу передавалось и ей, и она, в лучах этого небывалого тепла, жила и пыталась постигать разворачивающуюся перед ней жизнь, странную и вновь – такую незнакомую. Жить и постигать. С ним этого всегда хотелось. И движения, и постижения.

В юности он был очень быстрым, ярким, успешным, ловким. А потом, как ей показалось по той внутренней связи, которая никогда между ними не обрывалась, он стал другим, чуть мягче, спокойнее, значительнее как-то.

Она часто думала, почему именно он был тем человеком, который значил для нее так много. В какой-то момент это казалось загадкой, чем-то странным, не от мира сего объяснением. Он был тем важным человеком, с которым, как ей казалось, все обязательно должно было быть и случиться. Все, что жизнь могла предложить могло и должно было случиться именно с ним. Что именно должно было произойти она, если честно, не знала. Тем более не знала, что шанса «на это все» уже почти не оставалось. И все же, ощущение того, что этот человек был самым важным в ее жизни не покидало ее ни на секунду.

Как-то ночью Мила сидела в аэропорту, долго-долго сидела, в ожидании рейса, все думала о нем. Пыталась представить, что он делал в тот момент. Никакого конкретного времяпрепровождения он не сообщал ей, не называл даже координаты своего внутреннего ритма. Но она четко знала, что он был, в данный момент был. Не говорил с ней, не помнил о ней, но был, и был очень занят чем-то, или, наоборот, отдыхал. Но снова – был, там, и здесь, сейчас, и – с ней. Счастливый и несчастный, со всеми своими трудностями, мыслями, желаниями, как будто бы жизнь специально соединила их для какого-то своего внутреннего резерва и причины. Он все время был где-то рядом. Она никогда мысленно не разговаривала с ним, просто тоже была рядом, этаким слабым существом и снова – всегда рядом. Это было еще одно его качество, рядом с ним можно было почувствовать себя – слабой. Совершенно слабой, почти животно-слабой: никуда никогда не спешить, а просто находиться – рядом. Почти как собака. И, да, – рядом. Но это была самая добрая на свете собака, которую Мила в себе однозначно принимала и неожиданно для себя вдруг полюбила.

Она тогда поехала с Романом не куда-нибудь, а в Прагу, в ту самую Прагу, где когда-то потом чуть не обручилась с Аликом. Все мечтала – мечтала, что поедет, и – поехала. Их комнатка находилась где-то совсем под крышей, совсем высоко, и совершенно в каком-то невиданном спокойствии и отрешенности они болтали до полуночи, а потом, взявшись за руки отдыхали, глядя сквозь окно в потолке прямо на звездное небо. Небо было огромным, высоким, далеким и синим, как и ошарашенно удивленные звезды, которые смотрели на Милу и шептали свои старинные певучие песни…

Она тогда все время спрашивала его про Кундеру, не могла отделаться от этой мысли, почему так много подруг было у главного героя, и как эта идея повторения могла укладываться в женской голове. Совсем никак не укладывалась. Он только улыбался загадочной улыбкой и давал понять, что человеку все возможно вытерпеть, и все нужно узнать.

– Но ведь так никогда не будет?

– Конечно, так никогда-никогда не будет!

Он снова вспоминала усталое, изможденное лицо Жульетт Бинош, и ее сны, когда она мечтала стать с ним одним телом, чтобы не беспокоиться больше о том количестве других женщин, которые у Томаша всегда были.

– Ты даже не знаешь, о чем ты говоришь? Зачем тебе эта книга?

– Не знаю, мне больно от нее, – Мила снова закрывала глаза и вокруг плавно качались волны их долгой встречи….

– Знаешь, мне все здесь напоминает эту книгу. Мужчины такие же быстрые, ловкие, куда-то летящие, и добрые-добрые. Такие простые, какие-то. И город – тихий, милый. Миллионы улочек и домов, и так жить и жить….

Роман поворачивал к ней голову и долго-долго смотрела на нее, внимательно изучая каждую черту лица.

– Почему тебя так пугает эта книга? Ведь так давно было? Танки, Чехословакия, эмансипация, революция…. Это все уже прошло…

– А я так и не привыкла, – шептала Мила, – и снова пыталась различить в его спокойных чертах что-то о будущем.

– Скажи! Скажи мне, пожалуйста, а как будет потом?

– А разве кто-то это знает?

Она вновь вставала поздно вечером, когда он спал, выходила на улицу. И гуляла, гуляла, шла по гулким улицам, изредка пытаясь определить и понять, что же с ней происходило….

Потом она спустилась по лестнице куда-то вниз, и оказалось в огромной белой зале, которая была полна покрытых скатертью столами, подсвечниками. Ей стало на мгновение удивительно страшно, от того ощущения сопричастности к чему-то таинственному, которое она ощутила, но она взяла себя в руки, и медленно пошла в комнату на самый верх.

Роман встретил ее у порога и обнял.

2. Зеркала

С-Петербург, 2010

Мужа Алексея, она так любила, как мужчин не любят, конечно. Дико любила. Даже ненормально дико как-то. По утрам просыпалась, когда он шел на работу, делала завтрак, и все не могла отделаться от мысли, что снова не хочет с ним расставаться, даже на несколько часов, как было тогда, когда они только познакомились, давно-давно. Ребенок принес в эту любовь счастье, без всякого сомнения. Безудержно катающийся теперь взад-вперед по квартире по паркету и коврам, и забота о нем, как и нежность, сжимающая горло, были спасительным якорем ее чувств, как и надежным пожирателем всей оставшейся энергии и любовных поползновений. И все-таки сильнее всего она любила его, с той же отрешенностью, безудержностью, с которой вдруг поняла, как важен он в ее жизни, когда они только познакомились.

Было это на корпоративном праздновании Нового Года в большом петербургском ресторане, на Большой Морской улице. Притушили свет, на сцену вслед за выступлением сотрудников вышли странного вида роскошные гейши в разноцветных одеяниях и начали медленно танцевать. Она отвернулась на сцены и вдруг заметила, что рядом сидит очень жизнерадостный мужчина и упорно смотрит прямо на нее.

– Вы танцуете?

Вопрос был столь странным и старомодным, что она даже не обратила внимания на то, что мужчина, по всей вероятности, действительно, приглашал ее танцевать, и слегка удивился, что она вместо ответа продолжала сидеть и молча смотреть на него. Когда они, наконец, вышли на середину зала, она, поняла, что внутри все каким-то странным образом ожило, заныло. Почувствовала этот внезапный прилив чувств, в считанные минуты, как будто бы ощутила вживую постепенно растущую рану на сердце. Ей было страшно больше всего от того, что осознание этого внезапно нахлынувшего чувства было слишком быстрым, молниеносным. От него пахло немного более едким одеколоном, чем обычно нравился ей, и, как она подумала почти сразу, запах этот практически ее парализовал, как будто ей ввели шприцем отраву под кожу, помимо ее воли.

Сколько она себя помнила, всегда мучилась, почти сразу после того, как познакомилась с ним. Она была очень эмоциональной, и в этом, ему, конечно, – неровней, потому что все время хотела быть с ним рядом. Скрывала это даже от самой себя, стыдилась. Знала, что не любовь, а просто животная привязанность. Уже давно такой была, сама от этого переживала ужасно, но ничего особенно правильного поделать с этим не могла. Прирастала сиамским близнецом к тому, кого любила, и тем самым, сразу отдаляла любого человека на почтительное расстояние, вызывая раздражение, как только он в этом убеждался.

Алексей не мог быть исключением.

Он был улыбчив и добр, и казался теплым настолько, что она, просыпаясь ночью, ловила себя на мысли, что не спит только для того, чтобы представить, о чем они говорили сегодня, как он наклонился к ней и ее поцеловал. Длилось это единение душ, впрочем, совсем недолго. Бессонные ночи, письма, прогулки. Радостное счастье такое короткое почему-то, а на смену ему…. А потом остались только промежутки между встречами и недомолвки, его плохое настроение, его проблемы, снова прохладные встречи, отсутствие его проблем, как и тем для разговора. Поссорились, помирились, поженились, развелись, снова поженились. Прохлада семейной жизни была еще более странной, но заботы поглотили отчаяние, и снова появилась неосознанная надежда. Ей все чаще казалось, что все это происходит не в данное время, а где-то в детстве, как что-то неоформленное, зыбкое. Как будто бы они были просто подружками, которые даже не дружат, а хмуро бродят по улицам, рассказывая друг другу о каждодневных неприятностях, а потом снова разбегаются, каждая по своим углам.

Когда Алексей уходил или потом – уезжал, появлялась эта странная боль внутри, не дающая покоя. Он был неразговорчив и все время о чем-то думал своем, находясь как будто где-то далеко. Это не было таким обидным в момент общения, но становилось совершенно невыносимым, когда его не было рядом. Как будто все внутри нее его помнило и о нем начинало тосковать безудержно. Сознание рисовало невозможность как обиду, а постоянное неудовлетворение давило как каменная плита, пропуская через невидимую мясорубку все внутренности. «Где он сейчас, почему не со мной?»

Мила хорошо знала, что подобные мысли для взрослой женщины были не просто наивны, а глупы, если не сказать, до безумия эгоистичны, и все же именно так ей казалось и чувствовалось, и, собственно, именно эти мысли вертелись у нее в голове круглые сутки. Не могла она к нему привыкнуть, не могла охладеть и жить спокойно. Видела, и снова слезы наворачивались на глаза, как будто каждый раз, рано утром встречала его впервые, видела заново его сильную шею, красивые руки, расправленные плечи, загорелый торс. Как будто бы не проходило то ощущение дрожи при виде человека, которого любишь, которое обычно так сладостно вначале, но которое, по каким-то мировым законам, достаточно быстро проходит, уступая место чему-то фундаментально другому, значительно более спокойному.

Сын был на него похож, словно копия. Когда Мила обнимала его рано утром, склонившись над кроватью, то все внутри танцевало непонятный и страстный танец, каждый мускул оживал, а кровь бурлила во всю, в надежде вырваться наружу. Нежность боролась с чем-то страстным, болезненным. Иногда она даже боялась прижимать сына к груди, казалось, немного сильнее обнимет, и просто задушит его от радости какой-то, ниоткуда пришедшей, и безысходности.

Он уехал в командировку, почти не попрощался. Позавтракал, бросил вещи в чемодан, чмокнул в щеку и поехал на вокзал. Она сделала над собой усилие, чтобы не поехать следом, не собрать детей и не броситься ему вдогонку. Удержалась, правда, легко. Сын проснулся и уже отчаянно требовал внимания. Иначе бы, даже не задумалась, пешком, на машине ли, самолете, догнала бы, не отпустила.

В этот раз на душе было совсем неспокойно. Ночью она переворачивалась с боку на бок, почти не спала. На следующий день проснулась часа в три, снова не могла понять, где находится, как бывало часто последние полгода, как будто бы во сне пыталась до него домчаться, доехать, встретить снова, и все время упускала из виду. Мысли о нем так странно врезались ей в голову, что ни на секунду не оставляли, даже когда заботы и сотни телефонных звонков, казалось бы, должны были как-то отвлечь и отнять силы. Она смутно могла себе представить, что будет дальше, сможет ли она, к примеру, когда-нибудь спокойно чем-то заниматься, жить и просто радоваться. Как будто бы сама себе подписала приговор, и сделать с этим уже совсем ничего не могла. Как будто бы сама заговорила себя на какую-то странную, медленную, никому неведомую и непонятную погибель.

Наутро отвела сына в детский сад и пошла на работу. В юридической конторе помогала вести дела известным и малоизвестным адвокатам. В метро сидела, закрыв глаза, засыпала, пока вдруг кто-то не окликнул ее, склонившись над самым лицом, и нашептывая что-то на ухо. На мгновение испугалась, одернулась. Голубоглазый блондинистый мужчина, высокий и импозантный, буравил ее взглядом, и уже пять минут рассказывал ей об их какой-то важной и памятной встрече три года назад на юге.

Роман!