Великая Екатерина. Рожденная править

Английский посол ничего не добился от Елизаветы, политика ее интересовала постольку-поскольку, у Бестужева были свои виды. Вот тогда-то Вильямс и обратил внимание на молодой двор и главную персону этого двора – Екатерину. Дипломат знал во всех подробностях увлечения Екатерины и Чернышевым, и Сергеем Салтыковым и решил использовать эту слабость великой княгини в своих целях.

В свите Вильямса находился молодой польский граф Станислав Понятовский. Звание его – «кавалер посольства» – не предполагало какой-либо политической работы. Задача «кавалеров» была придать значимость и блеск английскому посольству. С последней задачей Понятовский справился отлично. Он бы хорош собой, в свои 22 года успел попутешествовать и посмотреть мир, светскую выучку проходил в Париже, он был хорошо по тому времени образован, при этом изящен, доброжелателен и скромен. Романтический герой, иными словами. Отец его начал карьеру в армии, примкнул к Карлу XII и воевал против Петра. Но все кончилось с Полтавской битвой. Правда, и дальнейшая карьера отца Понятовского была успешной, он получил чин генерала, со временем стал старостой Кракова и очень выгодно женился. Взяв жену из рода Чарторыйских, он сразу попал в число наиболее уважаемых семей Польши. Михайла Чарторыйский был канцлером Речи Посполитой.

Что бы делали многочисленные бытописатели Екатерины, не веди она дневников и не напиши в свое время «Записок»! Из них мы знаем, что впервые Екатерина увидела молодого человека на балу в Ораниенбауме, где праздновали Петров день. Туда же были приглашены иностранные послы. Как известно, многие политические вопросы у нас решаются в бане, так в XVIII веке для этих целей использовали балы и маскарады.

За ужином соседом Екатерины был Вильямс. Английский посланник был умен, остроумен и образован, в лице молодой великой княгини он нашел великолепную собеседницу. Граф Понятовский не принимал участия в разговоре, но зато танцевал он отлично, чем и привлек внимание Екатерины.

Глядя, как легко он скользит в менуэте, она посетовала, де, трудно представить, что отец такого милого молодого человека принес столько зла России и Петру I. Вильямс деликатно заметил, что это было очень давно, а молодой человек заслуживает ее внимания. Чарторыйские составляют в Польше русскую партию, и дядя Станислава Понятовского поручил ему своего племянника, чтобы он, Вильямс, воспитал его в лучших чувствах к России и сделал из него дипломата. Екатерина: «Я ответила ему, что вообще считаю Россию для иностранцев пробным камнем их достоинств и что тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Европе. Это замечание я всегда считала безошибочным, ибо нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать слабости, смешные стороны или недостатки иностранца; можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что, естественно, всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца». Едкое замечание в устах будущей императрицы.

Понятовский тоже оставил «Записки». В них он охарактеризовал Екатерину в очень пылких выражениях: «Ей было двадцать пять лет; она только что оправилась от своих первых родов и была в той поре красоты, которая называется расцветом каждой женщины, наделенной ею. Брюнетка, она была ослепительной белизны; брови у нее были черные и очень длинные; нос греческий, удивительной красоты руки и ноги, тонкая талия, рост скорей высокий, походка чрезвычайно легкая и в то же время благородная, приятный тембр голоса и смех такой же веселый, как и характер, позволявший ей с одинаковой легкостью переходить от самых шаловливых игр к таблице цифр, не пугавших ее своим содержанием».

Добавлю несколько слов о внешности Екатерины, потом в повествовании просто не будет для этого места. Для женщины и императрицы красота важный козырь на руках. Для Понятовского Екатерина романтическая героиня, красавица и умница. Ему вторит английский дипломат Бекенгем, правда, он более умерен: «Черты ее лица далеко не так тонки, чтобы могли составить то, что считается истинной красотой, но прекрасный цвет лица, красивые и умные глаза, приятно очерченный рот и прекрасные каштановые волосы создают в общем такую наружность, к которой очень немного лет назад мужчина не мог бы отнестись равнодушно».

А вот француз Фавье (уж он-то разбирался в женщинах) пишет: «Никак нельзя сказать, что красота ее ослепительна: довольно длинная, тонкая, но гибкая талия, осанка благородная, но поступь жеманная, не грациозная; грудь узкая, лицо длинное, особенно подбородок; постоянная улыбка на устах, но рот плоский, вдавленный; нос несколько сгорбленный; небольшие глаза, но взгляд живой, приятный; на лице видны следы оспы. Она скорее красива, чем дурна. Но увлечься ей нельзя»

А Понятовский не просто увлекся, он влюбился. Он был влюблен, но очень трусил. Вильямс слегка подтолкнул его, и первый шаг был сделан. Роман развивался бурно, но не о нем здесь речь. Положение в Европе было сложным, назревала война, и Понятовский был вынужден уехать из России. К этому времени у Екатерины и английского дипломата сложились хорошие, доверительные отношения. Словом, он стал посредником в переписке Екатерины и влюбленного поляка. Вначале Екатерина писала письма возлюбленному, а потом как-то сама собой возникла переписка с самим Вильямсом, переписка активнейшая. Уже Семилетняя война началась, Елизавета 1 сентября 1756 года подписала об этом указ, а здесь за четыре месяца с сентября по декабрь 1756 года 150 писем, причем каждое не менее десяти страниц. Это вам не интернет, где пять строчек – и всё ясно. В XVIII веке к почте относились очень серьезно.

По приезде в Россию Вильямс был вполне успешен. Он нашел с Бестужевым общий язык, и через три месяца ему удалось возобновить конвенцию от 1747 года о союзе России и Англии. Бестужев пошел на это, чтобы сдержать агрессора – Пруссию. Фридрих II – захватчик, Наполеон XVIII века, гидра – как называла его Елизавета. И вдруг в Петербурге узнают, что 5 января 1756 года Англия заключает союзный договор с Фридрихом. У Англии и Франции шла война в Америке, и Англии нужен был сильный союзник против Франции. Это было ударом для Бестужева, для Вильямса это был крах. Любым способом Вильямс, как говорят теперь, должен был повысить свои акции. И своими письмами Екатерина помогла ему в этом.

Эта переписка – загадка и подарок истории. Вильямс рано ушел из жизни, все его бумаги перешли к родственникам. Со временем нашелся умный наследник, который понял цену этой переписке и опубликовал ее. Переписка поступила в Государственный архив Александра II в 1864 году и стала секретной. Есть в этой переписке некоторая странность, оба адресата – мужчины, но по почтении скоро обнаруживается, что один из корреспондентов вне всякого сомнения женщина, при этом особа очень высокого ранга. И никаких фамилий, только клички, места действия тоже скрываются под вымышленными названиями, например, Царское село называется Нимфенбург.

Письма английского дипломата – подлинные, письма Екатерины в копиях. Екатерина неоднократно писала, чтобы ее письма были ей возвращены. Вильямс аккуратно это делал, но как истинный дипломат не мог побороть искушения сохранить тексты. Он снимал копии. Правда, от этой переписки сохранилось четыре незначительных письма и самой великой княгини. Екатерина хранила свои письма, но в 1758 году, перед арестом Бестужева и смертельной опасностью, которая нависла и над ее головой, сожгла свои послания к Вильямсу вместе с другими бумагами.

Ну и что, скажете вы, переписывались два человека. Но один был представителем фактически враждебной нам державы, а вторая – супругой наследника трона. Вначале писали об «отсутствующем друге», а потом незаметно переходили на дела русского двора. Екатерина охотно отвечала на все вопросы: какие дипломатические разговоры ведутся, какие решения принимаются, как группируются военные и политические силы. Потом Екатерина увлеклась. Поскольку не со всей политикой русского двора она была согласна, то позволяла себе критику, иногда была слишком откровенна. В это время Елизавета много болела. В письмах Екатерины не только нет сочувствия к государыне, но она позволяет себе такие замечания: «Ох, эта колода! Она просто выводит нас из терпения! Умерла бы поскорей». С давних пор на Руси пересуды о здоровье царствующих особ караются очень жестоко. Хорошо, если ссылка в собственное имение, а не монастырь или Сибирь. Кроме того, в письмах Екатерина подробно, детально, с пунктами намечает план своего поведения в случае смерти Елизаветы и смены власти.

Но болезнь императрицы не была тайной для Европы, да и сообщенные Вильямсу тайны имели малый вес. Что такого особенно ценного могла Екатерина узнать у мужа или у сплетниц при дворе? Кроме того, Бестужев явно догадывался об этой переписке и находил способы донесли до Екатерины «дезу», как теперь говорят, нужную канцлеру информацию, чтобы она написала об этом Вильямсу. В декабре 1756 года Понятовский вернулся в Петербург уже в качестве польского посла. Любовь его с Екатериной продолжалась, что не мешало Екатерине и дальше переписываться с Вильямсом. Отчаянная женщина. Она, нимало не смущаясь, писала Вильямсу, что хочет царствовать, «погибнуть или царствовать» – вот ее девиз. Но для этого необходимо было устранить мужа. Значит ли это, что она уже в 1756 году задумывалась о возможном заговоре в свою пользу? Вопрос без ответа.

Для меня вся эта история не шпионский детектив. Переписка не принесла вреда России, но очень любопытно посмотреть на будущую императрицу с этого угла зрения. Претензий к Вильямсу нет, в дипломатии все средства хороши – такая работа, но то, что великая княгиня стала «пятой колонной», наводит на размышления. Помните эпиграф? «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию…» и т. д. А что для Екатерины счастье? Конечно, корона русская! Что она получила от дружбы с Вильямсом, от переписки? Опыт, советы… и деньги.

Правда, в XVIII веке было в обычае получать субсидии от иностранных государств, но когда эти субсидии получает жена наследника за крайне сомнительные с точки зрения государства действия, это уже другое. В письме от 9 июня Екатерина попросила через Вильямса денег у английского короля и получила заем в 10 000 фун. стерлингов (у великой княгини было много долгов). В мае 1757 года она пишет Вильямсу: «Устройте, если можно, чтобы мне выдали вперед такую же сумму, какую я получила. И, если возможно, чтобы это было в еще большем секрете, чем в первый раз; нельзя ли это получить так, чтобы здесь никто не знал, что это для меня, что это для вас».

Этих денег она не получила. Вильямс вскоре был отозван из России. Он уехал в Гамбург. Там у него обнаружились признаки душевной болезни. В 1759 году он закончил жизнь самоубийством.

В декабре 1757 года у Екатерины родилась дочь. Ее нарекли Анной в честь покойной матери Петра – Анны Петровны, герцогини Голштинской. Рождение девочки праздновали очень широко. На одном из куртагов за ужином Петр, в подпитии, конечно, позволил себе бестактность, сказав во всеуслышание: «Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я принимать его на свой счет». Петр был очень близок к истине, но Екатерина пишет об этом с обидой. Молва приписывала отцовство Анны Понятовскому. Бедная девочка умерла двух лет от роду.

Опасные игры

Начало 1758 года ознаменовалось важным событием – 14-го февраля великий канцлер Бестужев был отставлен от должности и арестован. О его отставке многие годы хлопотала вся Европа, дома тоже старались изо всех сил. Да и Елизавете он поднадоел: характер трудный, строптивый, въедливый. Императрица давно не находила с канцлером общих слов как в делах политических, так и в личных. А здесь подвернулся случай, все как-то вдруг совпало не в пользу канцлера.

Одной из главных претензий к Бестужеву, если рассуждать очень начерно, было «преступное потворство» генералу Апраксину, главе русской армии. 19 августа 1757 года Апраксин, сам того не ожидая, выиграл у Фридриха II битву при Гросс-Егерсдорфе. Пруссаки бежали, путь на Кенигсберг был открыт. Но вместо того, чтобы продолжить наступление и взять Кенигсберг, Апраксин позорно отступил.

В Петербурге поведению Апраксина тут же нашли объяснение. В сентябре Елизавета опасно заболела. Молилась в церкви на день рождения Святой Богородицы, вдруг ей стало плохо – выбежала на улицу и упала на газон бездыханно. Случилось это при огромном стечении народа. Тут же на глазах у всех пустили кровь, но императрица так и не пришла в себя. На носилках ее унесли во дворец.

И в Петербурге, и за границей пошли слухи о предательстве Апраксина. Понятное дело – умрет Елизавета, трон займет Петр Федорович. А он в короле Фридрихе II души не чает. Война тут же кончится, а Апраксину за выигранную битву не поздоровиться. А кто надоумил фельдмаршала на подобное? Конечно, Бестужев, они старые приятели. Кроме того, канцлер из столицы руководил всеми военными действиями. Императрица выздоровела. Начался сыск. Апраксин был арестован, и только внезапная смерть спасла его от суда.

Екатерина узнала об аресте канцлера из записки Понятовского и, по ее словам, «так и остолбенела». Кроме Бестужева, были арестованы Елагин, бывший адъютант графа А. К. Разумовского, Ададуров, когда-то учивший Екатерину русскому языку, а теперь служивший у Бестужева, и ювелир Бернарди. Екатерине было из-за чего волноваться. Она сама пару раз писала Апраксину в армию. Письма были вполне невинные, поздравляла с днем рождения, желала здоровья – что-то вроде этого. Но разве ей по чину общаться с русским фельдмаршалом. Кроме того, у нее самой были личные отношения с Бестужевым. Их неприязнь друг к другу давно канула в лету. Они тесно общались, более того – переписывались.

Письма – это всегда улика. Из-за них Екатерина места себе не находила. На следующий день после ареста Бестужева голштинский министр Штамбке, как обычно докладывая Екатерине о последних событиях в герцогстве, как бы между делом сообщил, что получил от Бестужева записку. В ней канцлер просил передать Екатерине, что успел сжечь все опасные бумаги. Екатерина перевела дух. Мы никогда не узнаем их содержания, но совершенно очевидно, что они могли серьезно скомпрометировать великую княгиню.

На глазах своего камердинера Шкурина она сожгла все свои записки, документы, даже счетоводные книги – «все, что имело вид бумаги». Шкурину она сказала: «Будут спрашивать мои счета, скажешь, что я все сожгла». В огонь пошли и письма, которые могли ее полностью скомпрометировать – ее переписка с английским посланником Вильямсом.

Следствие по делу Бестужева продолжалось, а в апреле и мае этого же года состоялись два очень важных разговора императрицы с Екатериной, решившие дальнейшую судьбу последней. К этому времени поведение и Петра, и Екатерины совершенно вывело Елизавету из себя. Великий князь пил и вообще вел себя непотребно, великая княгиня излишне вольничала, кроме того, вмешивалась в политические дела. Выяснилось, что вопреки запрету, она переписывается с матерью, принцессой Иоганной. Словом, у императрицы накопилось столько претензий к наследнику и его супруге, что она в запальчивости прилюдно сказала – а не выслать ли эту парочку в Европу (так сказать, по месту жительства)? Екатерина знала об этом и восприняла слова Елизаветы как реальную угрозу.

Теперь о великолепной интриге, которую сплела Екатерина и которую с блеском выиграла, право, на ней стоит остановиться. Все началось вполне буднично. Екатерина хотела поехать в театр на русскую комедию. Там она собиралась встретиться с Понятовским. Встреча эта была крайне необходима. В театр по этикету ей полагалось ехать со своими фрейлинами. А Петр не любил русской комедии. Он предпочел в этот вечер провести с этими же фрейлинами дома. Одна из них, Елизавета Воронцова (сестра известной Екатерины Романовны Дашковой) была его любовницей.

Екатерина подробно описывает этот вечер в своих «Записках». Супружеская сцена, «он был в ужасном гневе, кричал, как орел, говоря, что я нахожу удовольствие в том, чтобы нарочно бесить его…». Слово за слово, наконец, Петр запретил давать Екатерине карету. В дело как-то боком вмешался Александр Шувалов (глава Тайной канцелярии, а по совместительству негласный надзиратель за Екатериной). Шувалову Екатерина и отдала письмо, адресованное императрице лично. В нем она описывала свою трудную жизнь, невозможность общения с собственными детьми, ужасные отношения с мужем, добавила, что так больше жить не может, и умоляла отпустить ее на родину: «…я проведу остаток дней у моих родных, молясь Богу за Вас, за великого князя, за детей и за всех тех, кто мне сделал добро или зло…» Шувалов передал письмо по назначению и вскоре сообщил, что «императрица вызовет вас для разговора – ждите».

Императрица не торопилась с разговором, а между тем дала отставку верной дуэнье Екатерины – Владиславовой. Это была «последняя капля». Екатерина дала волю слезам. То есть она плакала и плакала, ее утешали, но не могли утешить. Пришла утешать великую княгиню и ее камер-юнгфер – Шарогородская. Искренне печалясь за Екатерину, Шарогородская предложила помощь: «Мы все боимся, как бы вы не изнемогли от того состояния, в каком мы вас видим; позвольте мне пойти сегодня к моему дяде, духовнику императрицы и вашему; я с ним поговорю и обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы этим будете довольны». Камер-юнгфер выполнила свое обещание. Дядя, он же протоирей Федор Дубенский, посоветовал Екатерине сказаться больной и просить, чтобы ее исповедовали.

Сказана – сделано. Екатерине не нужно было особо притворяться. От слез и горя она уже не держалась на ногах. Играла болезнь она великолепно, приближенные уже опасались за ее жизнь. Этой же ночью пришли доктора. Но Екатерина твердила, что не телу ее нужна помощь, а душе. Духовник, наконец, был позван, и она исповедовалась. Исповедь длилась полтора часа. Екатерина пишет о протоирее Дубянском: «Я нашла его исполненным доброжелательства по отношению ко мне и менее глупым, чем о нем говорили». Он дал дельный совет – в разговоре с Их Величеством настаивайте на том, чтобы вас отослали за границу. Их императорское величество никогда этого не сделает, потому что «…нечем будет оправдать эту отставку в глазах общества».

Духовник дождался пробуждения императрицы и попросил о скорейшем свидании Их величества с Екатериной, потому что «горе и страдание могут ее убить». Разговор с императрицей состоялся ночью (самое деловое время для Елизаветы) и прошел по заранее оговоренному сценарию. Здесь же находился Петр. Разговор был трудным, но кончился к обоюдному согласию. Все подозрения с Екатерины были сняты. О том, что она уедет в Европу, дабы жить в бедности и неустанно молиться, вопрос уже не стоял. О втором разговоре императрицы с Екатериной известно только, что он был вполне доброжелательным.

Хороша «предсмертная исповедь», если ты просчитаешь заранее, в чем надобно каяться, а о чем умолчать, мало того – ты точно знаешь, что содержание исповеди будет подробно пересказано нужному человеку. Главное, что сама Екатерина не видит в этом ничего зазорного и откровенно пишет об этом в своих «Записках». Впрочем, в вопросах веры Екатерина обладала, выражаясь в духе Достоевского «большой широкостью», то есть никогда не была строга. Видно из такого материала и делаются великие правители.

Понятовский вскоре был отозван в Польшу. Ехал на время, уехал навсегда. Он увиделся с Екатериной только через тридцать лет. Но об этом позднее.

Петр III на троне

Императрица Елизавета скончалась 25 декабря 1761 года на пятьдесят втором году жизни. Престол занял Петр III. Ах, как трудно пережила Екатерина это событие! Смена власти в России в XVIII веке была предприятием не только ответственным, но и опасным. Хорошо было в старой доброй Англии: «Король умер. Да здравствует король!» Да и у нас прежде все шло своим чередом. Но уже Петр I занял трон с помощью военных действий, а после его смерти все пошло кувырком. Виной тому был нарушенный им порядок престолонаследия – от отца к сыну, а если нет сына, то старшему из братьев. Но у Петра Великого не было ни брата, ни сына (сына он казнил), а посему теперь трон наследовал тот, кого назначит правящий император.

Далее в «бабий век» всех императриц путем дворцового переворота сажала на трон гвардия. Так было с Екатериной I, с Анной Иоанновной, Анной Леопольдовной, саму Елизавету на престол посадили верные преображенцы, и было совершенно непонятно, как гвардия поведет себя на этот раз. Петр Федорович был законным наследником, но при этом очень непопулярен в армии и дворцовых сферах. А ведь еще жив был Иван Антонович. Он сидел в Шлиссельбургской крепости, но при этом имел такие же права на престол, как и великий князь Петр. Кроме того, могло обнаружиться завещание покойной императрицы. А она очень не жаловала своего племянника. Очень вероятно, что ей могла прийти в голову мысль отдать престол Павлу, лишив родителей права регентства. Ведь уже было такое у Анны Леопольдовны и ее несчастного мужа.

Вот тут-то Екатерина наверняка вспомнила Вильямса и его четырехлетней давности советы на случай смерти императрицы. «Нужно, чтобы великий князь и вы появились тотчас же, но не прежде, чем будет установлена и принесена вас обоим присяга министрами или министром, кого вы допустите до себя. В первые дни никого не принимайте худо, но своих сторонников отличайте. Старайтесь, чтоб на лице вашем не выражалось ничего, кроме полного спокойствия и хладнокровия. Если великий князь Павел здоров, надо бы вам вернуться с ним на руках. Нет вовсе необходимости заботиться о вашей безопасности или о защите вас. Права великого князя ясны, как день – во всей Европе нет более несомненных. … Если окажется завещание и будет не вполне вам подходить, лучше его уничтожить. Не выставляйте никаких других прав, кроме: от крови Петра Великого».

Но все прошло без сучка, без задоринки. Петр III на троне. Выстраивая картину государственного переворота 1762 года, очевидцы поносят Петра III почем зря. И здесь они тоже правы, императора было за что ругать. За свои шесть месяцев он успел наделать массу глупостей. Всё правда, Петр был слабохарактерным человеком, был недалекого ума, но при слабых государях заводятся умные министры. Канцлер Михаил Илларионович Воронцов был умным человеком. При Петре III на первое место выдвинулись в управлении государством два человека – генерал-прокурор Глебов и сенатор Волков.

За шесть месяцев правления Петра III было много сделано. Вначале он упразднил Конференцию и «предоставил себе право мгновенно, основываясь единственно на одностороннем докладе, принимать решения». Этот деспотизм и положил начало новым законам.

Первое дело – массовая реабилитация. Из ссылок были возвращены Бирон, Миних, Лопухины и другие.

29 января был опубликован указ о веротерпимости и равенстве вероисповеданий. Петр III прекратил преследование раскольников, разрешив им жить по своим обычаям и старопечатным книгам. Запрещено было гонение на иноверцев по религиозным мотивам.

12 февраля был объявлен указ о ликвидации Тайной канцелярии. Дела по государственным преступлениям Петр вознамерился проводить сам и метод сочинил: «Надлежит кротостью исследования, а не кровопролитием прямую истину разделять от клеветы и коварства и смотреть, не найдутся ли способы свои милосердием злонравных привести к раскаянию». Мы и сейчас смело может назвать Петра идеалистом, время для «кротости исследовании» и по сию пору еще не пришло. В XXI веке у нас с этим пока плохо.

18 февраля был обнародован манифест о вольности дворянства. Как бы потом ни гордилась Екатерина своей жалованной грамотой дворянству 1785 года, эта грамота целиком вытекала из Манифеста Петра.

Как уж был сочинен этот закон – другое дело. По утверждению князя Щербатова (он, кстати скажу, был дедом Чаадаева), виной тому было неуемное желание Петр III провести ночь с прелестницей, некой К.К. Император побаивался своей главной фаворитки Елизаветы Воронцовой и наказал секретарю Волкову, мол, будет спрашивать, где я провел ночь, скажешь – «в исполнении известного им важного дела в рассуждении благоустройства государства». Государь пошел к своей обожаемой, а Волкова запер в пустой комнате с «дацкой собакой», то есть догом, а также с бумагой и перьями – намарай что хочешь! Волков и «намарал» закон о вольности дворянства. Выдумка или быль – точно не скажем, но Щербатов в своей книге «О повреждении нравов в России» пишет, что узнал «о сим происшествии» со слов самого Волкова.

21 марта вышел указ Сената о секуляризации (отторжения в пользу государства) монастырских и церковных земель. Управление этими землями передавалось в Коллегию экономии. Монастырские земли отдали крестьянам с оброком в один рубль. Был также издан указ о запрете мануфактур покупать крепостных.

О вступлении Екатерины на трон написано множество книг. К ним относится и очень популярный в XVIII веке труд Рюльера под заглавием «Истории и анекдоты революции в России в 1762 году». Слово «анекдот» имело в XVIII веке другой, отличный от нашего смысл. Анекдот – это не придуманный сюжет, а реальная история, которую стоит рассказать. Рюльер был секретарем барона Бретейля, французского посла в Петербурге, в его обязанности входил сбор информации. Говоря нашим языком, он был разведчиком, а текст его – шпионским отчетом, который он со временем обработал и превратил в очень популярную во Франции книгу. Этим сочинением зачитывался не только Париж, но и вся Европа. В России при Екатерине «Истории и анекдоты» были запрещены. Труд Рюльера был опубликован в России только в 1907 году, но перевод книги явно сделан куда раньше: это видно по языку – сочному, выпуклому и точному (самиздат XVIII века). В свое сочинение Рюльер без разбору накидал массу всякой информации – сплетни, догадки, смелые предположения. Догадки эти очень устойчивы. Изучаешь историческую событийную канву и удивляешься – как, например, попал в серьезную историческую литературу слух, что Дашкова была то ли дочерью Никиты Ивановича Панина, то ли его любовницей. Или смелое утверждение, что отцом Екатерины был Бецкий, якобы состоявший в любовниках матушки Иоганны Елизаветы. Или, скажем, из каких документов известно, что Петр III, уже будучи императором, вызвал в Петербург Сергея Салтыкова, намереваясь вырвать у того признание, что Павел его сын? Это, якобы, дало Петру возможность лишить Павла трона. Оказывается, все оттуда, от Рюльера анекдот. Как профессиональный разведчик, он и должен был выслушивать все слухи и заносить их в свой отчет.

Не откажу себе в удовольствии воспользоваться записками Рюльера. Тексты его – изюм в моем пресном повествовании. «Я был свидетелем революции, низложившей с российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку. Я видел, как сия государыня, убежав тайно из дворца, в тот же день овладела жизнью и царством своего мужа». О Екатерине: «Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд – все возвещало в ней великий характер».

А вот о Петре: «Беспредельная страсть к военной службе не оставляла его всю жизнь; любимое занятие состояло в экзерциции, и чтобы доставить ему удовольствие, не раздражая российских полков, ему предоставили несчастных голштинских солдат, которых он был государем. Его наружность, от природы смешная, делалась таковою еще более в искаженном прусском наряде; штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колени и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной фигуры шляпа прикрывала малое и злобное лицо». Таков образ человека, объявившего войну русской гвардии.

Пытаясь дать оценку трагической гибели Петра III, историки в один голос говорят, что главным врагом его был он сам. Это совершенная истина. Петр не любил Россию, он был голштинцем с головы до ног: «В шуму праздников и даже в самом коротком обхождении с русскими он явно обнаруживал к ним свое презрение беспрестанными насмешками. Чудное соединение справедливости и закоренелого зла, величия и глупости видимо было при дворе его». Особая голштинская армия, Дашкова про нее говорила: «Сволочи, состоящие из сыновей немецких сапожников», смотрела на русских гвардейцев свысока.