Райка, милая Райка

– Шо такое? Шо здесь такое?! – Заорал капитан Мамыка на шпану, которая с блаженными, тупыми улыбками ничего не могла выразить, а только в бессилии сползала по стеночкам.

– А это воспитательный момент.

– А шо у тебя трусы на пальце?

– А это подкрепление. Вы же знаете, дорогой капитан Мамыка, что слова без подкрепления ничего не значат.

Смачно матюгнувшись, капитан Мамыка усадил Райку рядом с собой, и потихоньку до него стало доходить, что красотка сидит рядом с ним без трусов. Преисполненный похотью, он погнал в отделение, как бешеный. Мамыка, не помня себя, тащил Райку за локоть к себе в кабинет, рыком разгоняя всех, кто попадался ему на пути. Когда он, наконец, удовлетворил свою страсть, он сообразил, что Райка всё ещё несовершеннолетняя.

– Шо тебе подарить, моя рыбонька? Я для тебя луну с неба достану, моя сладкая! – елейно замурлыкал капитан.

И на свадьбе у сестры Райка щеголяла тяжёлыми витыми золотыми серьгами с натуральным опалом.

Райка закончила школу и заявила родителям, что дальше учиться не пойдёт. Одноклассник Лёня Трюк зовет её работать барменшей в своё кафе, которое папочка Израиль Трюк торжественно подарил ему прямо на выпускном вечере. «Барменшей! Да ты понимаешь, что там за атмосфера?! Кто нынче ходит по кафе? Разве порядочные люди? Одни бандиты! Вот твоя старшая сестра…», – но Райка неуважительно перебивала мать: «Це ж Соня!. Мама, не кипешитесь! Все будет чики-пуки. Сидите в своей швейной мастерской и тачайте шторы для поликлиник! Шо вы можете понимать в современной жизни!» – «Я – твоя мать! Как ты смеешь так с матерью разговаривать, хабалка!» Как нарочно в этот момент мимо проплывала Соня, послушная и умная, закончившая экономический факультет университета на чистые пятёрки. Подключался Лёвка. Его слабая сторона была в том, что он смотрел на свою дочь, как на женщину, и это лишало его уверенности абсолютно. Он потирал руки и совал их подмышки, блеял невразумительно: «Ты бы хоть бухгалтерские курсы закончила или на закройщицу бы в швейное, а? Все профессия, а?» Но Райка, видевшая отца насквозь, снисходительно отвечала: «Папа, таки не вам давать мне советы. Я готова выслушать совет от человека, имеющего за душой миллион, на меньшее я и сама смаракую, что делать». И пока Лёвка пыхтел и размахивал руками, побуждая самого себя к решительным действиям, Райка, загадочно улыбнувшись, ускользала, как золотая рыбка.

Дуня плакала вечерами и терзала Лёвку. «А шо я могу сделать?! – огрызался тот, тоскливо царапая когтями шерсть на груди, – Господи боже, скорей бы Сонька родила, лучше двойню или тройню сразу, чтобы тебе было чем заняться! Упустила дочь! Лялькала её, потакала! Вот! Теперь расплачивайся!» Он спасался во дворе, не трогая скрипки, потому что его заскорузлые артритные пальцы не держали уже даже молотка.

Райка приходила под утро. Всегда в сопровождении ватаги кавалеров, от неё пахло вином и «Клема», она шумно хохотала во дворе, дразня поклонников и соседей, непременно дожидалась крика из какого-нибудь окна: «Шо хайла-то пораззявили! Люди! Та шо такое?! Честному человеку и поспать не дают!» Дуня приставала к ней с расспросами и нравоучениями, когда та просыпалась в первом часу дня, но Райка, добродушно отмахивалась и совала матери пухлую пачку купюр: «Нате вам, мама, и ни в чём себе не отказывайте. Купите, наконец, буженинки, а не кошерно вам, тогда сёмги. Покушайте, успокойтесь. Усё в ажуре». Дуня бежала к Лёвке, потрясая купюрами, но Лёвка, казалось, растерял весь свой темперамент и беспомощно махал рукой: «Оставь их, мать. Шоб я так жил, когда мне было семнадцать. Пусть живут, как знают».

Соня переживала трагедию: время идёт, а никаких признаков беременности. Она приходила к матери поплакать, пожаловаться и посоветоваться, как быть. Дуня беспомощно разводила руками, у неё-то был совсем противоположный опыт. Надо было искать хорошего доктора. Видя заплаканные коровьи глаза сестры, Райка пыталась её утешить, но выходило наоборот:

– Та шо ты торопишься? Гуляй, пока молодая. Вот нашла о чём плакать! Пользоваться надо! Такой рычаг Соломончика раскручивать. Скажи ему: «Доктор велел на Мёртвое море. Там соли лечебные». Пусть везёт! Потом скажешь, горным воздухом подышать надо, пусть в Альпы везёт, мир повидаешь, не то, что я – дальше бардака своего носу не казала.

– Тебе не понять. Я ребёночка хочу. Не будет ребёночка, Соломон меня бросит, а куда я теперь?

– Да зачем Соломону ещё дети? У него уже есть два оболтуса женатых, скоро и внуки подойдут. Думаешь, он не нанянчился? Зачем ему ссаные пелёнки на старости лет? Ему жена молодая, свеженькая, весёлая нужна. Ласкай его почаще, так и не бросит.

Соня в ответ рыдала еще горше:

– Так шо, ты думаешь, шо Соломону от меня дети не нужны? А – а – а – а! Вдруг он специально что-то делает, чтобы у нас детей не было?! А – а – а – а! Мама, шо мне делать?!

Соня, ревя в голос, падала в материнские объятия, а Райка, не преуспевшая в утешениях, спешила улизнуть, пока ей не досталось на орехи.

Но тут разразилась настоящая гроза. Вкусив жидкости «Бриллиант», помер чей-то – имеется в виду какого-то начальника – опустившийся сынок. Началось расследование и оказалось, что смертность среди тех, кто употребляет для опохмелки вышеозначенную жидкость, просто зашкаливает. Саньку посадили. А ретивое следствие продолжало рыть, и нарыло, что спирт, поставляемый для этой жидкости, ворованный. Посадили Соломона. Мрак опустился на семью Михельсонов. Растерянные Дуня и Лёвка бегали по знакомым, но их время ушло, их знакомые – мелкая сошка – уже давно сошли со сцены. Сёмка, у которого тоже рыльце было в пушку, боялся высовываться, сам ходил по краю, родители цыкали на него: «Куда тебе? Сиди тихо! А то, вообще, ехай куда-нибудь, затаись, а то и тебя загребут. Скажут: «А что это брат у Михельсона Александра Львовича поделывает? Чем занимается? А не проверить ли и его? И ведь проверят! Что делать, что делать?» Райка исчезла из дома. Дуня вся извелась, истощала, как скелет, днём и ночью доводила Лёвку, приглушенным голосом бормоча ему в ухо: «А Райка? Скрывается ведь. Слышь? Помнишь, какие деньжищи-то приносила? Прямо пачками мне совала, слухаешь – нет? Я-то, конечно, приберегла на чёрный день. Вот он и наступил, нате вам! Соломон ещё! Кого откупать-то? На всех не хватит!» – «Откупать! Тю! – передразнивал Лёвка, – но откупать, конечно, Саньку, эх, знать бы, кому дать, а то ведь и самим вляпаться можно. Просто так ведь не дашь, как же, целый Бухмин подписался под это дело, прогнуться хочет, нет, сейчас так просто и хабар не дашь. Кому совать-то? Кому? Как подходы найти? Я спрашивал, люди не в курсе. Тёмное дело. Да и много ли в чулок-то сховала?» – «Три миллиона». – «Это карбованцев, что ли?» – «Ну не долларов же!» – «Тю! И ты такие семечки кому хочешь сунуть? Глупая женщина! Ну кто ж хранит так деньги? Лучше б мы с тобой в кабак каждый вечер ужинать ходили. Они ж у тебя не лежат, они ж прямо-таки на глазах превращаются в бумажку для нужника» – «А всё ж-таки, надо Райку будет откупать, её же деньги-то!» – «Ох и глупа ты, как тарань на Привозе, Райка ведь ещё не сидит!» – «Типун тебе на язык, старый дурак!» – «Та какого ж беса я дурак?! Сама ж сказала! Только откупать надо Саньку, а Райка сама вывернется!» Так они перепирались, а время уходило. Но однажды поздно вечером объявилась Рая. Тут же прибежал запыхавшийся Сёмка, не прочухавший, почему его так срочно сдёрнули с места. «Щас узнаешь», – прохрипела младшая сестра. Все сели за пустой стол. На Райку было страшно смотреть. Вся её красота куда-то делась. Осунувшаяся, с чёрными кругами под глазами, с воспалёнными губами, постаревшая лет на десять. Ей явно было трудно говорить, но она выжимала слова из глотки, и они камнями бухались вниз: «В общем, Мамыка говорит, что может организовать только одного. Саньку или Соломона. Я говорю за Саньку, но вы решайте. Одна не хочу. Все решайте. И Соньке ни слова. Решите Соломона – я сделаю Соломона. Решите за Саньку – будет Санька. Но Соньке чтоб ни духу. Вроде как, само получилось. Отпустили. И бабло нужно. «Бабло будет», – весомо заявил Сёма. Подумал и сказал: «Я за Саньку». И мать с отцом, конечно же, выбрали Саньку. «Готовь бабки, Сёма, я завтра скажу куда», – она тяжело поднялась и захромала к двери. Дуня метнулась за ней и приобняла за плечи: «Доча, куда на ночь глядя? Может, осталась бы, а?» Но Рая, через силу улыбнувшись, обняла мать, и ушла.

Она явилась недели через три. Снова бриллиантово красива, легкомысленна и полётна. Санька вернулся. Опять, как водится, исчез с глаз долой в Белогорку. Соломона посадили на пять лет. Соня ходила несчастная и убитая горем. Регулярно ездила к Соломончику с передачками. Упрекала сестру: «Ну вот, и с чем я осталась? Муж сидит! Стареет. В его ли возрасте по тюрьмам болтаться? Через пять лет он вернётся, больной, разбитый, и вообще ничего не сможет, шо ж мне так бездетной и помирать? Шо ты мне обещала, когда за него замуж пихала? „Путешествовать будешь, горя не знать!“ А шо вышло? А, между прочим, Илюша Лузберг эмигрировал в Америку! Всё-таки оказался гений, получил шикарное место в Бостонском университете! Я бы могла с ним уехать! А всё ты!» На что Райка, сплевывая подсолнечную шелуху, отвечала: «Хоспидя! Вот ты вечно найдёшь, к чему прицепиться! Подумаешь, муж в тюрьме сидит! А у кого не сидит? Так, у швали всякой. У всех стоящих мамзелек, которые к Линичам захаживают, все мужья сидят! Зато жены в пуху и перьях! Ты бы их видела! Это дело настоящего мужчины: жену обеспечил, можно и сесть. Ты посмотри, какая тебе удача! Живешь в шикарной квартире! Счётец на книжке имеешь? – Имеешь. Свободна! Зачем тебе этот старикан? Сама же говорила, что он старый, помнишь, не хотела за него замуж идти? Найди молодого! Радуйся жизни! А что касается до путешествий, так ты же успела. Вон в Турции была, в Египте. Может, твой Соломончик вообще бесплодный, так это такой козырный тебе шанс: сейчас ты заводишь молодого любовника, а буквально за недолго, как Соломону выйти, любовник тебе делает ребёночка. А ты уж Соломончика встретишь, напоишь, так что помнить не будет, пусть потом доказывает. А может, он там и ласты склеит, ты вообще будешь молодая богатая вдовушка, тут уж полное раздолье…» – Но тут её речь была прервана визгом раненной рыси, Соня, резво как никогда, схватила что под руку попало, а попала половая тряпка, ринулась на сестрицу, норовя отхлестать её по лицу. «Мама, мама, шо она говорит! Совсем стыд потеряла! Она моему Соломону смерти желает!» – «Да шоб мне так не иметь в жизни счастья, как я желаю смерти Соломончику!» Райка увернулась от тряпки, густо усыпав пол кухни семечками, и, слыша шаги матери, предпочла выскочить из квартиры.

Райкин одноклассник Костька правдами и неправдами накопил на старенькие, на ладан дышащие «жигули» -пятёрку, и они с Райкой поехали кататься. Но не Костькин был тогда день, нет, не его. При повороте с Житомирской на Подольскую Костик, гнавший под 50 км/ч не справился с управлением и въехал в бочину новенькой, сверкающей надраенным бархоткой лаком белоснежной «бэхи». Костькин рыдван тут же предательски заглох, а из «бэхи» медленно вылез никто иной, как известный на всю Одессу поставщик живого товара в знойное заведение мамы Розы Ося Мицгель, известный также как «Челюсти», «Живодёр», «Людоед» и «Гестапо». Костик понял, что пришёл его последний час, вся жизнь пронеслась у него перед глазами, и горько пожалел он, что не умер накануне после быстрой и не очень мучительной агонии, употребив паленой водки. Ося-Гестапо славился своими изуверскими проверками и натаскиванием на работу девочек, а так же кровавыми разборками с теми, кто вставал у него на пути. Ося плотоядно смотрел на него, ухмыляясь и представляя в своем заторможенном мозгу затейливые картинки того, что он сделает с этим горе-водилой. Тем временем дверца с правой стороны жигулей открылась и из неё показалась нога. Нога, обутая в красную туфельку на высоченной шпильке. Нога, сверкавшая золотистым атласом и тянувшаяся, тянувшаяся дальше, чем натасканный взгляд Гестапо привык видеть ажурную резиночку чулка. Но чулка не было. Золотистым атласом переливалась нежная девичья кожа, а кружевной ажур ознаменовал краешек трусиков, сверкнувших из-под мини-юбки. Гестапо впал в ступор, потому что такая ножка никак не могла принадлежать порядочной женщине, а всех непорядочных он пропускал через свои руки. А потом из машины поднялось солнце. Ослеплённый алмазным сиянием глаз и зубов, опалённый алым свечением губ и жаром, пышущим из глубокого разреза блузочки, Гестапо забыл, кто он есть, и просто смотрел, теряя себя, своё прошлое и настоящее, сходя с орбиты и устремляясь в неизведанное. Из ступора его вывел звонкий девчачий голос:

– И шо? Будем отлеплять твои глаза, или таки оставим их под моей юбкой?

Улыбаясь, как идиот, Гестапо одним прыжком оказался около девушки, бросил обморочному Костику: «Теперь это моя баба. А ты свободен», и увлёк её в свой авто.

И стала носиться по ночным дорогам Одессы белая молния. Ося-Гестапо забросил дела. Кореша с завистью сплетничали о том, что эта девка-бестия подначивает его гонять за 200 и еще на такой скорости проделывает всяческие штучки. Только недолго длились эти ночные заезды. Через две недели белый БМВ Оси Мицгеля влетел в столб и сгорел дотла вместе со своим хозяином. Райку выбросило из машины, и она отделалась ушибами и царапинами. «В рубашке родилась девка», – комментировали одни. Однако другие поговаривали, что что-то тут нечисто. С чего это дверь машины оказалась открыта или её так удачно вышибло? Не крутанула ли девчонка руль, приготовившись выпрыгнуть? Местечко-то уж больно выгодное для падения, кругом земля и трава, шоссе в этом месте ровное, а уж водил Ося лихо, без посторонней помощи в столб бы не вписался. А им возражали, что, когда горячая красотка и в койке за тебя берётся, ты соображать перестаёшь, куда уж тут за дорогой смотреть. Так или иначе, вознёсся Ося в любовном пламени прямо на небо, за всё надо платить, а за любовь красивой женщины тем более. И мнения разделились пополам. Одни говорили: «Эх, хотел бы я с такой тёлкой покататься!» А другие: «На-фиг-на-фиг с такой тёлкой кататься!» За Райкой потянулся пышный шлейф славы роковой женщины.

Следующей весной Райка заявила, что хочет поступать в педагогический колледж на учительницу. Сказать, что семья потеряла дар речи, это не сказать ничего. Санька с Сёмкой отделались похабными шуточками, а мать с отцом и Соня запричитали, заупрекали:

– Раньше надо было думать-то, после школы поступать сразу, кто тебя сейчас-то возьмёт после этого шалмана, что за учительница такая – барменшей по ночам работала!

– Какая из тебя учительница, посмотри на себя! Учительница должна скромно себя вести, с достоинством, прилично, а ты, ты посмотри на себя в зеркало! У тебя что ни ночь, то гулянки, кавалеры твои тебя не только на весь двор, на весь район ославили, кто тебе детей-то доверит учить?

– Да ты уж и позабыла всё, экзамены не сдашь!

Но вопреки всему, Райка в колледж поступила. И началась для неё новая весёлая жизнь. Студенческая! Тут же нашлась и лучшая, закадычная подружка – Элка Куриц. Куриц она была по мужу, девичья фамилия у неё была Мухаметдинова, и была она чистокровная татарка из Крыма. Жизнь Элки напоминала мексиканские сериалы, как раз недавно приковавшие внимания всех одесских домохозяек и обогативших их лексикон мексиканским национальным фольклором. Например, вместо того, чтобы орать на мужей: «Ни дна тебе, ни покрышки!», они теперь орали: «Шоб тебе счастья не видеть, как дону Игнасио Лауренсии!», а на прогневавшую соседку: «Шоб ты пахала на Пашку-кривого, как рабыня Изаура!» Так вот, про Элку. Будучи ещё школьницей, познакомилась она на пляже с красавцем-хохлом, проводившем там отпуск. Влюбилась в него без памяти, и – взаимно. Едва дождавшись восемнадцатилетия, заявила родным, что выходит замуж. Но беда пришла, откуда не ждали: её отец категорически запретил ей выходить за хохла, только за татарина. Элка была в растерянности, она не ожидала такого поворота, нельзя сказать, чтобы её воспитывали строго, в пионеры-комсомольцы вступала, на школьные дискотеки ходила, и вот на тебе! Но она по своему Курицу буквально сходила с ума, либо с ним, либо в море головой. И Элка сбежала из дома. Слава богу, родня Курица приняла её с распростертыми объятиями. Сыграли свадьбу. А отец Элки её проклял. Надо же было случиться, что Элка и Райка решили поступать в одни и тот же год. И так же неожиданно открылся у Райки новый талант. Не было такого концерта, такого мероприятия, такого праздника, собрания, конкурса, где бы ни выступали вместе Элка и Райка. Пели они божественно, предпочитая современную эстраду, затмевая оригинальное исполнение. И танцевали, сводя с ума парней телодвижениями, и сценки разыгрывали так, что публика под стулья от смеха валилась. Глаз не отвести от них: обе высокие, стройные, черноволосые, кареглазые. Но – непохожие. У одной раскосость – у другой припухлые веки и поволока, у одной скулы высокие, азиатские, у другой – ровный округлый овал, у одной ямочки на щёчках, улыбка детская, открытая, у другой чувственный рот, улыбнется, как приласкает…

Дуня опять ворчала: «Будет у тебя, как в басне: „Ты все пела, это дело, так пойди же попляши“. Все поёшь да выступаешь, а учиться-то когда?» Но и гордилась, гордилась, хоть и таила свою гордость. Они с Лёвкой несколько изумлённо взирали на свою дочь. Не ожидали от неё. Только зря Дуня ворчала, училась Райка хорошо, её бешеной энергии на всё хватало. Одно настораживало и печалило Дуню, при толпах воздыхателей и поклонников, ходивших за Райкой, как приклеенные, жениха не намечалось. Они словно чувствовали, что не по ним крепкий орешек, не достать, не дотянуться.

Соломон умер в тюрьме. Соня ходила в трауре, тихая, спокойная. Молчала. На душе у Райки скребли кошки, она помнила свою болтовню, ожидала от сестры упрёков, но Соня как будто ушла в себя, ни слова, ни взгляда… Похоронили Соломона без шума, достойно, Но вскоре после похорон пришли Соломоновы сыновья делить наследство. Точнее, пришли они с целью нахрапом выгнать Соньку из квартиры, и забрать всё имущество. Ранним утром затрезвонил телефон, Райка подскочила первая, опередив мать, и услышала горестный голос Сони, которая поведала ей, что накануне явились оба Соломоновы сына да со своими горластыми жёнами и потребовали, чтобы она выписывалась и убиралась. «Что делать, Рая? Они ведь не отстанут, они меня выживут. Разве что Сане с Сёмой позвонить, пусть подойдут, поговорят с ними…» «Дуля им в рыло, выживут они тебя! Здрасьте вам, два придурка в три ряда! Их не вытошнит? Сонечка, ничего не бойся! Я сама им позвоню, я их сделаю…», – затараторила Райка, и в её голове тут же сложился план.

Давид и Натан Соломоновичи, в сопровождении визгливых, жадных жён и какого-то мелкого районного чиновника, взятого специально для усиления позиции с точки зрения власти, ввалились в роскошную четырёхкомнатную квартиру, уже прикидывая, сколько загребут, продав её и поделив барыш. Войдя в залу, они порастеряли свою наглость. На софе и в креслах разместились Семён и Александр Львовичи, авторитет которых был уже известен на весь город, братья-осетины Ирбек и Мусса, парочка Райкиных друзей, выглядевших весьма живописно и устрашающе, как будто говорившие всем своим видом: вы можете, конечно, выпендриваться, сколько хотите, но ведь вы выйдите когда-нибудь на улицу, а там… у каждого свой фарт… Кто знает, кому на голову кирпич упадёт, а кто на сливовой косточке поскользнётся, головушку проломит… А главное – за круглым полированным столом переговорщиков уже ждали адвокат Линич с супругой и Рахиль Львовна, впервые в жизни облаченная в деловой костюм. Наташа, к которой Райка обратилась за помощью, решила посодействовать подружке, потому что знала, если она сама не возьмётся за дело, Райка возьмётся за него в обход неё, а ей не хотелось, чтоб её золотой петушок Линич отведал райских наслаждение с такой конкуренткой. Соня королевским жестом указала на два свободных стула у стола и села сама. Давид и Натан сели, а жёнам и мелкому представителю власти ничего не оставалось, как стоя сгрудиться за их спинами. Повисла многозначительная пауза. Стороны пялились друг на друга. Адвокат Линич с улыбкой сфинкса на лице ласково всматривался в лица Соломоновых сыновей, и в его глазах сквозило неподдельное сочувствие. Райка под столом сложила пальцы обеих рук в совершенно непристойный жест, и смысл этого жеста передавался всем её существом, и уже вполне начал восприниматься Соломоновичами. Они закряхтели, завозились от неловкости, и главное – глядя на Соню, они не уловили ни следа растерянности, страха, сомнений, в общем, всего того, на что рассчитывали. Лицо Сони ничего не выражало. На свои бухгалтерские расчёты она смотрела с большей страстью. Пауза затянулась уже настолько, что можно было встать и уйти, зачем только приходили? Давид окинул взглядом модно отремонтированную залу, с шикарным сервантом, набитым хрусталём, огромным телевизором «Сони», турецким ковром во всю стену, музыкальным центром «Панасоник» и аж вспотел от мысли, сколько ещё разного добра хранится в папенькиной четырёхкомнатной квартире. Алчность ткнула его кулаком в спину, и он прохрипел:

– Таки мы не ожидали такого благородного собрания. Зашли по-родственному, попроведать Софью Львовну, помянуть усопшего, побалакать о наших сугубо узкосемейных делах… Может, мы не в курсе, и сегодня какой-то особый торжественный случай для господ Михельсонов, мы помешали, таки мы можем зайти в следующий раз?