Ангел Кумус

Третий сон смерти. Я – и рисующая женщина

…– Ты всегда была странная девочка. Я тогда, помнишь, в десятый перешла, ты совсем была вот такая – Тэсса опускает руку под стол. Вранье. Я всегда была рослая девочка. Я лениво катаю шарик из хлеба. – Помнишь то лето? Просто сумасшедший дом какой-то, я и не знала, что люди могут так жить. Как ты всем мозги пудрила! И тебя почему-то все слушались, один Желтый бык чего стоит, слушай, а знаешь, почему все так было? – Знаю. – Почему? – Потому. Да.. Раньше ты была разговорчивей, как странно, теперь ты переходишь в десятый класс, неужели, вот ты бы, например, вышла сейчас замуж? – Нет, этот подвиг навсегда за тобой. – Да-а-а.. А Володя все-таки купил мне собаку. Большую и черную. – Я видела. – А оранжерею видела? Теплицу? Там великолепные цветы, я уже в апреле продаю вовсю. – Тэсса, неужели у тебя уже дети? – Нет, ну ты странная, ты что, не помнишь, как вы с Володей везли меня первый раз в роддом, ты еще плакала и говорила, что у меня нет никакого ребеночка, что я вру, а я положила твою руку на живот, а он стучит вовсю, а ты раскричалась: «дура, ненормальная, не нужен тебе ребенок!».. ну и еще по-всякому, ты что, не помнишь? – Нет. – Жаль. Я хотела спросить, почему ты так кричала, хотя ты всегда выдавала какие-то вещи, не подходящие по твоему возрасту. – Это и так понятно, почему он тебе не нужен был, ты же Володю не любила, «..а от любови бедной сыночек будет бледный..» – Замолчи! – А ты ударь меня, как тогда на чердаке. – Я? Тебя? Ты с ума сошла, давай не ссориться, лучше расскажи, какие у тебя сейчас идеи по спасению человечества. – Никаких идей. Пишу роман. – С ума можно рехнуться! – Забавно… Ты тоже помнишь, да? – Учителя? Ну конечно, и еще эту красавицу, мать Ирки, у нее были странные волосы – рыжие, а на висках седые, и она все время ходила полуголая, знаешь, она все та же, те же свиньи, теперь у нее еще и пятеро детей, кроме приемных от последнего мужа, и все вместе живут – дети и животные. Кошмар… Афродита. – Это дети Учителя? – Слушай, пока он не пропал совсем, все так и думали, но она же не захотела выйти за него замуж.., а как он появился, помнишь? Он же и потом в любую погоду ходил в рубашке и галстуке! – То лето было самым лучшим. Самым. Потом все кончилось. – А о чем роман? – Ах, мой роман… помнишь, как ты тогда издевалась над Учителем, опаздывала на первый урок физкультуры и говорила, что готовишь мужу завтрак, что он тебя бьет, если ты его не накормишь, корчила рожи?.. Как он тебя вывел из строя: – «Вы отвратительная маленькая женщина!», а ты так невинно: -«Ошибаетесь, я еще даже не девушка!» – Да, действительно, у меня месячные пошли только зимой. – Вот я и пишу роман о маленькой женушке, которая стала женщиной через полтора года после замужества. – Нет, серьезно? – Да, она сообщила своему мужу на свадьбе, что у нее еще нет месячных, она вроде как неполноценная, и они стали ждать, когда она созреет – главное ведь было убрать ее от ужасной матери, потом, когда она стала девушкой, это было зимой – муж разбил бутылку красного вина о стену дома и залил снег, и стоял на голове и пел песни. – Это было ужасно, у него совсем нет голоса и слуха! – А весной тебе исполнилось шестнадцать, это было так романтично, при чем здесь замужество? Тебе надо учиться, ты учишься и даже ходишь на этюды... – Как странно ты говоришь, мне казалось, что ты меня любила. – А мне казалось, что ты – не настоящая. Как будто ты послана мне в испытание! – Ну ладно, не кипятись, ну да, я была порядочной стервой и оттягивала свое посвящение в женщины, ты это хочешь сказать? Ради Бога, но у твоего романа, наверняка, нет таких натурных сюжетов, ты не все знаешь, я могу тебе подбросить немного семейного реализма. – Да я знаю, что ты подглядывала за Учителем и Раей. – Да! Подглядывала. Ничего красивей в жизни не видела, я ведь неплохо рисую, ну и дома изображала эти сценки, а потом… Многие девочки так себе делают, и в общем была вполне довольна своим положением девушки-жены. Володя стал вести себя правильно: ходил по квартире голый, просил, чтобы я его мыла, однажды нашел рисунки и тогда уже занялся мною всерьез. – Хватит «семейной натуры». – А ты меня не обижай, меня сейчас обидеть легко, я беременная и плачу по любому поводу. Я уже три года все время хожу беременной. Непроходящий живот. Расскажи лучше, как ты живешь. Когда вас было трое, все было хорошо, а сейчас мне даже не по себе, вы всегда были вместе, жаль, что вас разлучили. Сначала увезли Женю, он так орал, что порезал лицо и руки о стекло, никто и не подозревал, что стекло в вагоне так легко разбить, его же заманили на вокзал, не говорили, куда, господи, как страшно он кричал… И Бабушка умерла, и Ирку увезли обманом, теперь Лора совсем одна, и Шуру разбил паралич, и все вдруг развалилось на кусочки. Да, вас нельзя было разлучать. – А нас и не разлучат. Мы будем жить вместе. – Как это – вместе? – Очень просто, мы соберемся и будем жить втроем, нам нельзя врозь. – Знаешь, когда ты в детстве выдавала свои штучки, я все думала, что у тебя мозги опережают возраст, а теперь мне почему-то кажется, что наоборот! Ты же говоришь странные вещи. – Да ничего странного: Ирка кончила балетное, сейчас устраивается на работу в городе, который мы выбрали. Жеке – кончить техникум, а я в этом же городе буду поступать. Все очень просто, через год мы будем вместе. – С ума… рехнуться. Но вы уже не нужны друг другу, сколько лет прошло! – А ты мне покажи то лето. И Тэсса ведет меня на заброшенную веранду и расставляет свои рисунки, и на меня плывут Бабушка и Шура в жаре и пыли над дорогой, и прекрасная Рая ездит на свинье и подмигивает Учителю с гренадерскими усами, и Володя таращит глаза из-под милицейской фуражки, и черные розы стекают в землю кровью, и я понимаю, что все это не то и не так, но уже щемит и щемит в груди, я говорю: пропади все пропадом, чтоб вы все провалились! Будь все проклято…

Родители подростка Максима П. написали заявление, в котором они просили выписать сына из больницы под их ответственность. Оказывается, они сами живут не в Москве, а в Петербурге, сын раньше часто сбегал из дома и жил здесь у дядюшки. По поводу обнаруженных в квартире дядюшки женской головы и рук они ничего не знают – сообщено это было с поспешностью, которую следователь, присутствующий при разговоре, тут же про себя отметил. Из странностей, с которыми им пришлось столкнуться в процессе воспитания сына, они, поддакивая друг другу, сообщили следующие. Не разговаривает, а мычит с пяти лет, но они его понимают. Сам себя обслужить в гигиеническом плане хорошо не может. Панически боится воды. Обладает большой физической силой. Не видит разницы между живым и мертвым животным. На вопрос, почему они решили забрать сына из клиники, ответили, что отец ушел на пенсию и все время теперь посвятит ребенку. «Тем более, – добавила мать, – что жить ему осталось не так много.» Немая сцена. Удивлен даже главврач. «Ну как же, – женщина мнет в руках концы платка, завязанного под подбородком, – мне говорили, что дауны долго не живут…»

– Да ваш сын не даун, – возбудился психиатр, – с чего вы взяли? Вот, пожалуйста, мое заключение, он поступил в клинику на обследование…

– Спасибо вам, – поклонилась женщина.

– Минуточку, я должен подготовить выписку, осмотреть мальчика…

– Спасибо вам, – поклонился отец.

– Да это черт знает что! – закричал психиатр, когда убогая парочка, кланяясь, вышла в коридор. Он нажал кнопку селектора и потребовал привести больного Максима П.

Следователь подошел вплотную к сопящему толстяку с опущенной головой. На этой голове почти не осталось волос, только кое-где – кустиками. Он тронул мальчика за плечо. Мальчик увернулся. Следователь опять тронул его – ласково. Мальчик поднял голову, и на следователя посмотрели с иронией и печалью такие глаза!!

– Это он, да-да, я узнаю эти глаза, он также смотрел на меня, когда говорил про обезьяну. Обезьяна, она трясла половым членом, помнишь?.. – забормотал следователь, не в силах смотреть больше и удивляясь неожиданным слезам у себя на щеках.

– Он не может говорить, – заметил равнодушно психиатр, быстро что-то записывая.

Через два года инспектор успешно продвинется по служебной лестнице. Ему даже предложат перейти в следственное отделение Службы государственной безопасности, но он откажется и возглавит один из отделов в Управлении криминальной полиции. Следователь будет отправлен в отставку почти сразу же после выхода из психиатрической клиники. Учитывая образование и профессионализм, ему предложат место эксперта в отделе аномальных явлений Службы безопасности. Через два года из трех кукол, отправленных Кукольником на поиски, старуха умрет, брат и сестра повзрослеют и станут одинокими. Девочка, из-за которой, собственно, они и были сделаны, найдет их в большом городе на воде.

Четвертый сон смерти. Я – юноша, у которого Страшилище украло сестру

…– Нет ее здесь, ты же видишь! Ее здесь нет. – Пойдем в театр Эстрады, она мне писала про кордебалет. – Ее нет в театре Эстрады, Жека терпелив, но грустен. – Полина, а ты.. Ты летаешь? – Нет, с тех пор, как мы расстались – нет. Летаю, или нет, я найду ее, она написала, что подрабатывает в кордебалете после балетной студии. – Ни в какой студии она не занималась, ее приняли, а через месяц выгнали. Она поступила в театральное училище, я так обрадовался, а потом по вечерам стала пропадать. Оказалось – танцует в каком-то баре. Мы немного подрались, она несколько вечеров не могла уходить, у нее.. синяк под глазом был, короче. Это были самые хорошие два вечера, Ирка пекла блины и пела песни, а потом вдруг – бац! – обрезала волосы, господи, да ее, наверное, и в бар этот взяли, когда она волосы распустила! А тут приходит – и ни пикни, а то обреется наголо. Я, конечно, гад, я врезал ей еще раз, не сильно, больше для видимости, а она и говорит «А ты не боишься однажды очень крепко заснуть и не проснуться, я умею такие штуки делать с людьми?» И все. Как подменили. Издевается без конца, то хохочет, то плачет танцует вот так посреди комнаты и поет «.. я потерялась, я потерялась..», меня стала называть гегемоном, я как раз устроился по ночам в котельную. Когда про Шуру узнала, раскричалась. Сволочь, говорит, как обещала, так и сделала – действительно, ее кондрашка хватила! Жила она у меня не всегда, чаще в общежитии. Что я мог поделать? – Где она, Жека? – спрашиваю я шепотом. – Ее больше нет. Нет ее пока. – А где ее нет? Нигде. Полина, ты же знаешь, что такое смерть. – Она умерла? – Почти. – Почти не умирают! – Смерть – это переход из одного состояния в другое, согласна? Я согласна, я отупела от усталости и бесполезных поисков. – Так вот, она сейчас где-то есть, но в другом состоянии, и нельзя просто так пойти и забрать ее, это бессмысленно, не надо ей мешать, она найдет свою травку. – Ну конечно, собачка не умрет, собачка найдет свою травку, нам так Шура говорила, когда Топсик умирал, его отвязали, он ел траву, а потом ушел и не вернулся! Куда уходят собаки?! – Полина, мне тяжело, но я не знаю, что делать, если ты знаешь – делай, но только не навреди. – Где она?!

Она прячется в весеннем воскресении, она сидит запертая в квартире Макса на первом этаже – полуподвал, пока родители ведут Макса с обеих сторон за руки к церкви. Головы у них опущены. На Максе пиджак, отчего он все время поводит плечами, словно поеживаясь, куртка расстегнута, видна светлая рубашка и неожиданный черный галстук, на котором болтается маленький крестик. – Смотри на него, – шепчет Жека, – смотри на него внимательно. – Он же идиот?– Смотри, она теперь его. Эта тройка идет по набережной Фонтанки со стороны домов, иногда падает запоздавшая сосулька, грохоча в водосточной трубе, тогда Макс задирает голову и долго глядит вверх, улыбаясь. В церкви душно и темно, Жека сразу выходит, а я смотрю, как проходят они к алтарю, держа Макса с обеих сторон за руки и не выпускают, когда он дергается, пытаясь освободиться, проходить им втроем трудно. Отец стоит, понурившись, словно прислушиваясь, но ему и вправду нравится, как поют. Жека сказал, что в этой церкви в обед поют многие оперные из Театра рядом. Мать Макса все время молится, истово прижимая руку к горлу, захватывая платок, и потихоньку плачет, не переставая шептать. Потом Макс, уставший и потный, целует стекло, под которым лежит небольшая иконка и идет к выходу, сдерживаемый по-прежнему с двух сторон. Домой они идут той же дорогой, но медленней, отец с матерью переговариваются, отец остается у пивного ларька, а Макса ведет дальше мать. Освободившуюся руку Макс тщательно потирает, рукав трется о куртку и шуршит, Макс улыбается. Мать откликается на его улыбку подергиванием рта, и глаза ее теплеют. Но когда они подходят к подворотне, мать мрачнеет, старается быстрее пройти маленький дворик и забежать в подъезд. Ей это не удается: во дворик распахивается форточка, старческие руки вытаскивают из форточки дохлую кошку с раздробленной головой. Ты только полюбуйся, что творится! Твой дебил убил мою кошку, скоро ни одной кошки во всем доме не останется, я точно пойду в милицию, я, может, эту кошку купила, а мою собственность убили! Убили! Мать быстро подходит к форточке, ждет, пока кошку затащат обратно и осторожно протягивает деньги. Форточка захлопывается, становится тихо.

Дома мать раздевает Макса. Труднее всего отобрать галстук и крестик, но скоро все успокаивается. Макс уходит в свою комнату, которую он всегда запирает на ключ, а ключ держит на веревочке на шее. В двери комнаты проделана аккуратная круглая дырочка. Когда отец или мать смотрят в дырочку в комнату, Макс старается успеть ткнуть чем-нибудь в видимый глаз, при этом очень веселится. Сам он никогда в дырочку не смотрит. Раз или два в неделю мать решительно стучит в дверь, при этом гремит ведром. Макс тогда не противится, только настороженно следит за нею, поджав ноги на постели, пока она моет. Постель у него состоит из двух поролоновых матрацев, один на другом, темно-красной, в цветочек простыни и большого теплого одеяла. Матрацы лежат на полу, так как с кровати Макс падал, пододеяльники он не любил, все время в них путался. Кроме постели в комнате ничего нет из мебели. Жесткий плетеный коврик в подозрительных пятнах закрывает угол комнаты – там Макс хранит свои сокровища: две крысы в клетке, одна из них давно сдохла, посылочный ящик с кирпичом, под кирпичом лежит мелочь в узелке, узелок большой и тяжелый. Вечером иногда Макс брал этот узелок с собой и с довольным видом прогуливался по двору. Ест Макс на кухне, ему подвязывают большой слюнявчик, есть он любит, в еде привередничает. Мать тогда вздыхает, крестится и шепчет, вымаливая у Бога прощения, отец стискивает зубы и шевелит желваками. Самое сладостное и любимое времяпрепровождение Макса – охота. Крыс он поймал сам, в норах у воды, руками, никто не видел этого, при его неповоротливости это кажется невозможным. Иногда по вечерам, когда Макс, что-то бормоча, озабоченно ходил туда-сюда перед телевизором, отец и мать вдруг встречались глазами друг с другом и замирали, ощущая каждый, что подумал другой: думали, что Макс умрет еще в прошлом году, он и так слишком много прожил для своей болезни: четырнадцать лет.

– Почему она не смотрит в окно? – спрашиваю я, обходя крошечный закрытый с четырех сторон двор с причудливо вырезанным вверху кусочком неба. – Она никогда не смотрит в окно. – Каким образом она здесь оказалась? – Она спасла Макса, он ловил крысу, упал в воду, она его вытащила. Ты же знаешь, тонуть – это очень страшно. Она спасла меня, когда мне было пять лет, потом тебя, когда тебе было восемь, потом Тэссу. Она все время кого-нибудь спасает в воде. Я в детстве боялся с ней купаться, боялся, что все рядом начнут тонуть, пойдем на канал, я покажу, где это было, – Жека тащит меня за руку, я сопротивляюсь. Пойдем, она не выйдет и не посмотрит в окно, я просидел здесь почти месяц, бесполезно.

Распахнутое небо, первая яркая трава, я вспоминаю напряженное лицо Ирки, как это было со мной, когда она склоняется, набирая воздух, чтобы выдохнуть его в чужой рот, я вижу, как навстречу ей открываются глаза, полные отсутствия жизни, и высасывают разум. Отсутствие жизни – подчинение смерти – достаточно? Что она увидела? Что поняла? Чтобы пойти за невероятно толстым существом, раскачивающимся из стороны в сторону, словно каждый шаг приходилось отвоевывать у засасывающей земли? Как она говорила в детстве?… «Я всех буду спасать, потому что, вдруг это окажется заблудившийся Боженька» И вот Макс берет ее невесомо и перекидывает через плечо, унося добычей. Ирка пришла в себя через день на матраце в комнате Макса, а выздоровела так, чтобы вставать, через неделю. Она опомнилась как раз тогда, когда родители, связав воющего Макса, хотели вынести ее из его комнаты. – Мне хорошо, – сказала Ирка, – мне здесь хорошо. У вас есть раскладушка? Отец Макса сплевывает и уходит из комнаты, мать плачет. Потом все затихает, раскладушку ей не принесли, она разложила поролон, и Макс стал спать рядом, блаженно улыбаясь и трогая иногда ночью ее волосы и лоб осторожной рукой. Еду свою он теперь приносил в комнату. Сначала Ирка не хотела есть и не спала по ночам. Потом она почувствовала голод, руками быстро выбирала из тарелки, что получше, остальное отдавала. Макс как-то попробовал протестовать, но она замахнулась и зарычала, показывая зубы, Макс заплакал тонко и больше не перечил. Когда Ирка встала, она съездила в общежитие, забрала свои вещи и отвезла их на Исаакиевскую площадь в ломбард. От слабости ее пошатывало, была длинная очередь, но к вечеру она избавилась почти от всех своих вещей, оставив только те, которые не взяли по причине изношенности.

Добрела до Дворцовой площади, села на скамейку, пересчитала деньги. И поехала к Максу.

– По вечерам они с Максом тут гуляют, я их часто вижу. Вон там больше всего крысиных нор над водой, там Макс стоит подолгу и притопывает, в этом месте на канале гуляют только они и некоторые собачники. Каждую субботу Ирка моет Макса в ванной, напуская туда много пены и следя, чтобы он не опускался под воду с головой. Мыться Макс не любил, чтобы добиться своего, она иногда рычала, обнажая зубы, и выражение тихого восторга на его лице сменялось маской ужаса. Он ее боялся. Она подарила ему черепаху. Большую, флегматичную и невозмутимую черепаху. От черепахи Макс впадает в тихий восторг. Сдерживая дыхание и опустив голову до соприкосновения щеки с полом, он смотрит, как черепаха отсчитывает время равномерными движениями когтистых лап. Еще Ирка вырезает из плотной бумаги фигурки, делит их пополам. Макс идет на улицу, а она остается в комнате, я вижу из-за угла, как они играют на оконном стекле, передвигая фигурки с разных сторон стекла. Ирка стала писать стихи и даже говорить их вслух, но Максим тогда начинал волноваться и что-то бормотать, приходилось прикрикнуть на него и читать про себя. За это время она ничего, кроме афиш на улицах, не читала. Вспоминала любимые книги, но сердце ее тогда ожесточалось и вздрагивало. Они ее убьют. – Родители? – Да, я боюсь, что они ее убьют, потому что Максу теперь очень хочется жить. – Слышишь?! – кричу я, зажимая уши, – ты слышишь, как бьются бутылки Лоры о забор?

Мы ходим на этот вонючий канал каждый день, сначала я пугаюсь бросающихся в воду крыс, а потом привыкаю. Ирка с Максимом приходят часто. Однажды мы с Жекой заметили, что Ирка как бы водит нас по городу, по определенным местам. Через Калинкин мост, потом по Фонтанке, переходя на каждом мостике реку туда-сюда, иногда в тяжелом тумане ничего с двух шагов не было видно, и только сердце на ощупь находило этот серпантин – ровно до того места, где у Никольской с одного мостика, с одного только определенного места видно одиннадцать мостов сразу. Одиннадцать, если ночь прозрачна. Макс нас заметил и стал нервничать. Меня и Жеку это обрадовало, но потом урод привык, и я совсем впала в отчаяние, я запомнила этот маршрут до последней выбоинки, до самой тонкой трещинки в асфальте – прожилки на обнаженной каменной ладони, которая держит нас, изучая пучеглазыми фонарями. А там и осень забралась в окно на подоконник, с ногами. Жека работал по ночам, с непрекращающейся прогулки он шел на работу, а я – к осени, в холодную комнату, но однажды мы заметили, как Ирка складывает что-то из камешков под деревом. Мы дождались, когда они уйдут, и увидели, что это секрет-вопрос. Мы с Жекой не пошли за ними в бесконечное гуляние по реке, мы взялись за руки и поплясали, и тут же из этих камешков выложили секрет-встречу. – Я пойду к ней сегодня ночью! – А я не пойду, – насупился Жека, – я боюсь. – Ты думаешь, она заметит наш ответ? – Ну, если Лиса не придет и не разломает…

Ночью я подошла к окну, осторожно приоткрыла его и понюхала воздух. Вовсю пахло Иркой. Я влезла, сдерживая дыхание, она тут же обхватила меня теплыми руками, и стиснула, и замерла. Мы сели на пол у стены и слушали сон Макса. – Ты знаешь, – сказала Ирка, – я с ума рехнулась. А Шура в доме для престарелых. Я не отпускала ее ладонь. – Ненавижу ее, гадина! – Что ты несешь? – Она предала меня и Жеку, говорила, что любит нас, что мы всегда будем вместе, а сама бросила. Угрожала все время, что ее кондрашка хватит, и от злости так и сделала, а ты тоже хороша, куда ты провалилась, все вы такие, убирайся, ненавижу... – Мне было очень плохо без тебя, не ругайся. – А я не ругаюсь, если он проснется, он убьет тебя, он кошек запросто убивает одним ударом по голове. Он может поймать крысу! А у меня не получается. – Не убьет, почему ты волосы остригла? – Чтобы ты ничего не смогла мне сделать, чтобы ты не распустила их до земли, чтобы не говорила про червяков с яблоками. – Ты помнишь? Я же просто так бормотала, первое, что в голову придет! – Нет, ты заговаривала, заговаривала! Я остриглась, чтобы не было больше твоей власти. А вообще… я все время делала какие-то гадости, я перестала понимать людей, они все время о чем-то хлопочут, а мне смешно… С ним хорошо, она кивает на урода, его мир реален. – А что будет после него? – Тогда меня заберут. Если он умрет, меня заберут. – Куда? – Родители Максима врача вызывали, врач спрашивал, что я вижу в чернильных пятнах, у него руки пахли табаком, и зубы желтые, я не смогла прочесть алфавит наоборот, а ты можешь? Когда он умрет, родители позвонят, я подслушала, а пока они вроде как за мной ухаживают. Смешно, я их и не вижу-то. – А ты не хочешь к нам с Жекой? Из водосточной трубы рядом с окном вытек дождь, мы смотрим друг на друга и молчим. – Если вы придете за мной. Если успеете, а вообще мне все равно.

На следующий день мы заметили, что Макс очень сдал, он словно потерял что-то, он смотрел на меня с таким ужасом, что мы с Жекой решили прятаться и не попадаться ему на глаза. – Он что, видел тебя вчера? – Нет он спал, он просто чувствует. – Он же!.. как это, они не чувствуют, а он не мог притвориться, что спит? Он не убьет ее? – Не мучай меня, я ничего не знаю, он просто теряет ее. Ирка была безразлична, часто задумывалась, смотрела вверх на небо и не обращала на него никакого внимания. Макс старался рассмотреть, что она видит там, вверху, но спотыкался и падал, и боялся не догнать ее потом. По ночам уже подмораживало. – Жека, ты постарайся быть с нами рядом, когда он умрет. – Куда я денусь, – у него дрожат руки. – Нам сразу всем троим надо будет… – Что будем делать? – Я не знаю, Жека, я ничего не знаю, но мне кажется, что она знает, нам только надо быть вместе.

Она не стала дожидаться его смерти. На прогулке сама подошла к нам. Слабо улыбнулась – Мне нужно забрать свои вещи. А Жека сказал: – Так это же прекрасно, лучше и не бывает, чем забирать вещи! – и мы пошли с ней в квартиру, а Жека остался на улице, и Ирка просто сидела и ничего не собирала, а я боялась ее спугнуть, и тут Жека крикнул и побежал в подъезд, а я сразу же увидела «Скорую», и что окно заколочено гвоздями. – Когда окно забили?! – Вчера… Я рванула Ирку за руку и потащила в коридор. У кухни на полу – засохшая кровь. – Не смотри, Полина, не смотри. Я открываю дверь от себя в кухню и застываю: отец и мать урода сидят за столом. Они… Они выпотрошены!.. Я оборачиваюсь медленно назад и смотрю на застывшее лицо Ирки. – Так много крови, да? – говорит она, – Бедный Максимушка, что же он наделал! А помнишь, как я петуха бельевой веревкой – раз! И все… – Надо уходить. – Нет, постой, ты думаешь это он из-за меня? – Я ничего не думаю, надо уходить! Постой, ты думаешь!.. – Где он? – Не знаю, спрятался где-то. Хочешь, позову? – Не надо. – Хочешь?!! – Не надо, Ирка, не надо. Он их съел. – Замолчи. – Точно, съел! – Давай перестанем разговаривать и просто уйдем. Я видела его лицо – рот в крови. Я помыла его и повела гулять. Я думала, он съел крысу… нет, я знала. Я почти знала, я подумала! Куда ты меня тащишь, ты мне веришь? – Верю, Ирка, я тебе верю, но если мы сейчас не выйдем из квартиры, мы перейдем в другое состояние, понимаешь? – Почему? – Потому что я слышу милицейскую сирену. Врачей Жека еще может уговорить, а вот милицию… Открывай дверь. Ирка прислоняется спиной к дермантину, расставляет руки в стороны и опускает вниз голову. – Мы что, оставим его здесь? – Его здесь нет. – Как это нет, а кто сожрал этих двоих на кухне? – Его здесь нет, пока мы его не увидели, его нет. Открывай дверь! – Я его нашла и не могу просто бросить, – она говорит так обреченно, так страдальчески, а сама щелкает замками.

Мы рванулись по лестнице вверх, а в подъезд уже входили мужчины в форме, Ирка, наконец, словно проснулась и в азарте, шутя, распахнула наверх от себя крышку чердака, мы взобрались по отвесной лестнице и посмотрели на Жеку вниз. – Нет, меня вам не осилить, я вам здесь помогу, давай, Поля, ну давай же!! А я ничего не могла давать, у меня тряслись губы и руки, я не могла вздохнуть, потому что кололо слева в груди, и все плакало и задыхалось, а Ирка смотрела насмешливо и улыбалась, а под крышкой на чердак уже слышались разговоры, Жека что-то спокойно объяснял. Ирка тряхнула меня за плечи: – Я сейчас умру, да? – Ты не умрешь. – Тебе меня не осилить, так ведь? Ты боишься, да? Мне показалось, что она радуется моему страху. – Это же так просто! Надо только сильно вздохнуть! – она вся сияла. – Помнишь, как ты таскала нас в детстве, летающая девочка? – Я не могу.. – Это же очень просто! Знаешь, почему я не боюсь? Потому что я давно мертва, как же ты не догадалась? Послушай мое сердце, послушай! Сделай мне искусственное дыхание, оживи! – Она тащит мою руку к себе, я сопротивляюсь. – Ладно, смотри – она обхватывает мою ладонь ледяными пальцами: – Я тут кое-чему научилась, пока привыкала к жизни, ты только не вздумай подумать, что мы грохнемся на землю – девять этажей! – с тебя станется. – Я не подумаю, я не подумаю, – твердила я как заклинание. – Ну то-то же! Мы подошли к краю крыши и посмотрели вниз, и я вдруг тоже обрадовалась, и перестало колоть, я еще хотела что-то сказать по этому поводу, но Ирка шагнула с крыши легко и незаметно и потащила меня за руку, и сначала я почувствовала, как ей тяжело, но не дала себе испугаться, а потом стало невесомо, и Жека бежал по узкой улице и махал нам руками снизу, и падал, и опять бежал…

В перламутре времени ее рука тысячу раз проскальзывает у моих глаз – веточки переплетений на ладони, длинные тонкие пальцы – прощальное движение, плавное и тоскливое до тошноты.

«Из протокола осмотра места происшествия:

... обнаруженные в квартире тела принадлежали гражданке и гражданину …, которые по документам на момент смерти являлись мужем и женой. Отсутствие у них некоторых внутренних органов на момент осмотра нами замечено не было. Это прибывший врач потребовал провести дополнительный обыск на предмет внутренних органов, а именно: печенки – 2 шт., сердце – 2 шт., легкое – 1 шт., для чего нами был осмотрен холодильник. Пропавшие внутренние органы в квартире не найдены. Приглашенные понятыми соседи проявили при поиске некоторую нервозность, что выразилось в рвотных извержениях. Младший сержант Потапов, тоже не выдержал поиска пропавших внутренних органов и после медицинской помощи путем вдыхания нашатыря, был отправлен на улицу, где следовало осмотреть еще два тела – юноши и девушки. Девушка, оказавшаяся по показаниям свидетелей (см. перечень), высоко над землей, совершала действие, несвойственное человеческому организму, а именно – передвигалась в воздухе на достаточной высоте без подручных средств и механизмов. Чего-то испугавшись, она упала с высоты приблизительно шестидесяти метров на бежавшего внизу и пытавшегося ее поймать юношу, что привело к смерти обоих. По показаниям свидетелей, она испугалась находящегося на крыше неизвестного, обритого высокого человека в больничной рубахе, босого, который размахивал руками, привлекая к себе внимание, из-за чего мною на крышу был послан наряд. Обнаружить данного субъекта на крыше не удалось. Тела юноши (по предварительному осмотру смерть наступила от черепно-мозговой травмы) и девушки (по предварительному осмотру смерть наступила от приобретенных при падении повреждений, несовместимых с жизнью) отправлены в морг следственного изолятора. Никаких документов при себе они не имели, объяснить свое поведение не смогли вследствие мгновенной смерти. Девушка предположительно была опознана соседями, как некая Ирина Г., проживающая в квартире убитых супругов П. несколько месяцев. Юноша был опознан соседями, как подозрительный молодой человек, представившийся братом Ирины Г., разыскивающий некоторое время назад свою сестру и расспрашивающий о ней соседей.

В квартире №.. был обнаружен гражданин Максим П., который также не мог объяснить ни свое странное поведение – он заперся в туалете и не открывал – ни то, что случилось с его родителями, поскольку наблюдается в психиатрической клинике, имеет диагноз и по показаниям соседей вообще плохо разговаривает. Максим П. был отправлен в следственный изолятор по подозрению в совершении насилия и акта каннибализма над своими родителями.

Что касается виденной некоторыми соседями и лично младшим сержантом Потаповым девушки, которая сопровождала в воздухе впоследствии упавшую неизвестную, то ее поиски ни к чему не привели, и вызванный для осмотра прилегающих районов вертолет никого в воздухе не обнаружил.»

«Начальнику следственного отдела Управления криминальной полиции

Докладная записка.

Прошу обратить ваше внимание на некоторое несоответствие в документах следствия. Кровь на одежде задержанного Максима П. оказалась не человеческого, а животного происхождения, скорее всего, грызуна. Результаты экспертизы были посланы исполнительному следователю, но в деле отсутствуют.

То, что по вашему личному ходатайству осужденный четырнадцати лет был отправлен в колонию для несовершеннолетних, а не в тюремную клинику для умственно отсталых подростков, говорит о некоторой предвзятости в отношении к Максиму П. Отделом №… внутренних расследований Управления заведено дело по факту исчезновения отправленного в колонию подростка и двух его конвоиров.

Прошу указать, не имеете ли вы личного отношения к этому делу в силу определенных причин, и если имеете, то оцените профессионально степень вашей личной предвзятости, поскольку поспешность, с которой это дело было проведено, и ваше желание лично его курировать, на мой взгляд, только повредило правосудию.»

Эксперт отдела № .. (аномальные явления) внутренних расследований Управления,

в бытность свою – исполнительный следователь.

Подпись.

Код 21 06 доставка курьером

« Эксперту отдела внутренних расследований

Могу с вами встретиться сегодня в здании районного суда на Неглинке в пять.»

Начальник следственного отдела Управления,

в бытность свою – инспектор криминальной полиции.

Подпись.

В здании суда оказалось так многолюдно, что эксперт – пожилой человек с белыми волосами, зачесанными назад и собранными в хвостик, пышными, тоже белыми усами и красиво отбритой бородкой – клинышком, послонявшись по коридорам среди чужих переживаний и боли, решил отправиться в архив, и уже достал удостоверение у металлической двери с окошком, когда кто-то взял его сзади за локоть.

Бывший следователь резко повернулся, с некоторым удивлением рассмотрел улыбающегося мужчину в строгом костюме, с тонкой папочкой под мышкой, худого и немного растерянного, и только поймав глазами бегающий взгляд, узнал бывшего инспектора.

Они прошли на первый этаж и устроились в буфете за столиком. Здесь посетителей не было, кое-где сидели служащие суда, можно было курить. Старик достал портсигар и с удовольствием наблюдал, как скривился человек напротив.

– Так и не курите, инспектор? Можно вас так называть – инспектор? Здоровый образ жизни, я помню: кефир, прогулки… – старик затянулся и прятал зажигалку, когда инспектор вдруг достал трубку и привычно уложил ее кончик во рту.

– Так, балуюсь иногда, – объяснил он удивленному старику, – думать помогает, и вообще…

– И вид придает, да? – прищурился старик. – Не будете раскуривать?