Бес в серебряной ловушке

– Ему это не слишком мешает, – отрубил Руджеро. – В остальном он ничем не примечателен. Ему около семнадцати лет, долговяз, худощав, черноволос, имеет рубец от плети на щеке, оборван и… хм… недурной танцор.

Доминиканец отрывисто сыпал словами, не замечая, как полковник стремительно меняется в лице.

– Погодите, Руджеро! – вдруг перебил он. – Вы уверены в этом описании?

– Я описываю вам живого человека, а не полустертую фреску! – огрызнулся доминиканец. – Но, вижу, вы по-прежнему полны скепсиса. Не смею больше вам докучать.

Он бросил на стол монету, со скрежетом отодвигая скамью, но полковник тоже привстал с места:

– Да погодите вы, Руджеро! Не такая уж я неблагодарная скотина. Вы отсыпали мне леденцов из вашего кармана – и я тоже готов с вами поделиться. Но учтите, это все может быть одним сплошным совпадением. Сядьте!

Орсо снова опустился на скамью, потянулся за кувшином и налил вина обоим.

– Руджеро, я повторяю, мы можем гоняться за призраками. Дело в том, что в Кампано… да, черт подери, я сделал все, что мог, обшарил это паршивое графство, как голодная дворняга пустую кухню, но ничего не нашел. Представьте себе мое разочарование.

Однако, уже покидая Кампано, я вдруг узнал, что в господском замке уже после нашего ухода побывали двое человек. Они же похоронили пастора. Заметьте – пастора, а не графа. Впрочем, после пожара наши незваные гости едва ли нашли бы кого хоронить. Но черт их знает, что они могли увидеть. Я немедленно послал за ними погоню, и что же? Эти двое дали моим парням свирепый отпор, убили троих солдат, искалечили капрала, увели лошадей и будто сквозь землю канули. Но капрал вовремя очнулся, когда они стояли прямо около него и судачили о том о сем. Он не слишком многое сумел рассмотреть, но представьте, это оказались двое юнцов, вчерашние дети. И одного из них капрал описал мне почти слово в слово, по-вашему.

Руджеро рывком отодвинул стакан:

– Погодите. Стало быть…

– Стало быть, пока я рыскал по графству, обнюхивая каждый камень, предполагаемый младший Гамальяно направлялся прямиком мне навстречу и ухитрился разминуться со мной не более чем на полдня. Его сопровождал паренек из графского гарнизона. По виду северянин – британец или скандинав. Гамальяно обращается к нему «Лотте». Вероятно, какой-нибудь Ланселот. И теперь, отбросив скепсис, я спрашиваю: как вышло, что после стольких лет уцелевший Гамальяно именно теперь вынырнул из тени? Почему так своевременно? Может ли быть так, что пастор все эти годы знал о наследнике и умышленно послал за ним парня из гарнизона, чтоб успеть передать ему Треть? И как тогда он узнал о готовящейся на графство атаке?

– Ответы на все эти вопросы можно получить лишь у него самого, полковник. – Отец Руджеро снова смиренно сложил руки, ритмично отщелкивая бусины четок. Его глаза полыхали почти больным лихорадочным блеском. – И Господь порядком зло подшутил над нами. Однако, полагаю, Италия не столь велика, чтоб в ней можно было затеряться бесследно.

– Я готов утешить вас, святой отец. Нам не понадобится обыскивать всю Италию. Мой незадачливый капрал разобрал, куда парни собрались держать путь. Они направляются сюда, Руджеро. В Венецию.

* * *

Спустя несколько дней после трагических событий в лесу Кампано Годелот и Пеппо приближались к Венецианской лагуне. Путь был недалек, но беглецы, наученные опытом той кровавой схватки, избегали главного тракта, петляя меж деревень и полей.

Они очень сблизились за эти дни – памятная ссора в трактире разом переломила что-то в их отношениях. Выплеснутые в запальчивости обвинения разрешились с неожиданной легкостью, словно разом осыпалась невидимая стена взаимных недомолвок и предубеждений. Преодолев этот барьер, кирасир и тетивщик мгновенно сдружились.

«Ты прав». Этой фразой Пеппо что-то решил для себя, и Годелот сразу почувствовал, как итальянец подпустил его ближе, будто втянул постоянно готовые к бою когти. Теперь их разговоры уже не напоминали шпажный поединок, где каждый кружит вокруг противника, бдительно готовясь отразить удар.

Они без умолку говорили обо всем на свете, и обоим хватало чем удивить собеседника. Годелот вскоре обнаружил, что Пеппо неглуп, имеет своеобразный кодекс чести и превосходно разбирается в людях. А больше всего удивило шотландца то, что ершистый и неуживчивый тетивщик всегда был готов пошутить и любил посмеяться.

Слепота спутника поначалу порядком смущала Годелота. Его отчаянно интриговали удивительные умения Пеппо ощущать окружавший мир, но расспрашивать было неловко. Но вскоре шотландец выстроил простую формулу: Пеппо не терпел сочувствия или пренебрежения, однако совершенно не стыдился своего увечья. Он охотно отвечал на вопросы Годелота, сперва осторожные, а затем все более прямые. Без всякого неудобства делился своими приемами, словно под локоть ведя спутника по своему странному слепому миру и открывая удивительные законы, по которым, оказывается, жило все кругом, а Годелот и не догадывался об этом.

Кирасиру никогда не приходило в голову задуматься, что тело человека куда правдивее его слов. Что звук прерывистого дыхания легко выдает волнение, что лгун чаще облизывает губы, что страх имеет едкий душок пота, а голос всегда меняется, если сочится сквозь улыбку. Что предметы, падая с разной высоты, издают совсем разные звуки, а ветер, спотыкаясь о ствол дерева, делится на два потока.

Нашлись у Пеппо и другие занятные черты. Он был поразительно умелым притворщиком, мастерски изображал кое-какие болезни, глуповатую наивность и сильный испуг, и Годелоту подчас казалось, что приятель умеет даже бледнеть по собственному желанию. Пеппо знал уйму изящных фраз и выражений самого книжного звучания (хотя сознавался, что некоторые из них почти не понимает) и в то же время владел целым арсеналом виртуозной трущобной брани. И Годелот покатывался со смеху, от души забавляясь фортелями спутника, пока однажды не сообразил, что за неласковая жизнь способна выковать из человека настолько прожженного прохвоста.

Пеппо обожал воду, лез в каждый встречный ручей и часто полоскал одежду. На беглую насмешку Годелота он только скривился:

– Говорят, что к своему запаху привыкаешь. Может, оно и так. Только какое тут чутье, если полмира состоит из собственной рубашки?

Годелот только расхохотался, припоминая свои пререкания с отцом:

– Пеппо, а как, по-твоему, разве вымытая кожа не становится уязвимей для хвори? Она же будто обнаженная.

Тетивщик в ответ фыркнул:

– Чего ж тогда раны, чтоб не гноились, водой обмывают, а не грязью замазывают? Уж куда дешевле снадобье.

Шотландец ухмыльнулся:

– Верно. А вот пастор наш сказывал: на Востоке сарацины пять раз в день лицо и руки омывают, как молитвы читать время.

– Пять? И мы их «грязными безбожниками» кличем? – Пеппо изумленно покачал головой, отжимая мокрую камизу.

…Грамоту Пеппо освоил без усилий – контуры букв, вычерченные на влажной земле, запоминались его чуткими сосредоточенными пальцами лучше, чем глазами зрячего, что так легко отвлекаются. Сначала Годелоту эта легкость казалась странной, но затем он заподозрил, что наука чтения Пеппо не нова. Вероятно, в детстве его уже учили читать. Однако о той части своей жизни, что простиралась до рокового рубежа, Пеппо никогда не говорил, и шотландец не докучал приятелю расспросами.

Между спутниками по-прежнему часто вспыхивали перепалки, но теперь они быстро перегорали, не перерастая в ссору.

И наконец наступил вечер, отчетливо дохнувший в лицо солоноватым морским ветром. Денег было негусто, и подростки, не разыскивая постоялый двор, устроились на ночлег меж двух покатых холмов.

– Завтра будем у лагуны еще до полудня. – Годелот стреножил вороную кобылу и задумчиво погладил шелковистую холку. – В город можно добраться на пароме. Только вот незадача, заставу проходить надо.

Пеппо поднял голову от хвороста, который складывал для костра:

– Верно. Явимся оборванцами при трех лошадях. Как бы за конокрадов не приняли.

Шотландец вздохнул, все так же поглаживая упругую конскую шею:

– Венеция на воде стоит, брат. Коней там держать не всякому аристократу по карману. А нам в Венеции не лошади, а деньги нужны будут. Эх.

Тетивщик правильно истолковал вздох приятеля:

– Жаль, я каурого полюбить успел. Кресало дай.

Годелот опустился наземь, развязывая седельную суму и шаря внутри.

– Как ни крути, а лошадей все равно продавать. Кругом без счета деревень, наверняка подскажут, где найти барышника… Э, откуда она тут? – В поисках кресала шотландец добрался до самого дна сумы, и сейчас с недоумением вытянул из ее недр черный шелковый шнур. – Ладанка отца Альбинони. Я совсем забыл про нее. И как она в суме оказалась?

– А, так я положил, – объяснил Пеппо. – Когда в Кампано тебе кровь останавливал, у меня все шнур под руками путался. Ну, я ее снял и в суму к тебе спрятал. Думал, твоя.

– Надо же, – рассеянно пробормотал Годелот, вертя ладанку в руках, – я много раз эту ладанку у пастора видел, он ее с Востока привез, из Святой земли. И чего в сказках так сарацинские драгоценности нахваливают? Серебра извели – хоть коня покупай, а сделана черт-те как. Одно слово, варвары. – Он поднес ладанку ближе к глазам и усмехнулся: – Еще и гравировка есть. «Да не падут на вас грехи отцов».

– Чего? Какие еще грехи? – поднял голову Пеппо.

– Надпись такая. Видно, стих какой-то из Библии.

Пеппо пожал плечами:

– Наверное, ваш пастор ее талисманом считал. А такие вещицы не за красоту ценят.

– Не слишком ему талисман этот подсобил, – угрюмо поморщился Годелот.