Не бойся, мама!

Первый осторожно – сверху вниз – провел ладонью по глазам убитого.

– Что такое! Не закрываются! Кажись, жив…

– Не может быть!

– Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его: может, удастся спасти.

…Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно – не принял господь грешную его душу.

Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.

Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.

И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:

– Минаго…

– Нету Минаго! – ответила жена.

– Ты?

– Здесь я, с тобой!

Задумался Исидор, крепко задумался – видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:

– Минаго!.. Поделом мне, дураку… Жена… Минаго… у, подлец!..

– Горе мне, несчастной… Боже всесильный, помоги моему Исидору! – Бабушка бросилась на колени и зарыдала.

И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам жены, заплакал Исидор Джакели. Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:

– Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?

– Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит! Пожалей женщину, горе ты мое!..

Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил – Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.

– Все! Больше ты мне не понадобишься! Исидор Джакели ошибся.

В начале 1943 года ушел на войну мой отец – восемнадцатилетний Габо Джакели.

«Красноармейский привет, отец!

Пишет твой сын Габо.

Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились. Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались – дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь чуть не в ногах у меня валяются – дай да дай! В наших условиях головка чеснока – все равно, что один танк. Ну, не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях, – потому очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп – в человеческий рост. А вода в нем до самого горла. Ну, не до горла, так до поясницы. Одно утешение – лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь – вижу их собственными глазами. Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский. Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя – высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе, стоя. Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер. Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.

– Кто вы? – спросил.

– Не все ли равно? Ты меня не знаешь, – ответила она.

– Нет, скажите, может, встретимся еще, – попросил я.

– Не дай бог! – сказала она и нежно погладила меня по голове.

– Я очень вам благодарен. Если б не вы, замерз бы.

– Да спасет тебя бог от пули, а холод – не беда, – сказала она. – Ну, прощай!

– Я не уйду, пока не узнаю, кто вы.

– Иди к костру. И позови товарищей, пусть греются. Иди, завтра я вернусь.

– Завтра… Завтра может и не будет меня. Вон там, перед нами – немцы.

– Завтра они уйдут. Ночью. А ты что, боишься смерти?

– Боюсь.

– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные.

– Раньше я очень боялся. Теперь привык.

– Страх – не позор. Поддаться страху – вот что плохо. Твой отец боялся и все же полез на купол. Боялся и все же одолел Минаго. И я боюсь! О, как я боюсь за тебя, сын мой! Ведь я ушла, ни разу не поцеловав тебя…

Я упал на колени, заплакал, стал целовать ей руки. Отец, или я с ума сошел, или действительно видел свою мать! Она была совсем, совсем такой, какой ты ее описывал…

Разбудил меня Гургенидзе, чего, говорит, скулишь. Я рассказал про свой сон. Это, говорит, хороший сон, к долгой, говорит, жизни.

Ну, пора кончать, отец. Как там у вас дела? Как поживают соседи? А что наш учитель алгебры? Сволочь этакая, если б не война и меня не призвали бы в армию, он так и не выставил бы мне отметку… Мой аттестат получил? Спрячь, пожалуйста, пригодится. Решил после войны поступить на стоматологический. Это будет, пожалуй, самой нужной профессией. Только в нашей роте пять человек без зубов.

Я жив, здоров.

Привет нашим девочкам и поздравь их с праздником.

До свидания. Целую, твой сын Габо.

9 марта 1943 года».

Безлунная ночь, но небо все усыпано звездами. Красота какая! Диву даешься – почему под таким красивым небом должно совершаться столько зла и грязи. Вспоминаются слова отца:

– Красивая была баба Кесария, да что толку: воняла от грязи, белье неделями не меняла…

На мой вопрос – откуда ему знать про Кесариино белье, отец отвечал:

– Слышал от отца…

Кто-то пробирается по окопу. Противно чавкают полные воды сапоги.