Жить настоящим. Истории ветеринара о том, как животные спасли его жизнь (от звезды сериала «The SUPERVET»)

Операция была проведена в ноябре 2017 года. Установкой трех бионических протезов в лапы Гермеса занимался я, наша команда интернов, несколько медсестер и консультант, профессионально занимающийся экзотическими животными. Мы тщательно продумали операцию и с технической, и с медицинской точки зрения, а также с учетом особенностей послеоперационного ухода. В одной из палат мы построили специальный теплый и светлый бокс для Гермеса. Операция была очень сложная: каждый из крохотных имплантов имел небольшую втулку и две маленькие пластинки, соединяемые с плечевой и бедренной костью 1,5-миллиметровыми винтами, а также платформу для закрепления костей, на которой могла нарастать кожа, и еще одну втулку, к которой прикреплялась искусственная конечность. Внутренний имплант – это эндопротез, а внешняя лапа – экзопротез. Вместе эндо- и экзопротез образуют «бионическую конечность». Аналогичные импланты мы использовали для кошек и собак. Операция шла по плану. После операции мы наблюдали за Гермесом – раны его заживали хорошо, и он отправился домой. Целую неделю он энергично пытался подняться вплоть до того, когда мы прикрепили ко втулкам его новые лапы.

К нашему глубокому сожалению, через два месяца, когда Гермес находился дома, у него произошел отказ внутренних органов, и ночью он умер. Без вскрытия мы не могли узнать причины его смерти. Хелен и все мы были крайне расстроены. Мы все очень любили Гермеса (особенно Хелен), но нас утешало то, что он находился в самой теплой атмосфере, какую только можно представить. Никто из нас не сожалел о сделанном. Мы знали, что сделали для нашего маленького друга все, что было необходимо. Если бы он не умер от непредвиденной и не связанной с операцией причины, Гермес мог бы намного пережить меня. Телевизионные камеры следили за его жизненным путем. Мы рассказывали о его состоянии в нашей программе. В конце же, как мы делали всегда, мы подготовили для него небольшую карточку соболезнований.

* * *

Естественно, те четыре ветеринара видели этот случай по телевизору. Они ничего не знали о ситуации, поскольку ни Хелен, ни ее ветеринар, который и посоветовал ей обратиться ко мне, не имели никаких претензий к нашей клинике и ходу лечения черепахи. Все мы действовали в интересах Гермеса. Я советовался с видными специалистами и получил все необходимые консультации.

Четыре же ветеринара восприняли мои действия совершенно иначе. Поскольку в программе я объяснил, что мы впервые попытаемся провести подобную операцию черепахе и не можем гарантировать результата, они сочли операцию «экспериментальной». Они утверждали, что я провел экспериментальную операцию, поскольку был заинтересован в рейтинге своей телевизионной программы. Я сказал Хелен, что шансы Гермеса можно оценить как пятьдесят на пятьдесят, и жалобщики утверждали, что я ввел ее в заблуждение своим непрофессиональным поведением.

Эти четыре ветеринара считали, что я не думал о благополучии животного, а хирургическая процедура ради участия в телевизионной программе была жестокой, непрофессиональной, неэтичной и неправомерной. Они утверждали что Хелен по эмоциональным причинам не могла объективно оценить, что будет лучше для Гермеса. Сами же они полагали, что для избавления черепахи от боли и страданий ее следовало усыпить. Они заявляли, что эвтаназия – это «профессиональная привилегия» ветеринаров, которой не обладают обычные врачи, и мой моральный долг как ветеринара-хирурга заключался в том, чтобы прибегнуть к этому единственному средству.

Более того, эти четыре ветеринара заявляли, что я порчу репутацию ветеринарной профессии, выполняя рискованные операции ради телевизионного успеха, что не служит общественным интересам. По их мнению, поскольку я выступаю по телевидению, то несу еще большую ответственность за жизнь животного, хотя все мы приносили одну и ту же клятву. Они заявляли, что общество следует оградить от меня, причем не только в Великобритании, но и во всех странах, где показывают шоу «Супервет». Один из них заявил, что эта программа заставляет его стыдиться нашей профессии, поскольку в ней проявляется неуважение к качеству жизни и демонстрируется наглое «чрезмерное лечение». Он добавлял, что если ветеринары и дальше будут терпеть эту программу, то возникнет риск подрыва доверия ко всем профессионалам в этой области.

Я же считал, что сделал для прекрасного животного все, что было в моих силах; провел обычную консультацию по поводу высокотехнологичной операции; работал в сотрудничестве с ветеринаром, специализирующимся на экзотических животных, и привлек еще одного узкого специалиста по экзотам, чтобы оценить медицинские потребности Гермеса, подобрать анестезию и процедуру послеоперационного ухода. Если бы я считал, что нужно что-то еще, или мне сказали бы, что я должен получить письменное разрешение комиссии по этике на помощь Гермесу, я бы, конечно, сделал это. Я сделал бы все что угодно, лишь бы избежать той боли, какую причинили мне эти обвинения. Теперь же RCVS должен был решить, кто прав, а кто виноват. И единственным, кто заплатит за это решение, буду только я.

Ситуация осложнялась тем, что операция Гермеса была беспрецедентной. Правил по использованию бионических протезов у черепах не существовало, но я приложил все усилия для качественной подготовки процедуры. После того, как Хелен выразила желание сделать Гермесу протезы конечностей, мы с лечащим ветеринаром признали, что это общепринятая процедура, поскольку она многократно и успешно выполнялась на других животных. Многие операции выполнялись в Великобритании либо впервые, либо с неизвестным исходом. Ветеринары часто оценивают перспективы успешного исхода как пятьдесят на пятьдесят, а то и меньше. Такое случается и в обычной, и в специализированной практике. И тем, кто отвечает за животное, часто приходится принимать решение об операции в подобных обстоятельствах.

Те четыре ветеринара утверждали, что я должен был настаивать на «рекомендованной» эвтаназии, хотя Хелен знала все варианты и риски и категорически возражала против такого исхода. И тут возникает вопрос: действительно ли группа ветеринаров или ветеринар-хирург, в холистическом плане, лучше знают, что будет полезнее для животного, чем его реальный опекун? Если так, тогда нам следует составить четкое и недвусмысленное руководство на будущее, потому что если ветеринар не имеет права «активно рекомендовать» лечение, но может «активно рекомендовать» эвтаназию, то поможет ли такая позиция опекуну животного принять взвешенное решение? И понравятся ли клиенту ветеринары, которые не имеют права предлагать реальные решения, но могут настаивать на эвтаназии? В моей практике были случаи, когда я советовал эвтаназию, хотя семья и опекуны животного были против. Я понимал, что люди слишком эмоционально вовлечены в ситуацию, но правильнее будет отпустить их верного друга с миром. Порой в таких ситуациях страсти накалялись. Клиенты и ветеринары твердили, что я плохой человек. Ветеринар не может настаивать на эвтаназии, так как у опекуна животного есть право обратиться за другими консультациями. С юридической точки зрения эвтаназия должна быть только их решением. Ветеринары, подавшие на меня жалобу, были с этим несогласны. Они считали, что эвтаназию следовало настоятельно рекомендовать, а от лечения сразу отказаться. Конечно, общество по предотвращению жестокого обращения с животными иногда забирает животное у хозяина и либо лечит, либо усыпляет его по решению суда. Ветеринар не обладает такими полномочиями, но в экстремальных обстоятельствах может сообщить о действиях хозяина властям. Никто из ветеринаров, работавших с Гермесом и Хелен, не считал ситуацию требующей юридического вмешательства. Все считали, что и она, и вся ветеринарная команда действуют в интересах пациента.

Ветеринары никогда не делают операций животным, потому что они сами или опекуны животного «хотят» этого. Когда мы становимся ветеринарами, то становимся и адвокатами животных. Животные не могут говорить и по-разному переносят боль: некоторые страдают молча, другие же яростно протестуют против малейшего вмешательства. По каким параметрам оценить боль кошки, собаки или черепахи? Существуют научно утвержденные и повсеместно используемые шкалы оценки боли, но как применить их при работе с рептилиями из семейства сухопутных черепах? Да и действительно ли подобная шкала – лучшее средство оценки боли любого животного? Возможно, опекун животного лучше понимает, какую боль испытывает его питомец? Или это лучше знает ветеринар? Или два-три ветеринара? А может быть, все зависит от опыта ветеринара? Или ветеринарная комиссия по этике знает все лучше любого хозяина? Эти вопросы должны вставать при решении вопроса о медицинском или хирургическом вмешательстве, а также об эвтаназии во всем мире. Когда я делал операцию Гермесу, никаких указаний от RCVS по необходимости созыва комиссии по этике в подобных обстоятельствах не поступало. Если бы они были, то я, конечно, подчинился бы. Конкретной и централизованной системы оценки состояния пациентов, одобренной комиссией по этике, до сих пор не существует. Нет системы, к которой можно было бы обращаться при принятии решения о высокотехнологичной операции в ветеринарной практике. Я много раз обращался за подобной помощью, но окончательное решение так и не было принято. Если бы подобная система существовала, я мог бы регулярно пользоваться ею в своей практике, и таких жалоб, как в деле Гермеса, попросту не возникало бы. Одобрение можно было бы запросить заранее, и в случае отказа я мог бы сообщить об этом клиенту, тем самым избавив себя от критики из-за отказа в лечении или из-за чрезмерного лечения. Но пока что решение в самых экстремальных ситуациях остается за конкретными ветеринарами-хирургами, опекунами животного и ветеринарным консилиумом. Только так мы можем принять решение о том, что будет лучше в конкретной ситуации.

Главной проблемой для жалобщиков и RCVS было время – Гермесу действительно пришлось довольно долго ждать операции, чтобы культи зажили и инфекция прошла. Они считали, что он страдал, не имея надежды на излечение. Мы с Хелен и ее ветеринаром наблюдали за состоянием Гермеса в этот период, и у нас было совершенно иное мнение. Из нескольких месяцев своей жизни Гермес провел в моей клинике восемнадцать дней – девять дней после чистки ампутационных культей и девять дней после имплантации протезов. Но жалобщики считали, что я с этической точки зрения был ответственен за весь период его лечения, даже не связанный с моей операцией.

Хелен много лет работала с черепахами и хотела, чтобы я сделал для Гермеса все возможное. Ее ветеринар, который также имел большой опыт работы с черепахами, как и я, полагал, что Хелен, обращаясь ко мне с просьбой об операции, действовала не под влиянием эмоций, а из желания сделать для Гермеса все, что в ее силах. По роду своей работы она понимала, что ситуация очень сложная. Если бы Гермес был обречен страдать без надежды на излечение, если бы возникли новые осложнения, она без колебаний согласилась бы на эвтаназию. Все это было понятно с самого начала.

Когда я беседовал с Хелен о Гермесе, наш разговор записывало телевидение, как и многие другие в течение долгих месяцев. Мы фиксировали многие случаи из нашей практики. Очень часто эвтаназия не попадала в программы по просьбе семей, и это совершенно понятно. Что бы ни говорили критики, наша программа не показывала обычную ветеринарную практику, где встречаются самые разные случаи. Она была посвящена нашей клинике и сугубо специализированной помощи. В тех случаях, когда могли помочь лекарства, к нам не обращались. Если я понимал, что моему пациенту операция не показана, то просто выписывал лекарства и отправлял домой. Такие случаи в программу не попадали, так как они исчерпывались одной консультацией, а для программы необходимо было поэтапное развитие.

Во-вторых, у телекомпании и канала были свои задачи. Им нужна была телевизионная программа, которую захотели бы смотреть зрители, которая соответствовала бы правилам вышестоящей организации. Редактор и директор шоу решали, чему уделить больше времени – операции или кошке в плавательном бассейне. Короче говоря, я просто занимался своей работой изо дня в день – в присутствии камер и без них. «Супервет» – это программа не о науке, а об абсолютной любви. Это не шоу «вот сколько это стоит». Наша программа была рассчитана на совершенно другую аудиторию. Мне было бы интересно увидеть шоу, в котором сравнивались бы цены на услуги ветеринарных практик различных брендов и ветеринарных клиник. Я с радостью принял бы в нем участие. Думаю, такая программа многих бы удивила. Конечно, нас критиковали бы, но большинство зрителей смогли бы правильно оценить ее содержание.

Как я уже говорил, главная моя цель – нарушить статус-кво во имя лучшего отношения к животным. Чтобы это произошло, мне была нужна как можно более широкая аудитория. Я пытался действовать через научные публикации, лекции и повышение квалификации. Но все это ничего не меняло. Телевидение же и связанный с ним интерес СМИ, а также книга и рекламное турне могли что-то изменить. Я работал над первым сезоном «Супервет» вместе с моим добрым другом, режиссером и оператором Джимом Инклдоном, потому что знал, что мне нужна глобальная платформа для пропаганды Единой медицины и справедливости к животным. Все, что я пытался сделать, было основой для «перемен, которые я хотел бы видеть в мире», путем реализации этих перемен в собственной жизни, как когда-то сделал Махатма Ганди.

Учитывая формат «Супервет», показать процесс принятия каждого решения и каждого вмешательства было просто невозможно. Но эпизод с Гермесом был единственным доказательством, использованным четырьмя жалобщиками. Если проводить любое расследование, опираясь на научно доказанные принципы, за что активно выступали я и четыре жалобщика, а также на многолетнюю академическую подготовку и опыт работы, которыми мои оппоненты, несомненно, обладали, то непонятно, почему они решили положиться на сокращенный телевизионный вариант, а не пришли в клинику и не обсудили со мной свои сомнения относительно того, что я стараюсь делать для своих пациентов и для ветеринарной медицины? С научной точки зрения такой поступок не имеет рационального смысла. Авторы жалобы объяснили свое нежелание поступить так «полной тщетностью». Даже если бы они попытались, я не стал бы их слушать. Надо же! Критическое самоедство – это практически моя религия и в личной, и в профессиональной жизни; так что им явно следовало попробовать! Они же сочли меня слишком высокомерным эгоистом, чтобы я мог к кому-нибудь прислушаться. Да, чтобы стать хирургом, выступать по телевидению и выходить на сцену, человеку необходимо эго, если же эго окажется выше моральных принципов, хирургу нечего делать в профессии.

Мой главный оппонент несколькими неделями ранее прочел лекцию для ветеринаров, в которой неоднократно упоминал программу «Супервет» и показывал случай Гермеса, называя его «явным примером чрезмерного лечения» и пренебрежения этическими протоколами. В конце лекции ему устроили настоящую овацию, что жалобщики сочли убедительным доказательством профессиональной поддержки контроля над моей профессиональной деятельностью. Должен сказать, что практически в то же самое время я читал лекции в Финиксе и Барселоне на ту же тему. Я говорил о том, что в ветеринарной медицине следует уделять большое внимание этическим вопросам для защиты прав и благополучия животных. Мы говорили об одном и том же, но с абсолютно противоположных точек зрения. Моя мама Рита всегда говорила, что «гордыня ведет к падению», поэтому я не горжусь собственными достижениями – я настолько хорош, насколько успешной будет моя следующая операция. Но я очень горжусь своей профессией и счастлив участвовать в создании ветеринарной школы при Университете Суррея. Я работал с бесчисленным множеством студентов-ветеринаров, интернов, молодых специалистов и медсестер. Старался помочь им всем в меру своих сил. Я горжусь программой «Супервет» и командой, которая приложила огромные усилия к ее созданию. Думаю, можно сказать, что наша программа была хорошо принята зрителями. Люди поняли, что я стараюсь сделать для животных и тех, кто их любит, все, что в моих силах. Я беседовал с тысячами людей, лично и через электронную почту, интересуясь их мнением о нашей программе и турне; получил сотни писем от детей, где они писали, что решили стать ветеринарами, медсестрами, врачами и заботиться о животных и людях.

А теперь меня обвиняли в том, что я позорю свою профессию. Я был буквально раздавлен. Я свернулся клубочком на кровати, как тот напуганный мальчик сорок лет назад на ферме в Баллифине. Я думал только о боли отказа, непонимания, отчуждения и страха. Мне было трудно понять точку зрения жалобщиков. Я знал, что они поступили так, как считали правильным: их тоже беспокоило благополучие животного. И я их понимал, хотя и не разделял их точку зрения. Теперь же RCVS должен был провести расследование этой жалобы.

* * *

В Рождество и Новый год, а также большую часть 2019 года я провел за сбором документов и материалов для юридической команды в мою защиту. Меня поддерживала мама Гермеса, Хелен, а также ветеринар, лечивший черепаху. Меня поддерживали мои интерны, медсестры и коллеги-ветеринары, поскольку все понимали, что мы действовали в невероятно сложных обстоятельствах. Когда я не занимался юридическими вопросами, меня терзали страхи и сомнения, я плохо спал, мне тяжело было сосредоточиться. Порой мне казалось, что я больше не хочу быть ветеринаром, и это мучило меня. Оглядываясь назад, я понимал, что ирония судьбы в том, что всего несколько месяцев назад я колесил по всей стране, рассказывая о Ветмене и надеясь, что слушатели ощутят свет этой звезды. Но сейчас я сам больше не видел этого света: впереди был только мрак.

* * *

Тем ноябрьским утром 2018 года, когда слезы мои высохли, я лежал, сжимая в руке письмо из RCVS. Меня буквально парализовало, простыня промокла от холодного пота. У меня не было ни ментальных, ни физических сил, но нужно было подниматься. Мне нужно было действовать. Семья Монти ожидала в приемной, я должен был пройти в свой кабинет и усыпить собаку. Единственным лучом света в этом непроглядном мраке стала мысль, что я могу поддержать в тяжелый момент родителей Монти – прекрасных, добрых и любящих людей. Они пережили очень тяжелый период, и Монти все это время был членом их семьи. Он поддерживал их, а теперь они проявляли по отношению к нему величайший акт доброты – позволяли умереть достойно и без мучений.

Телефон на столе разрывался, но я не подходил. Я знал, что мне звонят из приемной: Монти и его семья готовы. Я должен был нести смерть, но понимал, что это мой моральный долг. Я должен был выйти к этим людям и заверить их, что они поступают правильно. В глубине души я понимал, что и с Гермесом поступил правильно. Мне казалось, что я рухнул с обрыва, что все тело мое покрыто синяками. И я сделал то, что делал в подобных обстоятельствах всю свою жизнь. Я заглянул в свою душу и встретился с Ветменом, который всегда поступал правильно, потому что сердце его состояло из звездной пыли абсолютной любви. И нашел его. Он всегда был со мной. Я поднялся, умылся, переоделся и спустился в кабинет.

Я поцеловал Монти в лоб. Мама и папа держали его голову, а я взял его лапу и сделал укол пентобарбитала. Жизнь Монти постепенно угасла. Родители его обняли меня, поблагодарили за все, что я сделал. Они успокоились, поняв, что сделали для своего любимого друга то, что нужно было сделать. Говорить я не мог. Я вернулся в свою спальню, лег на кровать и снова заплакал.

2

Сейчас

”Не нужно разыскивать истину в далеких краях. Достаточно всего лишь заглянуть в глубины того, что у тебя уже есть – есть сейчас“.

    Экхарт Толле

Единственное, что по-настоящему важно, – это сейчас и те, кто живет настоящим. Они живут в вечности, потому что момент сейчас – это момент всегда. Так было, так есть и так всегда будет. Нет смысла жить прошлым, не стоит жить только ради будущего – можно принять прошлое и повлиять на будущее, но если нести прошлое в будущее, то всегда будешь делать то, что делал всегда, и получать то, что всегда получал.

Но по какой-то непонятной причине мой разум часто отказывается жить сегодняшним днем. За пределами операционной я постоянно думаю о том, что сделал в прошлом и что может случиться в будущем с животными, доверенными моей заботе. И это тоже влияет на мою личную жизнь. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы жить настоящим. Я пробовал медитацию, йогу, дыхательные упражнения, приемы психологического вмешательства. Я читал книги, смотрел психологические видео, слушал диски и подкасты о спокойствии и якорях. Иногда добивался какого-то успеха, но чаще всего терпел крах. Мне недоставало терпения, силы воли и ментального спокойствия, чтобы погрузиться в собственный разум и пробыть там дольше нескольких секунд. Хотя тело мое живет настоящим, не давая забыть о своих болях и проблемах, разум постоянно пребывает в других местах и моментах. Конечно, я прекрасно понимаю, что должен делать – я должен успокоиться, понаблюдать за мыслями и тревогами, словно это проплывающие по небу облака, принять их без осуждения, как незваных гостей, которых не следует кормить своей энергией. И отпустить. Но до недавнего времени такие усилия отвлекали меня настолько, что я просто не мог отпустить. И поэтому до самого недавнего времени сейчас от меня ускользало.