Воин огня

Ичивари смущенно развел руками. Дотянулся до своих вещей, добыл огниво и быстро раздул из искорки молодой жадный огонек. Выпустил его пастись на мох и вкусную хрустящую кору. Попробовал вспомнить сарай. Не было там змей! Не мог он не заметить… Или мог? В голове невесть что творилось. Полукровка всхлипывала, кричала и умоляла. Шептала… оказывается – заглушала шелест змеиной чешуи.

Огонек окреп и захрустел тонкими щепками, а затем и веточками. Пришло время дать ему более основательный корм. Ичивари снабдил достойной пищей самого могучего, по мнению махигов, духа зеленого мира (если не считать покровителя вод). Поклонившись огню, сын вождя позволил себе снова обернуться к странной мавиви. Устроил для нее возле огня удобную подстилку из сухой травы. Бросил вьюк и пригласил пересесть ближе.

– Я так и не удостоюсь чести услышать твое имя? Могу еще раз извиниться и попросить о наказании. Но ты сама тоже виновата! Ты не сказала ничего сразу, ты вела себя непонятно. Я живу по законам, которые установил вождь. И даже несколько отступаю от них, потому что дед полагает неверным считать бледных бездушными.

– Вождь? – прошипела девушка, снова с презрением. – Падаль. Гнилой мертвый человек. Совсем мертвый!

– Он мой отец, не надо так…

– Что он понимает в душах и бездушии? – возмутилась полукровка. – Как можно разделять людей просто из мести и старой пустой злобы? Если я буду долго сидеть на солнце, моя кожа потемнеет и я обрету правую душу! – Она сухо рассмеялась. – Я не следую глупым законам. И не желаю их знать. Пусть брат учит, он бледный и мертвый. Все они такие. Я ушла от них, когда мне было четыре года. Сама ушла. – Она резко вскинулась, синие глаза снова стали темными, опасными. – В лесу я решаю, что есть закон, а что беззаконие. Разве твой отец ходит на охоту? Разве он покидает поселок в этот год? О-о-о, он прекрасно знает, как зол на него лес. Но не пытается образумиться. Наоборот, мстит. Пустил в ближние леса этого пня горелого, этого… урода.

– Не понимаю, о ком ты. Но надеюсь, мы еще разберемся. Грейся.

Ичивари снова накормил огонь и виновато вздохнул. Если припомнить… А ведь так и есть, отец с зимы не бывает в лесу. Всякий раз находится причина, чтобы отменить охоту или даже важную поездку на границу. К людям степи, например, по весне был отправлен вместо вождя он, Ичивари. И он ни о чем не задумался, гордый отцовским доверием и своей высокой миссией. Он ехал на Шагари и жаждал увидеть с опушки большую равнину, на которой просторно всякому ветру.

– Значит, ты обижена на махигов, – огорчился Ичивари. – Но это неправильно, мавиви почитаемы народом леса. И слова меняют больше, чем молчание. Если бы мы знали о тебе, мы бы…

– Утром я стояла и смотрела, как ты идешь по полю, – тихо сказала полукровка. – Я могла убежать. Могла назваться. Могла молча убить сына подлого вождя. Но я сомневалась. Бабушка никогда так глупо не сомневалась. Она была великой… А я теперь одна и мне трудно. Лес слишком рано позвал мою бабушку.

Ичивари покосился на воду. Костер уже греет, угли постепенно копятся. Пора бы заняться рыбной ловлей. А нелепая мавиви снова, кажется, вот-вот начнет плакать.

– Рыбу ты ешь? Тебе можно?

– Можно, – буркнула полукровка. – Сейчас. В этот сезон.

Сын вождя не стал ничего уточнять дополнительно. Он кивнул и пошел к воде. Хотелось окунуться с головой и отрешиться от всех мыслей, зудящих просто-таки нестерпимо. Отец стал чужим лесу! Мавиви сознательно скрывается от народа, почитающего единых душами и оплакивающего их гибель. Слеза Плачущей была знаком не ему, а этой девочке… И не он надумал убивать, это его заманили в сарай, куда долго никто бы не заглянул. Все крики и мольбы были обманом. И вовсе эта мавиви не полукровка, рожденная от бледной сговорчивой матери: уж точно не зря она упомянула бабушку. Синеглазая мавиви – прямая наследница чудом выжившей единой души…

Слишком много нового и сложного. Ичивари вынырнул, отфыркиваясь. Быстро выбрался на берег и бросил на траву две рыбины. Почистил, выпотрошил, промыл. И пошел по мелкой воде к костру. Вряд ли мавиви понравилось бы вблизи наблюдать за чисткой рыбы. Так он решил и потому все сделал сам и в стороне.

– Ичивари, – задумчиво выговорила мавиви не оборачиваясь. – Бабушка мне говорила о воине по имени Ичива. Тот должен был хранить ее сестру по дару. Кажется, это очень грустная история. Бабушка никогда не рассказывала ее до конца. Там глина и травы. Для рыбы.

Ичивари кивнул: он и сам уже заметил приготовленную глину для запекания рыбы. Быстро обмазал и поежился, наблюдая, как мавиви играет с арихом. Гладит синие огоньки на углях, вроде бы ласково и уж точно без спешки перебирает тонкими пальчиками сами угли. Разгребает их, готовя место для рыбы. И снова укладывает на место. Если прежде он хоть немного, самую малость, сомневался в природе души этой светлокожей девочки, то теперь утратил повод к сомнениям. Огонь не жег ее. Потому что дух его – арих – сам был частью этого удивительного существа.

Чем единая душа отличается от обычной? Однажды он спросил у деда, и тот повел внука в лес. Показал два сросшихся дерева с разными корнями и разными кронами, обнявшиеся стволами и делящиеся соком… Сказал: «Видишь, у них одна душа на двоих. Так бывает даже с деревьями. И таковы мы, люди леса. В нас много намешано. Мы живем в зеленом мире, но мы и берем у него, выделяясь из леса в поселки. Мы вместе с ним, и все же мы отделены…» Провел пальцем по стыку стволов: «Так мы ощущаем мир, внук. Через движение соков. Подспудно и неявно. Мы привязаны к своим корням и достаточно неповоротливы. Мы мало видим и слабо слышим. Мавиви иные. Они – и ветер в кронах, и дождь на листьях, и солнце, играющее с облаком. Людей ты видишь, и глаза тебя не обманывают. Мавиви нельзя постичь зрением. Мы – деревья в лесу жизни. Они – сам этот лес и его закон жизни». Это было, пожалуй, самое невнятное и сложное из дедовых пояснений. Ичивари долго думал и потом много раз ходил к тем деревьям. Он научился, глядя на пару сплетенных стволов, понимать двойственность «ма» – души и «хига» – ее телесного воплощения. Но как постичь весь лес? И как может закон жизни помещаться в обычном воплощенном человеке, телесном?

Теперь Ичивари следил за движениями рук мавиви и снова гадал: насколько она человек и как в ней уживаются два столь несовместимых начала? Ребенок в возрасте четырнадцати-пятнадцати годовых кругов – и безвременное, великое дыхание самого мира…

– Смешной ты, – отметила мавиви. – Пялишься на меня так, словно это трудно – играть угольками. А сам-то собирался заняться куда более страшным. У тебя отмеченные красным перья в волосах. Отец обрек тебя огню…

– Посвятил.

– Ты споришь со мной? – поразилась мавиви. – Или ты полагаешь, я не умею разговаривать?

– Что ты делала на батаровом поле?

– Ругалась с жуками и гусеницами, – дернула плечом мавиви. – Крупный батар вкуснее дикого. Они всей толпой вломились на поле. Меня позвали усовестить наглецов и спасти урожай. Мавиви всегда делали подобное. Разве нет?

– Хорошенькое дело! Значит, бледным ты помогаешь и они о тебе знают, – возмутился Ичивари. – А нам, людям леса…

– И много у вас пожрали посевов? – воинственно вскинулась мавиви. – Все меня зовут! Все. Только не знают, что меня. И потом твердят разные нелепости о везении и действенности амулетов. Суеверия. Кругом суеверия. И ты…

– Пень горелый, – подсказал Ичивари, широко улыбаясь и удивляясь себе самому. – Почему я не могу на тебя злиться?

– Потому что боишься медведя, – упрямо прищурилась мавиви. Покосилась на соседа и дернула плечом, хмурясь из последних сил: ей тоже было весело. – Ну ладно. Не боишься, хотя стоило бы. И я тоже на тебя уже не злюсь. Ты не совсем пень. Ты еще вполне даже живое дерево. Потому я, если честно, и не заметила тебя, пока ты не слез с коня. Обычно я ухожу до того, как меня увидят. Ты меня подкараулил. И я совсем растерялась… Доволен?

– Да, – возгордился собой Ичивари. Взъерошил влажные волосы. – Слушай, безымянная мавиви, а что мне дальше-то делать? Ты обозвала меня пнем и наговорила явных гадостей по поводу обряда разделения души. Но я ехал к наставнику, и именно по поводу обряда. Ехал на Шагари, пегом коне, приносящем удачу в пути. Так куда дальше ведет мой путь? Ведь мне уже повезло. Я встретил тебя.

– Ты как-то странно думаешь. Не так, как мне понятно, – пожаловалась мавиви. – Сплошные обвинения и суеверия. Дикость какая-то… Вы же живете в поселках, вроде письменность усвоили. Но ты обвешан амулетами. И еще это счастье, якобы притягиваемое хитрыми наговорами, пегими лошадьми и даже пестрыми узорами вышивки на рубахе. Горячечный бред! И хуже него только ваша слепая злоба… готовность уродовать людей. Бледных. Чего ты хочешь от меня? Совета? Я не даю советов. Ответа на вопрос? Но ты не задал нужного, главного для себя вопроса. К тому же я редко отвечаю. Просто не для всех есть ответы. Я не понимаю даже, почему я еще здесь. Мне не нужна рыба, чтобы быть сытой. Мне не требуется одеяло, чтобы греться. Но я сижу, и мне здесь… неплохо.

Ичивари задумчиво перебрал в горсти амулеты. Покосился на девушку. Сидит, вздыхает… Главное суеверие всего леса, которое само, оказывается, не верит в суеверия.

– Все амулеты – ненастоящие?

Мавиви задумчиво глянула на деревянные бусины и камешки в горсти. Наклонилась ближе и указала на один, подаренный мамой год назад. Затем с некоторым сомнением выбрала второй – дедов.

– Эти тебе дали с душой. Они теплые. Прочее – мусор. Кроме вон той кожаной крашеной нитки – ее ты, даже купаясь, не смог снять. Не расстался с ней и на миг, хотя именно в ней – зло. Отдай мне. Уберу вред для тебя и леса.

– Но это знак единения с огнем! – поразился Ичивари. – Без него я не смогу пойти к наставнику и принести дары. А через зиму я без него не буду допущен к разделению души.

– Опять споришь со мной?

– Хочу объяснений! Люди моего рода всегда защищали лес. Бледные уже дважды возвращались. Приплывали на больших кораблях. Их смогли прогнать лишь воины огня. Это моя судьба, мой долг. Как же я…

– Ты спросил. Я ответила. Или отдай нитку, или я пошла. – Мавиви нарезала мысли хлесткими короткими фразами.

Ичивари смотрел на нее, по-прежнему сидящую рядом, склонившуюся к амулетам. Темные волосы почти прячут лицо. Но бешеные молнии в глазах и теперь видны. Пляшут, бьются. Оторваться невозможно – гляди и гляди, забыв дышать. Вот поэтому он и спешился. И пошел на это поле, едва помня себя… Кажется, и теперь не поумнел. Нитку нельзя отдавать. Что он скажет отцу? И как объяснит наставнику? И как он вообще будет дальше жить? Да его выгонят из племени… А глаза у нее, когда злится, – фиолетовые. Почти черные.

– Если так надо… – Ичивари начал выпутывать из волос знак огня, но пальцы не пожелали слушаться. Пришлось, перемогая сопротивление своих же рук, быстро и неловко срезать ножом всю тонкую косицу, вместе с ремешком, в нее заплетенным. – На. Но ты могла бы назвать имя, раз отбираешь главный знак огня. Не так уж и мало ты потребовала, знаешь ли.

– Это не знак огня, – тихо сказала мавиви, глядя на шнурок и примеряясь, как бы его поудобнее взять. Морщилась при этом так, словно он живой и ядовитый. – Такой знак – подтверждение готовности отдать родную кровь темному безумию, порой владеющему пламенем. Ты меня удивил. Взял да и отказался от знака, словно это так просто… Определенно, ты не пень горелый. Я удачно ошиблась. И удачно одумалась. Вовремя, спасибо Плачущей.

Девушка скривилась, словно от боли или, что вернее, отвращения. Вцепилась ногтями в кончик шнурка и выдернула его, совсем сухой даже после купания, из неплотно сжатой ладони Ичивари. По лесу пробежал ветер, небо нахмурилось, делая воду озера серой и угрюмой. Огонь костра загудел и вскинулся, заплелся вьюном смерча. Потянулся к шнурку. Мавиви возмущенно отстранила пламя тыльной стороной свободной руки, словно пощечину дала. Встала, прошла к воде и опустила в озеро руку с зажатым шнурком. Вода сердито зашипела, тонкая змейка пара скользнула к вершинам большого леса – и снова выглянуло из-за туч солнышко. Девушка еще раз усердно прополоскала шнурок, поскребла ногтем, довольно хмыкнула. Нашарила в воде камень, обвязала его и, сильно размахнувшись, отправила мокрый узор огня на мокрой кожаной основе в самую середину озера…

– Так-то лучше, – сказала она, снова садясь к огню. Голос звучал устало, едва слышно. – Он был уже сильный… Еще немного, и он бы до угольков тебя спалил. Сперва внутри. А потом уж…

Мавиви тяжело вздохнула и махнула рукой, не желая продолжать трудный разговор. Костер опять мирно потрескивал ветками, как сытый пес – любимой старой мозговой костью, уже обглоданной, не дающей пищи и не утоляющей голод, лишь позволяющей провести вечер приятно и за делом… Ичивари вздохнул, отвернулся от озера. Когда нитка погрузилась в воду, внутри что-то оборвалось. Он почувствовал боль. Сперва стало страшно и тягостно, но затем всего лишь пусто и просторно. Он снова вздохнул и отметил, что в легких будто бы помещается больше воздуха. Солнышко теперь иное, оно ласкает кожу не безразлично, а родственно. А ветер… Ветер стал куда слышнее. Но главная перемена – вода. Он словно от глухоты излечился! Мелкие волны гладят траву и песок. Перебирают листья. Процеживают пузырьки воздуха – крошечные, нарядными бусинами нездешнего праздника летящие к свету. И все это принимает и впитывает он – Ичивари, сын леса. Не просто слышит, как всякий бледный, но ощущает кожей, легкими, вообще невесть чем! Словно его из кокона вынули. Из тесного, сухого и душного кокона…

– Не знаю, какой подлец из породы мертвых деревьев запустил эту ложь, – задумчиво сказала мавиви. – О двух отдельных душах, хотя легенда говорила лишь о корнях мирового древа, вросших и в вышнее неявленное, и в нижнее воплощенное. Сперва я думала, только бледные отравлены ложью. Мне брат рассказывал, что можно убить душу по воле духов, и иные, на его ферме, верили. Но ведь и ты твердишь нелепицу о разделении и дарах. И носишь с собой знак безумия. Кажется, это серьезно. Если бы бабушка была с нами, я спросила бы совета. А теперь вот самой надо решать.

Мавиви поникла и виновато дернула худеньким плечиком. Дрожащими от слабости пальцами выбрала самый яркий уголек и сжала в сложенных ладонях. Ссыпала золу, виновато улыбнулась: догадалась, как странно ее действия выглядят со стороны… Словно она хвастается возможностями. Ичивари ничего подобного не подумал. Наоборот, ему вдруг показалось, что мавиви трагически беззащитна. Совсем одна, одеялом укутать и рыбой угостить и то некому. «Пусть она сколько угодно отрицает разделение душ, – подумал Ичивари, – но сама-то страдает от него, как никто иной». Мир леса дышит вместе с ней и глядит на людей ее глазами. Но не дает советов… И не помогает принимать решения. Не избавляет от одиночества и буквально рвет надвое, искушая могуществом нечеловеческого и унижая бессилием… Ей ведь не с кем и словом перемолвиться! Вот и сидит у костра, разведенного им – «пнем горелым», обидчиком. Человеком, пока что ничем по-настоящему не заслужившим уважения и доверия.

– Пошли искать деда, – серьезно предложил Ичивари, поплотнее укутав плечи мавиви одеялом. – Вот увидишь: мой дед такой же мудрый, как твоя бабушка. Он давно слушает лес. Вместе мы уж точно разберемся.

– Ты ведь спешил, – с долей насмешки напомнила мавиви, пряча руки под одеяло.

– Теперь мне вовсе некуда торопиться. Идем. Моего деда зовут Магур. Он из народа нижних гор, как и моя мама. Его сын, мой дядя, погиб в одном бою с вождем Ичивой. Жизнь многих воинов гор иссякла в один день с жизнью Ичивы и той мавиви, которую он оберегал. Род детей кедров стал слаб и мал. Магур позволил ему влиться в число лесных племен, отказавшись наносить на карту еще одну границу.

– Ты хорошо о нем говоришь, – задумалась мавиви. – Ладно же… Если честно, мне трудно одной в лесу. Наверное, я плохая мавиви. Мне не хватает разговоров. Бабушка и дедушка ушли. Я совсем одна… А где живет твой дед? В поселке? Я не пойду в поселок.